Текст книги "Лес простреленных касок"

Послесловие ко второй части

Белостокский выступ… Дорога смерти: танки и грузовики, брошенные на обеих обочинах стокилометровой дороги, производили впечатление полного краха РККА. Трудно было представить, что после такого погрома и разгрома какая-либо армия сможет оправиться и не то чтобы перейти в наступление, а просто держать оборону, сопротивляться худо-бедно. Это невозможно было помыслить. Не верили в это ни солдаты, изумленно взиравшие на мертвых броневых исполинов КВ, ни генералы ОКВ… В их глазах и умах всё было кончено: РККА больше никогда не поднимется.

Но это была иллюзия, хотя и весьма убедительная с виду. Именно это обманчивое, но такое яркое впечатление позволило Гитлеру приостановить наступление на Москву в начале октября (куда она денется без танков и самолетов?) и повернуть войска на юг для полного захвата Украины. Это оказалось роковой ошибкой фюрера. Москва выиграла несколько недель, которых хватило на переброску воинских эшелонов с Урала и Сибири. Разведка и военно-политические аналитики Германии недооценили противника, пропустили этот маневр и в конечном счете просчитались.

Этих недель хватило, чтобы зима в ноябре набрала лютую силу. Москву отстояли. Чудом ли, Божьим промыслом, солдатской кровью, маршальским розмыслом, но отстояли и перешли в контрнаступление. Это была первая и самая главная победа. Сдали бы Москву – не удержали бы в 1942‐м ни Сталинград, ни Ленинград, в лучшем случае войска остановились бы на левом берегу Волги. Но Москву отстояли, и была в том великая заслуга злосчастных бойцов Западного фронта, которые по мере сил придерживали немецкую лавину, а главное, вольно или невольно ввели в заблуждение германских стратегов. Именно эти брошенные, рассеянные по обочинам дороги смерти машины, танки, броневики заставили их поверить в разгром Западного фронта – и просчитаться. Спасибо, Белосток! Спасибо, Гродно, Волковыск, Зельва! Вы стали первыми препонами…

Часть третья
Детский лагерь «Колобжег»

Глава первая
Бальзам Биттнера

Доктор фармации обер-фельдарцт (то есть подполковник) Вальтер Хакль облюбовал дом Табуранских и встал на постой. Пани Ванда была очень довольна: лучше интеллигентный аптекарь, чем чины СС или солдафоны вермахта.

К тому же вместе с ним вернулась и былая жилица Галина. Пани Ванда хорошо понимала ее по-женски: надо выживать, надо искать детей, а доктор обещал свою помощь.

Солдат-санитар принес два чемодана и большой кофр, в котором оказалась походная лаборатория: склянки, реторты, мензурки, спиртовки, трубки… Вальтер Хакль не скрывал главную цель своего пребывания в Гродно – придумать лекарственный препарат, который помогал бы скорейшему заживлению ран. Он собирался это сделать на основе бальзама, который был создан именно здесь, на Гродненской земле, польским врачом Адольфом Биттнером. Перед войной он скоропостижно скончался в своей деревне Кватеры, не оставив рецепта знаменитого бальзама. Теперь же доктору Хаклю предстояло определить состав этого чудодейственного зелья и сделать его еще более эффективным. Именно для этого он и ездил в Кватеры, но в доме лекаря ни бумаг, ни каких-либо приборов не обнаружил. Большевики всё успели вывезти!

Теперь предстояло начинать с нуля. Галина – он называл ее Халин – согласилась быть его помощницей, лаборанткой, кухаркой, горничной, переводчицей, кем угодно, лишь бы он, Вальтер Хакль, помог ей найти пропавших дочурок. И Хакль честно искал девочек, и нашел их в первых числах осени. Точнее, установил, где они находятся, а узнав правду, не стал ничего говорить Галине: обе девочки оказались в специальном детском лагере, где у неарийских детей брали донорскую кровь. Такая кровь в силу мощного иммунитета способствовала скорейшему излечению раненых солдат. Ее переливали в жилы обожженных танкистов и летчиков как спасительное противоожоговое средство.

Лагерь находился под Данцигом, в бывшем военном польском санатории «Колобжег». Детей держали в палатах с окнами, затянутыми стальной проволокой, якобы для защиты стекол от бомбежек. Кормили относительно неплохо: салаты из морковки, свежая рыба, каши на молоке… Кофейная бурда, которую давали на завтрак, была сладкой, и все пили ее почти с удовольствием. Дети считались сиротами и были свезены сюда из разных городов, пострадавших от войны. Были здесь и польские мальчишки и девчонки, и литовские, и русские, белорусские, украинские, татарские и даже голландские. Всем им запретили говорить на родных языках, теперь у них был один язык – немецкий. Олю и Элю, которые стали Хельгой и Эльзой, били за каждое сказанное вслух русское слово. И Эля-Эльза довольно быстро научилась «шпрехать», а вот Ольга-Хельга забывала родной язык с трудом. Сестры держались вместе, сперва были в одной младшей группе, но с семи лет Олю перевели в старшую группу, которая размещалась во флигеле.

«Воспитатели» в белых халатах внушили всем своим подопечным, что все они заражены опасной болезнью и только здесь их «вылечат», а для успешного лечения надо сдавать кровь, чтобы она постоянно обновлялась. Раз в неделю дети врагов («файндекиндер») или унтерменшей выстраивались в очередь перед дверью процедурного кабинета. Заходили по одному, и медсестра выкачивала из каждого по стакану крови, а то и больше – в зависимости от возраста и комплекции ребенка. В тот же день флаконы, наполненные эликсиром жизни, забирал пикап и развозил по госпиталям.

Выход из детской спальни охраняла большая немецкая овчарка. Она либо прохаживалась по коридору, либо лежала прямо перед дверью, и никто не смел переступить порог. Собаку звали Линда, но на оклики детей она не отзывалась.

Перед сном маленькая Эля шепотом просила сестру: «Расскажи мне, пожалуйста, про маму!» И Оля рассказывала ей на ухо, какая у них добрая, красивая, умная мама.

– Как фея? – уточняла Эля.

– Даже лучше!

– А папа?

– А папа тоже добрый и сильный.

– А где он?

– Он на войне. Когда победит всех врагов, он приедет за нами. Спи!

И успокоенная Эля сладко засыпала. А Оля пыталась припомнить лица родителей, но они расплывались, и вместо мамы ей и в самом деле виделась фея из детской книжки, а вместо папы – почему-то Дед Мороз.

* * *

Несколько раз доктор Хакль брал с собой Галину в Кватеры. Они собирали на окрестных лугах лечебные травы, а Галина узнавала у местных жителей, что это за травы и как они называются по-польски или по-белорусски. Дело в том, что Хаклю удалось обнаружить рабочую тетрадь Биттнера, и, хотя она была написана по-шведски, названия местных трав даны были на славянских языках. Пришлось немало потрудиться, чтобы найти немецкие соответствия. Так, корень дягиля был известен немцам как Engelwurz, «ангельский корень»; корни нашего колючника бесстебельного – Eberwurz; трава золототысячника – Tausendgüldenkraut; обыкновенного тысячелистника – Schafgarbe; аира болотного – Kalmus, по-польски tatarak; корневища девясила – Alant; цветки коровяка – Königskerze, по-польски dziewanna; имбирь – Ingwer; бадьян – Sternanis… Она повторяла эти названия вслух: энгельвурц, кальмус, ингвер… Это был другой немецкий язык, в нем ничто не напоминало команды эсэсовцев, выкрики фюрера или иезуитские пассажи геббельсовской пропаганды. Галина упивалась: кёнигскерце, алант, штернанис… Трава волчеца кудрявого. Вот тут возникла загвоздка: волчец – волчица? Так и не смогла перевести на немецкий. Профессор очень переживал: а вдруг это самый важный ингредиент бальзама?..

Галина тоже переживала: не является ли ее работа над бальзамом сотрудничеством с врагом? И убеждала себя, что нет, скорее это обмен одних услуг на другие. Обмен труда переводчицы и лаборантки на труд по розыску детей. И потом, уверяла Галина возможных обвинителей, Хакль разрабатывал не новые виды биологического оружия, а новые лекарственные препараты.

Да, но они помогали вражеским солдатам встать в строй и воевать против Красной армии!

И вот тут она ничего не могла возразить. Да, виновата, каюсь и прошу снисхождения… Этот придуманный ею суд существовал только в ее воображении и, по счастью, так и не стал реальностью.

Хакль дорожил своей помощницей и удивлялся порой, что она русская, а не немка – такая собранная, толковая, распорядительная…

Гитлеровский нацизм пришелся большинству немцев по душе. Он был как бальзам за унижение Версальским миром, тем более что они и до речей фюрера считали себя выше и лучше иных европейцев. Почва уже была готова. Мы лучшие! А вокруг, за исключением англосаксов, одни унтерменши. Немцы хотели этих признаний и получили. И приняли, без сомнений, с восторгом. Хакль ничуть не сомневался, что он лучший фармацевт в Гродно, да и во всей Белорутении[19]19
  Генеральный округ Белоруте́ния – административно-территориальная единица нацистской Германии в составе рейхскомиссариата Остланд с центром в Минске, образованная 1 сентября 1941 года.


[Закрыть].

* * *

Бродить по лесам было небезопасно: в них скрывалось немало солдат-окруженцев, партизан. Однажды они поехали в Шиловичский лес, что простирался под Слонимом. Доктор остановил машину перед въездом в город, втроем с шофером-охранником они вошли в лес и вдруг наткнулись на растерзанный труп советского офицера. Хакль, медик, мертвецов не боялся. Он хладнокровно осмотрел страшную находку, а потом снял с убитого планшетку. Кожа была натуральная, она хорошо сохранилась, и доктор надеялся найти там полезные для рейха документы, но нашел карту Свислочского района на польском языке, красный карандаш московской фабрики «Сакко и Ванцетти», запасной барабан к нагану, набитый патронами, коробочку с мастикой для печати и письмо из дома, вложенное в отсыревший сборник стихов. Письмо и книжечку он отдал Галине. Стихи показались ей знакомыми – это был Павел Васильев.

Галина слышала об этом поэте от Иннокентия, но она и подумать не могла, что именно этот томик принадлежал когда-то ее возлюбленному. Откуда ей было знать всю непростую цепочку: Иннокентий взял томик из вещдоков и забыл его в комендатуре Гродно на инструктаже патрулей. Помощник военного коменданта капитан Семенов нашел книгу на столе, хотел выбросить в макулатуру, но полистал, почитал – понравилось. Да так понравилось, что стал носить томик в планшетке. С ним и погиб в Шиловичском лесу. Теперь настала очередь Галины читать Васильева. И его стихи легли на душу, как целительный бальзам. Да, это был своего рода «Биттнер», вобравший в себя живые – степные ли, таежные – запахи, вкус, ароматы и даже звуки…

 
                        К молодкам в темень сеновала
                        Гостить повадился июнь…
 

Но все помыслы ее были о детях…

* * *

Первый год под немцами в Гродно прошел для Галины довольно спокойно, если не считать каждодневных терзаний насчет пропавших Оли и Эли. Однажды она отправилась в Фолюш, в цыганскую слободу, может, гадалка-ведунья что скажет? Слободу немцы превратили в филиал гетто, вход преграждал блокпост. Галина уговаривала полицая пропустить ее ровно на часок по делу и даже стала рассказывать, по какому именно делу, чтобы разжалобить стража порядка, но тут из будки вышла женщина с белой полицейской повязкой. Галина бросилась к ней: разве ж женщина не поймет материнское сердце? Полицайка вдруг застыла. Остолбенела и Галина: перед ней стояла Емышева! Секретарь военного суда! Сначала она обрадовалась: вот кто поможет. Но тут же спохватилась: Емышева переметнулась к немцам? Служит им? Поможет ли?

– Пойдем ко мне! – поманила ее бывшая подруга. – Сейчас всё порешаем.

Полицейский участок располагался на соседней улице. Над входом в бывший еврейский магазинчик развевался красно-черный флаг Третьего рейха. Галина подумала, что Емышева пригласит ее на чай и за чашкой они поговорят, поделятся рассказами, кто как сумел устроиться в этой жизни. Но бывший секретарь суда отвела ее в кабинет начальника, вовсе даже не немца, как поначалу показалось, а «тутэйшего» старожила, мрачного типа с круглым, гладеньким, как выбритый персик, подбородком, с унылыми губами и глазами. Он собирался уходить, голова его была увенчана непомерно большой фуражкой, походившей скорее на цветочную вазу, чем на головной убор.

– Вот! – торжественно представила Галину Емышева. – Это «восточница», судья военного трибунала и сама военная, военюрист 2‐го ранга. С одной шпалой ходила! И муж офицер.

– Чего ты ее ко мне привела? – удивился начальник. – Я, что ль, ее допрашивать буду? Таких сразу в гестапо надо сдавать. Обыскала ее?

Емышева ощупала оторопевшую Галину со всех сторон и ничего, разумеется, не нашла, кроме большой деревянной расчески.

– Ну и сволочь же ты… – прошептала Галина и тут же получила увесистую оплеуху.

– Это тебе за «сволочь», а за всё остальное в гестапо добавят! Лахудра красная! Подстилка прокурорская!

Через час Галина уже сидела на допросе в гестапо. Тощий белобрысый оберштурмфюрер с большим интересом поглядывал на красивую арестантку. Галина хорошо понимала, чем кончаются такие смотрины, поэтому отвечала на вопросы быстро и точно. Запираться не было смысла: оберштурмфюрер Емышева знала о ней почти всё. Даже о ее визитах в «Звезду» к Иерархову… Где-то он сейчас, милый Инок?

Гестаповец всё записал, вызвал конвоира и велел отвести арестованную в камеру. В тесной, ярко освещенной каморке, сидя на откидной полке, Галина посетовала, что не догадалась объявить себя сотрудницей военной фармацевтической лаборатории доктора Хакля. Ему бы позвонили, и он бы всё подтвердил… Но эти молодчики не нуждались ни в подтверждениях, ни в выяснениях, довольно и того, что человека доставила к ним полиция. А коготок увяз – всей птичке пропасть.

На следующий день Галину посадили в воронок, доставшийся городскому гестапо по наследству от размещавшегося здесь же НКВД. Сидячая кабинка, похожая на деревенский сортир, была исписана именами тех, кто ехал в ней год назад: «Иванченко»; «Здесь сидел Губарев Леха»; «Прощайте все, прощайте трактора!..». Остальные она не успела прочитать – глухую стальную дверь захлопнули, и в сидячей кабинке стало темно.

Везли долго, ей показалось – почти весь день. К вечеру куда-то привезли, вытолкнули из машины, и она оказалась посреди лагерного двора. Две тетки-вертухайки в синих жупанах отвели ее в канцелярию, там записали все данные и милостиво сообщили: ее привезли в Барановичи, в лагерь для военнопленных женщин Шталаг-337.

Это был единственный в Белоруссии, в Третьем рейхе, да и, пожалуй, во всей Европе, лагерь, в котором содержали женщин, носивших форму РККА. Бараки были переполнены. Те, кому не хватило места под крышей, устраивались на ночлег на ступеньках крыльца, под крыльцом, рядом с крыльцом… Галине приходилось по прежней работе бывать в местах заключения, но такого беспредела она не видела нигде.

– И что, – спросила она у товарки по несчастью, немолодой женщины с зелеными медицинскими петлицами, – нас в барак никогда не пустят?

– Пустят, когда кто-нибудь сдохнет и место на нарах освободится…

«Место на нарах». Здесь, в Шталаге-337, это звучало как вожделенная мечта.

* * *

А у Иерархова было свое место на нарах. Волковысский лагерь довольно просторно размещался в бывших конюшнях польского полка конных стрельцов. Нары были сколочены из горбыля и свежих досок, которые пилили здесь же, на тартаке – механической пилораме. Если не считать свежего, бодрящего соснового запаха, в остальном всё было так же, как и везде: колючая проволока, вышки часовых, бараки, аппельплац…

Скольких людей, государственных преступников (и не преступников), отправил он, военный прокурор Иерархов, в места не столь отдаленные и вот теперь сам смотрит на небо в колючую клетку. Что это? Вселенское возмездие или несчастный случай на юридическом производстве? Он часто рассуждал об этом, и всё чаще ему вспоминался тот улыбчивый поэт-красавец, которого расстреляли пять лет назад, – Павел Васильев.

 
                        И гармонист из сил последних
                        Поет во весь зубастый рот.
                        И двух в пальто в овраг соседний
                        Конвой расстреливать ведет…
 

Как будто сам себе судьбу напророчил. Да и другим предрек. Явился на белый свет, сказал, как пророк, свои самые главные слова – и исчез. А теперь и ему, прокурору Иерархову, военюристу 2‐го ранга, тоже придется покинуть самый лучший, несмотря на нары и колючку, из миров.

Силы уходили с каждым днем. То, чем кормили в лагере, было имитацией еды: вроде бы хлёбово, и даже горячее, но совершенно пустое. Несколько раз он терял на плацу сознание от слабости. Мысль о неизбежной смерти заменяла теперь все мечты. Если бы Иннокентий знал молитвы, он бы молился, но Божьих текстов Иерархов не знал, помнил на память лишь строчки из той книжки, которую взял из вещдоков Васильева:

 
                        Я давно пропел свое прощанье,
                        И обратно не вернуться мне.
                        Лишь порой летят воспоминанья
                        В дальний край, как гуси по весне…
 

* * *

В детском лагере «Колобжег» в старшей группе давали уроки немецкого языка и истории Германии. Из неарийских сирот надеялись вырастить прогерманских граждан, которые будут служить Великому рейху по мере выживания. Не все дети выдерживали режим интенсивного донорства. Некоторые – самые слабые, анемичные – умирали от малокровия. Их тихо хоронили за лагерным огородом, на котором выращивали морковь, капусту, свеклу, чеснок и другие кроветворные овощи. На лагерном сленге это называлось «ушел за морковкой». Никаких крестов и прочих знаков там не ставили. Другое выражение, «ушел за грибами», означало, что кого-то отправили в карцер в подвал, где по сырым углам росли шампиньоны. Оля уже дважды «ходила за грибами» – за драку с теми, кто дразнил ее «русской свиньей».

Иногда из окрестных деревень привозили от местных бауэров яблоки-падалицу и калину, из них делали компот. По праздникам данцигский мясокомбинат отпускал лагерю субпродукты: свиную печень, ливер, почки. Всё это способствовало выработке гемоглобина в детских организмах. Крови требовалось очень много: поток раненых солдат с Восточного фронта нарастал год от года.

Самой трудной стала зима 1944‐го, когда дети умирали не только от малокровия, но и от холода: лагерь забыли снабдить на зиму торфом. Топливо в городе было на вес если не золота, то меди, а для подводных лодок, которые строили на верфях Данцига, медь уж точно была дороже.

Олю разлучили с Элей – перевели во флигель старшей группы. Она была смелой и сильной, в папу, и давала отпор всем обидчикам. Била наотмашь в нос, в живот, в ухо, за что частенько попадала в карцер. Чтобы умерить ее силы, кровь у нее брали по предельной норме, до головокружения и обмороков. После каждого такого «лечения» Оля еле передвигала ноги и засыпала при любом удобном случае. Эля была потише, но тоже могла запустить камнем в ответ на «руссише швайн».

В холода 1944 года старшая сестра придумала греться кирпичами: на кухне, где дети постарше чистили овощи, она укладывала кирпич за горячей плитой, а потом заворачивала его в тряпки и брала с собой в холодную постель. Такую же грелку она соорудила и для Эли, но вместо кирпича заворачивала в старое полотенце бутылку с горячей водой.

– Подожди, – утешала она Элю. – Скоро всё это кончится. Скоро придет папа и заберет нас отсюда.

– А где папа?

– Уже близко. Очень близко.

Она даже не представляла, где сейчас может быть их папа. Но очень верила, что он их найдет и спасет.

* * *

Майор Виктор Глазунов не без основания полагал, что родился в рубашке. Улететь в Москву из того ада, в который Гродно превратился в первый день войны, пусть даже полуживым, – это была несказанная удача. Но радость спасения отравляли горькие мысли о Галине и детях. Что с ними? Как они? Да и живы ли? Никто, абсолютно никто не мог ответить ему на эти жгучие вопросы, даже международный Красный Крест, который среди прочего занимался и розыском родственников, пропавших без вести. Германия пресекла деятельность Красного Креста в направлении СССР. Война. Жестокая. Беспощадная. Практически без всяких правил. Война на уничтожение.

После операции на легких, после долгого и мучительного пребывания в госпитале Западного фронта, располагавшемся на окраине Москвы, в самом конце Волоколамского шоссе, майора Глазунова выписали с ограниченной годностью к строевой службе и дали месяц отпуска на реабилитацию. В Москве у него никого не было, и он уехал на свою малую родину – в Валуйки. Об этом городке Глазунов мог рассказывать без конца. Злые языки сочинили присказку:

 
                        Грязи по уши,
                        Водки не струйки.
                        Вот что такое
                        Город Валуйки.
 

На самом деле город, выросший из казачьей крепости на засечной черте, был преуютным местом. Родительский дом стоял на берегу Старого Оскола, так что удочки в реку можно было забрасывать, не выходя со двора.

Отец с матерью приняли израненного сына со слезами радости и три дня не отходили от него с заботой и советами. На третий день он сбежал к своему закадычному школьному другу Жене Соколову. С ним же потом учились на следователей по уголовным делам в школе НКВД. Вместе работали «следаками» в районном угрозыске. Соколов очень обрадовался приятелю. Он был теперь видным человеком в Валуйках, возглавлял отделение милиции. У него в сейфе хранился шустовский коньяк, но пили они калиновку, отцовскую настойку из сладких предзимних ягод. Под нее так хорошо вспоминалась довоенная жизнь, школьные проделки и прочие приключения…

Из Валуек Глазунов вернулся точно в срок, указанный в отпускном билете, и в тот же день предстал перед кадровиками Разведупра. Пожилой майор с золотой нашивкой за тяжелое ранение долго и въедливо расспрашивал его обо всем на свете, спросил даже про любимое блюдо, чем весьма насторожил Глазунова. Уж не в тыловую ли службу хотят его спровадить? Но в конце концов речь зашла о новом подразделении то ли Разведупра, то ли НКГБ, кадровик ничего толком не сказал.

– Прибудете на место, там вас введут в курс дела.

– А куда прибывать?

– Здесь недалеко… В Сокольниках. Но сначала побывайте на Лубянке, там вам и предписание выдадут. Если собеседование пройдете.

С замиранием сердца входил Глазунов в зловещее здание на площади Дзержинского. Хмурые постовые в дверях, на лестничных площадках и в коридорах хмуро изучали его удостоверение. Наконец высокая матовая дверь под дуб, а может, и в самом деле дубовая, нехотя поддалась его нажиму и пропустила посетителя в кабинет. За зелено-суконным столом сидел бритоголовый чекист с ромбиком в петлицах. Глазунов представился комбригу (так перевел он на армейский лад звание хозяина кабинета, по лубянской табели о рангах – майор госбезопасности) и получил довольно приветливое приглашение занять один из стульев. Следом вошел еще один чин (полковник, прочитал его шпалы оробевший гость). Беседу начал «комбриг», расспрашивая Глазунова так же, как и кадровик, обо всем на свете, разве что о любимом кушанье не спросил. Зато интересовался всеми деталями операции по захвату диверсантов в Коробчицах.

– Грамотно, грамотно! – похвалил он. – Молодчина.

– Ну, тут особой заслуги нет, – самокритично заметил Глазунов. – «Бранденбургеры» наткнулись в лямусе на самогонный аппарат с готовой продукцией. Продегустировали – перепились…

Посмеялись, после чего перешли к сути дела. Немцы начали медленно отступать, сдают город за городом. Вместе с ними уходят и те, кто им верно служил: полицаи, хиви, каратели, старосты и прочие предатели. Под эгидой НКГБ создается подразделение, которое начнет охоту за такими типами, а прежде всего за теми, кто запятнал себя кровью своих жертв. Глазунов с его опытом следователя и военного разведчика как нельзя лучше подходил для такого рода деятельности.

– Могли бы вы порекомендовать кого-нибудь для такого подразделения? Человека, с которым вы хотели бы работать в паре, в группе?

Недолго думая, Глазунов назвал своего школьного друга Евгения Соколова. Полковник записал все его данные в блокнот.

– Есть ли у вас какие-либо пожелания, просьбы?

– Есть. Если это возможно, конечно… Я просил бы выяснить через зафронтовую агентуру судьбу моей семьи, оставшейся в Гродно.

– Не обещаем, но постараемся. Напишите о них всё, что поможет розыску. Фотографии есть?

Все фотографии остались там, в Гродно, в семейном альбоме. Но Глазунов сказал:

– Я нарисую их портреты. По памяти.

– Рисуйте.

* * *

Спецгруппу подразделения СМЕРП, «Смерть предателям», возглавлял тот самый полковник, с которым Глазунов познакомился на Лубянке. Фамилия его удивительным образом дублировала звание – полковник Полковников или, как быстро сообразили подчиненные, полковник в квадрате. Так назвали и группу, «Квадрат», а всех, кто в нее входил, – «квадратики».

«Квадратики» располагались в двухэтажном дачном доме, срубленном в начале века. Купеческая хоромина с террасой, угловой башенкой и двумя мансардами пряталась под сенью лип и тополей на одной из лучевых просек Сокольнического парка. Бойцов СМЕРПа было пока что семь человек, и жили они тут же, в мансардах второго этажа. На первом находились классы специальной подготовки, немецкого языка и парашютного дела. Парашютное дело нравилось Глазунову больше всего. Прыгали они с аэростата на Ходынском аэродроме с высоты пятисот метров, и всякий раз он приземлялся, с юношеским восторгом голося под куполом: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!»

Такой пьянящей эйфории он не испытывал даже в дни медового месяца, который они с Галиной провели в Кисловодске. Галина… Она не выходила из головы ни днем ни ночью. Оля… Эля… Милые девчушки, где вы теперь?

С Лубянки пришел ответ: никто из членов его семьи в Гродно не обнаружен. Оставалось надеяться лишь на то, что закордонная агентура работает не слишком прилежно…

Тоску-печаль делил с ним друг детства Женя Соколов, который успешно прошел собеседования, проверки и влился в секретный отряд СМЕРПа. Все бойцы группы были разбиты на боевые пары, и теперь они вместе отрабатывали как приемы самбо, так и немецкие диалоги. Среди прочих предметов изучали немецкие уставы, фортификацию, взрывное дело…

Новый год отмечали на «даче» всей группой во главе с Вадимом Демидовичем Полковниковым. Из женщин была только отрядный врач Нина Кайстро, веселая разбитная хохлушка, как она себя называла – «поликлиника в одном лице»: терапевт, хирург, окулист, отоларинголог. Она никогда ни о чем не грустила и лучшим лекарством почитала смех, хотя в декабре 41‐го еще было не до смеха. Но лед под Москвой тронулся: немцев погнали, наконец, на запад. Блицкриг капут!

За Ниной ухаживали всем мужским коллективом, но самые проникновенные улыбки она дарила только Глазунову. И на душе у Виктора светлело: смех, пусть даже чужой, – хорошее средство от душевной смуты.

Однако отвечать Нине такими же откровенными улыбками он не стал. Ему казалось, как только в его теперешней жизни появится новая женщина, все надежды найти Галину и детей растают и он никогда их не обретет. К тому же Нина была замужем, и ее муж, летчик-истребитель, воевал где-то под Ленинградом… В тот новогодний вечер он всего-навсего проводил ее до станции метро «Сокольники», болтая о том о сем. И распрощались.

* * *

Галина верила в некую вселенскую справедливость: если тебя постигло какое-то несчастье, то за ним обязательно придет удача, радость. Виктор не раз спорил с ней по этому поводу. Он считал себя трезвым реалистом, не верил ни в какую мистику, ни в мировой закон возмездия-возмещения. Загреметь в лагерь, да еще остаться без койки в бараке, – это несчастье. Но через три дня и три ночи, проведенных на крыльце шестого барака в тряском холоде, наступил черед удачи. Она явилась в виде помощника коменданта лагеря, который на утренней перекличке на аппельплаце вдруг спросил стоящих в строю женщин:

– Поднимите руку, кто умеет шить!

Шить, наверное, умели многие, но рук поднялось всего три. Вызвалась и Галина: она умела строчить на машинке детские вещи и даже мужские рубашки.

Всех новоявленных швей отвели в хозблок, и Георг, помощник коменданта из нестроевых унтеров вермахта, объявил им: теперь они будут шить рабочие робы для узниц лагеря. Большую часть женщин перед приездом высокого начальства из Берлина оденут в единообразную форму одежды. И сделать это надо как можно быстрее. Для ускорения производства жить они будут прямо здесь, в мастерской, работая по очереди даже в ночь. Ни о чем лучшем за этой колючкой Галина и не мечтала. Хозблок находился под одной крышей с кухней. Комнатенка небольшая, и спать придется на полу, но это много лучше, чем коротать ночи на крыльце. Здесь же были свалены рулоны с чертовой кожей, на которой швеи устроили себе ложе. Подруг было трое, имена всех начинались на букву «З»: Зоя, Зина и Зухра. Зоя и Зина до плена служили медсестрами в корпусном госпитале, а Зухра была телефонисткой. Все оказались почти ровесницами, все незамужние, Зоя и Зина из Подмосковья, Зухра же из Ташкента. Самой старшей по званию оказалась Галина, подмосковные девушки были в ранге «младшин», младших сержантов, а Зухра ефрейтор. Распределили обязанности: Зухра и Галина будут кроить платья-балахоны, а Зоя с Зиной – строчить на машинках. По усталости менялись ролями. И работа закипела. Очень боялись, что за нерадивость или оплошность их снова вернут в барак.

Ночь разбили на две вахты по четыре часа. Галина впервые за все эти дни выспалась в тепле и на почти мягкой подстилке.

Утром Георг (швеи прозвали его Жорой) принес еще заказ на фартуки для кухонных рабочих. Лагерное начальство хотело блеснуть перед берлинскими бонзами порядком и марафетом.

– Девочки, – сказала Зоя, – не будем особо торопиться, а то, как всё сделаем, снова отправят в бараки.

Стали придумывать проволочки. То игла в машинке «нечаянно» сломается, то челнок заклинит, то нитки «гнилые». Жора с ног сбился, устраняя то одну проблему, то другую. Но машинки яростно строчили, иногда совершенно вхолостую, чтобы обозначить непрерывную работу. Заказанные робы получались такими, как хотело начальство: простые, единообразные, балахонистые.

* * *

Лес всеми своими стволами и макушками тянулся к солнцу, и солнце щедро наполняло его жарким светом. Пустельга, Нетопчипапаха и Шерали упрямо шли на восток. Руководство группкой сержант взял на себя, да иначе и быть не могло: и Гришака, и Шерали были бойцами-первогодками, мало что смыслили в военной жизни. А жизнь в любой момент могла обернуться жестоким боем, пленом или смертью от шальной или прицельной пули.

Прежде всего они обзавелись поясными ремнями. Ремень – важная часть воинского снаряжения. Ремень, намотанный на кулак пряжкой наружу, – это оружие. С ремнем можно преодолеть высокий забор, он поможет задушить противника, да многое можно сделать с помощью ремня. Поэтому у арестованных и военнопленных ремни сразу же отбирают. Пустельга в первый же день своей нечаянной свободы отобрал ремень у «корейца», и тот безропотно отдал «начальнику» свой пояс. И он, и Нетопчипапаха шли в неподпоясанных гимнастерках, что придавало им вид разгильдяистый, полувоенный, а главное, несподручно было без ремня: ни подсумок подвесить, ни фляжку прицепить… Беда солдату без ремня.