Текст книги "Лес простреленных касок"

«Кореец» обзавелся ремнем первым – снял его с бойца, лежавшего в придорожных кустах. На что он ему? На тот свет и без ремня пустят. От убитого уже шел густой трупный дух, но Шерали, заткнув одной рукой нос, другой всё же расстегнул пряжку и вытащил ремень из-под трупа. Гришака его не одобрил: грех что-либо брать у мертвеца. Вместо ремня он подпоясался ружейным погоном, а винтовку, доверенную ему Пустельгой, нес на подобранной в кювете веревке.

Сержант выбрал, наверное, самый правильный порядок движения на восход, к своим: шли поздним вечером, пока глаза различали деревья. В самую темень залегали на короткий ночлег. Потом Пустельга поднимал их с зарей, и они шли часов до девяти-десяти. Затем, когда солнце набирало высоту, они устраивали дневку и дрыхли до первых сумерек. Так и шли – и день, и два, и три. Немцы воевали с комфортом, всякое движение по лесным и полевым дорогам с началом заката резко сокращалось, поэтому окруженцы избегали патрулей, облав и опасных встреч при переходе шоссе или железнодорожных путей. Конечно, продолжительные дневки замедляли их продвижение, и Шерали не раз сетовал по этому поводу. Но Пустельга был неумолим: «Хотите выжить, будьте пластунами». И они пластались в лесных травах, исчезая в сумерках, как тени, и поднимались с гаснущими звездами, как призраки.

Первые три дня донимал иссасывающий голод, молодые желудки просто сводило от пустоты. Но на исходе июня Пустельга подстрелил из винтовки косулю. Дрожащими от нетерпения руками они освежевали тушу, а ночью, когда дым из лесной чащи никому не заметен, обжарили куски мяса на углях. Ели без соли. Пустельга попробовал присыпать косулятину порохом из гильзы, но он оказался горьким, а не соленым. Впрочем, довольно было и того, что в животах потяжелело и потеплело, а на душе повеселело.

– А скажи, Гришака, что у тебя за фамилия такая интересная – Нетопчипапаха? У вас что, все в роду папахи топтали?

– Никто ничего не топтал, – усмехнулся приятель, обгладывая кость. – Папахи на головах носили. Старики говорили, их специально придумали, чтоб казаки головы не опускали, прямо держали. А фамилия моя самая запорожская. Атаманы в старину веселые люди были, клички казакам придумывали. У моей матери девичья фамилия была Жуйборода, а в станице у нас жил дед Задерихвист.

Посмеялись.

– А у тебя, шуруп, какая фамилия? – спросил Пустельга.

«Кореец» не на шутку обиделся:

– Зачем шуруп? Я не шуруп. Если я шурпу люблю, значит, шуруп?!

– Да не понял ты ничего! – засмеялся Пустельга. – Мы с Гришакой шурупами зовем пехоту, которая в пилотках ходит: на них сверху прорезь, как у шурупов. Так что шурпа здесь ни при чем.

– Так и вы пилотки носите! Вы тоже шурупы?

– Казаки пилотки не носят. У нас кубанки, видишь, круглые шапки. Раньше их из барашка делали, а теперь из сукна. Так что мы скорее шайбы, чем шурупы… Погранцы зеленые фуражки носят, танкисты, сам знаешь, – шлемы. А пехота в пилотках шурует, ать-два, ать-два…

Этот безмятежный шутливый разговор и вовсе заставил всех забыть о том, что вокруг немцы, что до своих еще шагать и шагать – сто, а может, двести километров… И дошагают ли?

Оставшееся мясо завернули в крапивные листья, уложили в сидор Шерали и двинулись дальше в поисках ручья или родника, не уклоняясь, впрочем, от главного направления. Ручей нашли, припали к холодной живой воде и ожили еще больше, а самое важное – уверовали в то, что однажды выйдут к своим, где бы те ни находились, в Барановичах, Ляховичах или, может быть, в Шклове.

– Стой! Кто идет?! Стой, стрелять буду!

Этот окрик ошеломил всех троих. Так кричать могли только свои, и неважно, что в суровом окрике таилась угроза выстрела. Сейчас эти слова показались им самым сердечным приветствием.

– Свои идут! – откликнулся Пустельга и для подтверждения завернул матерную руладу. Это произвело должное впечатление. Из густого ракитника вышел политрук с фотоаппаратом на плече и с наганом в руке. Фотоаппарат в кожаном футляре поразил сержанта больше всего. Фотоаппарат! Более нелепой вещи в лесу, в окружении в эти черные дни придумать было трудно.

Вместе с политруком вышли еще пятеро, и, когда все признали друг друга за своих, Пустельга со своими спутниками влился в отряд «отступленцев» – где-то взвод солдат, который возглавлял младший политрук Стаднюк, тот самый, что вышел им навстречу с фотоаппаратом. Насчет фотоаппарата всё прояснилось: младший политрук был военным корреспондентом, получил назначение в дивизионную газету, но к месту службы под Барановичами добраться не успел…

ИВАН СТАДНЮК («Война на западном направлении»):

После окончания училища получил звание младшего политрука и в свои неполные двадцать два года неожиданно для себя был назначен секретарем газеты в мотострелковую дивизию, которая располагалась в приграничных районах севернее Белостока… На газетную работу попал не совсем случайно: в училище был редактором еженедельной радиогазеты и членом редколлегии курсантской многотиражки. Это и сыграло роль в определении будущего, в то время как почти всех остальных выпускников училища послали политруками рот и батарей. <…>

Небо, перечеркнутое в окне проводами, погасило последние звезды, поголубело и сделалось еще более высоким. Часов у Миши не было, и он, стряхнув воспоминания о Марийке, беспокойно заворочался на жесткой кровати. Хотелось крикнуть дневальному, спросить, который час, но рядом спали солдаты-связисты, недавно вернувшиеся с какого-то срочного задания. И Миша, опередив мысль о том, что надо вставать, дабы не проспать идущую на полигон машину, начал торопливо одеваться.

Через несколько минут он уже прохаживался по пустынному плацу перед зданием штаба, с нетерпением дожидаясь, когда появится грузовик или хотя бы выйдет на крыльцо дежурный по полку.

Вдруг сонную тишину вспорол странно клекочущий в небе шорох. И тут же в конце плаца, у отгороженного штакетником автопарка, взметнулся в клубах дыма огонь. Страшной силы взрыв словно выдернул у Миши из-под ног землю и слился с новыми взрывами: грохочущие всплески пламени и дыма покрыли автопарк, спортплощадку между казарменными зданиями и сами здания. Будто огненный ураган ворвался на территорию военного городка…

Миша отсутствующим взглядом рассматривал очутившийся в его руках ребристый пенальчик из черной пластмассы. В ушах навязчиво звучали слова старшины: «А то в случае чего…» Он знал, что в медальоне лежит скрученный в трубочку ярлык, что его надо заполнить, написать данные о себе и адрес, по которому пошлют извещение «в случае чего». Но не стал развинчивать медальон.

– В контратаку-у!.. За Родину! За Сталина! Впере-е-ед!.. За мно-ой!..

Краем глаза увидел, как из окопов будто высунулись грудные показные мишени: так бывает на стрельбище. Но тут же мишени ожили и превратились в фигуры полного роста. Больше Миша не оглядывался и, оттолкнувшись от бруствера, который резко осел под сапогом, кинулся вперед. Он не увидел, что выскочившие из окопов красноармейцы, прежде чем устремиться в контратаку, швырнули в залегшую цепь немцев по гранате. И когда там взметнулись десятки взрывов, Миша на мгновение остановился, будто грудью наткнулся на преграду. А немцы – вот же они, вот… Уже некоторые привстали на колени и выдергивали шнуры из рукояток гранат. Даже рассмотрел в золотой оправе очки на бледном лице солдата, который, направив в его сторону автомат, ударил длинной очередью трассирующих пуль. Мише показалось, что все пули летят ему в лицо: их светлячки, издавая злобные взвизги, куда-то исчезали прямо перед глазами, оставляя только острый запах сгоревшего пороха, а на зубах – привкус металла.

– Ур-ра-а! – закричал рядом Колодяжный, обгоняя младшего политрука Иванюту.

И всё поле будто взорвалось боевыми, ликующими кличами.

– А-а-а!.. – неслась по склону вниз живая, разъяренная лавина, ощетинившись штыками.

Миша Иванюта с этого мгновения словно утратил чувство реальности, и будто время для него остановилось. Перед ним мелькали перекошенные страхом чужие лица, трещали автоматные очереди, гремели взрывы гранат, раздавались предсмертные вопли и хрипы. А он, когда понял, что его наган уже не стреляет, вырвал из рук тяжело раненного, в пепельного цвета мундире, солдата черный незнакомый автомат, но не сразу сообразил, как поставить его на боевой взвод. Когда оттянул на себя боевую пружину с ударником и прицелился в удиравших к речке гитлеровцев, автомат изрыгнул короткую очередь и умолк: в магазине кончились патроны.

Потом в его руках оказался уже другой автомат, а за голенищем сапога – запасной магазин. С удивлением оглянулся на Колодяжного, который оттолкнул его в сторону от запылавших бронетранспортеров; Миша так и не понял, почему они загорелись. Но размышлять было некогда, потому что уцелевшие немцы, вздымая фонтаны брызг, кинулись в речку и по ним надо было стрелять.

Потом появились танки. Всего лишь три танка с черными крестами на башнях! Видимо, это из числа тех, которые, проутюжив огневые позиции артиллеристов и минометчиков, прорвались к дороге. Они завернули на выручку своей мотопехоте и ударили по контратакующим с тыла.

В открытом поле человек против танка беспомощен… Только немногих спасла та самая рожь, которую не успели положить на землю «косцы». Когда танки, оказавшись сзади, на линии окопов, застрочили из пулеметов, а потом начали давить гусеницами заметавшихся по склону красноармейцев, Иванюта, Колодяжный и с ними еще с десяток бойцов, выбежав к речке, круто повернули вправо, прячась за рожь, стеной стоявшую вдоль берега. Так они бежали сколько было сил до того места, где берег на изгибе порос черноталом. Нырнули в тучную, курчавую зелень, упали на болотистую землю и, с трудом переводя дыхание, стали прислушиваться, нет ли погони.

Из наградного листа для представления старшего политрука Стаднюка Ивана Фотиевича к ордену Красной Звезды:

В боях в Западной Белоруссии, будучи в окружении, организовал 36 красноармейцев и действовал с ними как партизанский отряд. В стычках с фашистами группа уничтожила до сотни фашистов, сожгла 8 автомашин с различным немецким грузом. Товарищ Стаднюк лично вынес из-под огня раненого капитана тов. Киляшкина из 209‐й мотострелковой дивизии и этим спас его жизнь. Тов. Стаднюк вывел всю группу из окружения и сдал на сборный пункт в городе Могилёве в конце июля 1941 г.

* * *

Теперь они шли гуртом, врассыпную. Несли на носилках раненого капитана, поочередно меняя носильщиков. Младший политрук Стаднюк шагал впереди, выбирая маршрут. Они шли и шли, не зная ни троп, ни дорог, где позволяли заросли или трясина, шли на восход солнышка. И всем им казалось: как только они пересекут эту заветную черту, линию фронта, как только окажутся у своих, начнется прекрасная жизнь. И пусть еще гремит война и рвутся снаряды, но там, со всеми вместе, всё это будет не так тошно и страшно. Вся жизнь их была рассечена этим роковым рубежом: на закате – чужие, на восходе – свои. Главное, найти эту черту, а там хоть ползком переползти, если ног не хватит…

Однако они не нашли никакой черты, ее просто не было – ни траншей, ни переднего края. Просто однажды под вечер увидели на полянке трех «шурупов», которые ладили миномет, матерясь при этом так, что никаких сомнений не было – свои!

Минометчики не удивились, не порадовались их удаче: за последние дни они немало видели окруженцев и немало направили их в ближайшие штабы батальонов и полков. И чаще всего бывало так, что штаб был, а полка не было – рассеялся, исчез…

Солдаты во главе со Стаднюком охотно пошли в указанном направлении. Какой-то майор, возглавлявший штаб исчезнувшего полка, приказал им отыскать на околице деревушки медсанбат, а там спросить капитана Ольховского. Если бы Пустельга знал, что капитан Ольховский – полковой особист, он бы предпочел заночевать в лесу, а потом прибиться к любой роте, к любому скоплению пехоты и дальше воевать без опаски за свое подсудное прошлое. На свою беду, он нашел капитана Ольховского, и представился, как положено, и сообщил, что на двенадцатые сутки его группа в составе трех человек вышла из-под Свислочи в Могилевскую, как узнал у минометчиков, область. Капитан не очень обрадовался этой новости, завел их в палатку, разбитую при лазарете, и велел писать объяснительные записки: кто, где, когда. «Кореец» писать по-русски не умел, Нетопчипапаха тоже оказался невеликим писателем. Пустельга, как старший группы, написал за всех, умолчав, естественно, про дурного политрука Козочкина, который определил их в дезертиры, и про трибунал, приговоривший их с Гришакой к расстрелу. В остальном всё было коротко и складно: после жестокого боя на реке Лососна их пулеметный эскадрон отошел в беспорядке в местечко Свислочь, а там после налета немецкой авиации и наскока мотоциклистов они выходили лесами к своим.

Лица всех троих были столь истощены и измождены, что у капитана Ольховского даже сомнения не возникло, что эти ребята могли быть завербованы абвером и пройти подготовку за те полторы недели, пока были оторваны от своих войск, а теперь оказаться в тылу 4‐й армии. Правда, вышли они, имея на троих одну винтовку. А где остальное оружие?.. Но Пустельга объяснил, что они пулеметчики, и тащить все эти дни тяжеленный «максим» по лесам и болотам было невозможно. Особист с ним согласился, и хотел было отправить их в ближайшую сводную роту. Но тут произошло нечто совершенно неожиданное. У Гришаки даже рот открылся, а у Пустельги в груди стало пусто и холодно. «Кореец» Шерали, очень волнуясь, сбивчиво, путая русские слова с родными, стал объяснять капитану, что сержант говорит неправду:

– Врет он. Всё врет… Их трубуналь судиль. Я охраняль. Немец прилетель. Все бежаль. Он винтовка моя отбираль. Винтовка мой. Им оружий никто не даваль. Их трубуналь судиль!

Все накопленные за эти дни обиды – и отобранные ремень и винтовка, и даже прозвище «шуруп» – всё прорвалось, словно поток через плотину. У капитана только глаза округлялись. На всякий случай Ольховский расстегнул кобуру, достал пистолет и в сопровождении вооруженного винтовкой «корейца» отвел подсудимых в кирпичную трансформаторную будку, как в камеру, прочно закрыв за ними железную дверь.

Не простил «шуруп» свою обидную кличку. А может, испугался, что капитан докопается до правды и тогда его тоже расстреляют. Как бы там ни было, но капитан объявил Шерали благодарность, пожал руку и отправил в маршевую роту.

* * *

28 июля 1941 года генерал-лейтенант Кузнецов после успешного встречного боя вывел из окружения остатки двух своих стрелковых дивизий и одной моторизованной, всего 498 солдат и офицеров при оружии, документах, знаках отличия и знаменах. Это произошло севернее города Рогачева.

Кузнецов еще толком не успел осмотреться, как к нему подъехал запыленный пикап, набитый кипами свежих газет.

– Товарищ генерал, свежая пресса! «Красноармейская правда»! – выскочил из кабины невысокий, затянутый ремнями командир. По петлицам – интендант 2‐го ранга. Кузнецов целую вечность не видел свежих газет и с удовольствием развернул номер.

– Вы редактор?

– Никак нет. Военный корреспондент. Интендант 2‐го ранга Симонов.

– Знакомая фамилия. Вы стихами не балуетесь?

– Балуюсь. И даже печатаю их иногда.

– Хорошие стихи. Я читал.

– Спасибо, товарищ генерал!

– Вам спасибо!.. Вы должны быть в курсе: где штаб 12‐й армии?

– В Чаусах, товарищ генерал. Могу подбросить.

– Подбросьте. Я пока без транспорта.

Двинулись в Чаусы. Симонов сидел рядом с шофером, а Кузнецов между двух охранников – сзади.

– Товарищ генерал, а ведь я был назначен в Гродно, в газету вашей армии… – сказал Симонов. – В «Боевое знамя».

– И что же вы не прибыли?

– Выехал 25 июня, но поезда в Гродно уже не ходили. Сумел добраться только до Могилева.

– Ну, в таком случае считайте, что теперь прибыли к месту назначения, – усмехнулся Кузнецов. – Точнее, я сам к вам прибыл через всю Белоруссию…

КОНСТАНТИН СИМОНОВ:

Когда мы выехали на Минское шоссе, я вдруг почувствовал, как близко от фронта, прямо за плечами Москва, как нас крепко и тесно прижало к ней: всего один ночной перегон на старой, разболтанной машине – и мы будем в Москве.

Минское шоссе, широкое и прямое, за этот месяц оказалось уже довольно сильно разбитым и местами было просто в ухабах. Была абсолютно черная, безлунная ночь. Боровков, измучившийся за предыдущую поездку, почти не успел поспать днем – приводил в порядок пикап, чтобы дотянул до Москвы. А навстречу нам неслись без фар черные, видные только за десять шагов, бесконечные грузовики со снарядными ящиками. То и дело казалось, что они налетят на нас и сшибут. Еще не так давно мы ночью проезжали по Минскому шоссе с подфарниками и маскировочными сетками на них и считали это вполне нормальным. Но сейчас на шоссе была другая атмосфера, да и у нас самих было другое отношение к этому. Увидев впереди на шоссе слабые отблески света, мы догнали и остановили какую-то машину, ехавшую с подфарниками и сеткой, и, угрожая пистолетами, заставили ехавших в машине людей развинтить фары и вынуть лампочки. В обстановке этой тревожной, совершенно черной дороги нам искренне казалось, что каждый мелькнувший кусочек света может вызвать бомбежку. Это было, конечно, неверно, но и неудивительно – слишком много за этот месяц все хлебнули горя от беспрерывно летавшей над дорогами немецкой авиации. Так мы и ехали, пока не начало светать…

 
                        Июнь. Интендантство.
                        Шинель с непривычки длинна.
                        Мать застыла в дверях. Что это значит?
                        Нет, она не заплачет. Что же делать – война!
                        «А во сколько твой поезд?»
                        И всё же заплачет.
                        Синий свет на платформах. Белорусский вокзал.
                        Кто-то долго целует.
                        – Как ты сказал?
                        Милый, потише…
                        И мельканье подножек,
                        И ответа уже не услышать.
                        Из объятий, из слез, из недоговоренных слов
                        Сразу в пекло, на землю.
                        В заиканье пулеметных стволов.
                        Только пыль на зубах.
                        И с убитого каска: бери!
                        И его же винтовка: бери!
                        И бомбежка – весь день,
                        И всю ночь, до рассвета.
                        Неподвижные, круглые, желтые, как фонари,
                        Над твоей головою – ракеты…
                        Да, война не такая, какой мы писали ее,
                        Это горькая штука…
 

* * *

– Допрыгался, лядь!

Глазунов ясно слышал, как хрустнула сломанная кость – большая берцовая правой, толчковой, ноги. Купол парашюта он гасил на земле, закусив от боли губу. Угораздило сесть в овраг! Два метра не дотянул до ровного места…

Ногу загипсовали и уложили его на «даче» месяца на полтора, как сказала Нина. Она очень нежно обмазывала ногу гипсом, потом бережно прятала ее в лубок. А ведь группа была уже отработана, и Полковников вел разговор о «пробе пера», имея в виду под пером нож на бандитском жаргоне. Он рекомендовал почитывать любые словари – специальные, инженерные, технические, сельскохозяйственные и даже феню.

– Расширяйте свой словарный запас. Для нашего брата это очень важно.

Глазунов лежал на своей койке, обложившись словарями: русско-немецким, русско-польским, русско-литовским.

Операцию намечали провести в Можайске, который только что освободили от немцев. Предполагалось проникнуть в город за сутки до того, как войдут туда наши войска, и поработать там в канцелярии бургомистра, в полицейском участке и прочих интересных местах. Всё было просчитано и рассчитано, и вот на тебе! Полтора месяца лежки. Конечно, за это время войска подойдут к новым городам, возможно к Вязьме, а то и к Смоленску. Там поживы для СМЕРПа больше и оперативный простор пошире. Но лежать и ждать, когда кость срастется достаточно прочно для новых прыжков, было невыносимо.

Словарями он глушил мысли про Галину и детей. Он верил, что они живы. Скорее всего, казалось ему, они уехали в пригородную деревню и там спрятались у какой-нибудь бабки. Хотя и это не самый лучший вариант. Вот если бы они успели на поезд и уехали в Москву!.. Он не раз уже звонил родителям Гали. Они, стараясь не терять самообладания, надеялись, что дочь с внучками застряла где-то на дорогах, железных ли, шоссейных, но они все вместе и однажды появятся в Москве. Через месяц их надежды иссякли, и они тоже стали верить в добрую старушку, которая приютила их всех у себя в хате. Ни тесть, ни теща, ни он сам не допускали и мысли, что с Галей, Олей и Элей могло случиться что-то худое. Конечно же, они все живы и однажды дадут о себе знать. И лечащий врач Нина Кайстро утверждала то же самое. Однако на душе от этого легче не становилось. А тут и вовсе Нина пришла чернее тучи, с заплаканными глазами: получила похоронку. Ее муж погиб в воздушном бою смертью храбрых… Она то и дело повторяла эти слова: «смертью храбрых», «смертью храбрых». И тут уже ничего нельзя было придумать, чтобы ее утешить, никаких версий и вариантов – смертью храбрых. Единственное, что смог ей сказать Виктор: «Я за него отомщу!»

* * *

Однажды Галина увидела во сне Олю и Элю. Девочки были перепачканы клубничным соком и улыбались ей довольными красными мордочками. Поначалу она решила, что это плохой сон, что это не клубничный сок, а кровь. Может, они упали и расшибли носы? Но Зина, которая умела мастерски разгадывать сны, сказала, что сон хороший, что девочкам хорошо и жизнь у них безмятежна. Ах, как она ошибалась! Но Галина ей верила, как верили и Зоя с Зухрой, которым тоже снились почти вещие сны.

Они прочно обосновались в своей каптерке в лагерной швальне. Заказов было много. Семейные лагерные охранники приносили им мерки своих детей и жен, и швеи строчили рубашки, платьица, куртки, штаны… Заказчики чаще расплачивались (если расплачивались) хлебом, салом или отварной бульбой. И это в то время, когда остальные узницы Шталага-337 жестоко страдали от недоедания и холода, от побоев и унижения. Казалось, что лагерный персонал, набранный из местных барановичских жителей, мстит им, «восточницам», за то, что они красноармейки, жолнерки (жолнерами в Польше называли солдат). Будь они просто женами военных, может, относились бы к ним мягче. Но тот факт, что они служили в армии, носили военную форму, имели воинские звания, вызывал у надсмотрщиков и конвоиров повышенную злобу.

В один погожий день всех узниц в новых балахонах выстроили на аппельплацу – в лагерь прибыла берлинская комиссия, которую возглавлял ни много ни мало сам рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер. Особых причин для визита столь крупного чина в Барановичи не было. Возможно, ему любопытно было посмотреть на единственный в мире лагерь, где содержались военнопленные женщины. Как бы там ни было, но Гиммлер обошел каре, в которое были построены «фрау зольдатен», и, похоже, остался доволен порядком в Шталаге-337. Несмотря на приказ полевым войскам женщин-военнослужащих в плен не брать, расстреливать на месте, немецкие солдаты не спешили его выполнять. Вот и набрался в Барановичах целый женский полк из бывших телеграфисток, санитарок, врачей, телефонисток, финансистов, юристов, секретчиц… Их свозили сюда из тех мест, через которые двигались войска 10‐й и 3‐й армий, а это сотни километров от Гродно до Белостока, от Ломжи до Зельвы, от Сморгони до Слонима…

* * *

На сей раз военный трибунал принял во внимание, что Пустельга с Нетопчипапахой честно вышли из окружения, и не стал приговаривать их к расстрелу. И председатель трибунала, седой военюрист 1‐го ранга, зачитал приговор, который оба казака-пулеметчика выслушали, как положено, стоя с опущенной головой. Они уже и сами стали верить в то, что всё было так, как в казенных бумагах.

ПРИГОВОР № 998

Именем Союза Советских Социалистических Республик

Военный трибунал Западного фронта в закрытом судебном заседании в составе:

Председательствующего …

Членов …

– —

При секретаре …

Рассмотрев дело по обвинению сержанта Пустельги Ивана Николаевича, 1917 года рождения, и красноармейца Нетопчипапахи Григория Анисимовича, уроженца города Запорожье, неженатых и не судимых ранее,

в преступлении, предусмотренном в УК РСФСР, судебным следствием и материалами дела установлено:

– находясь на боевых позициях пулеметного эскадрона 144‐го казачьего полка, проявили трусость и попытку бегства с поля боя, в результате чего ими было потеряно (приведено в негодность) вверенное им оружие – станковый пулемет «максим».

Учитывая, что вышеназванные фигуранты, оказавшись в окружении, сумели выйти к своим войскам, а также учитывая низкий образовательный уровень, руководствуясь статьями … законов УК РСФСР

ПРИГОВОРИЛ

Пустельгу Ивана Николаевича и Нетопчипапаху Григория Анисимовича на основании статей … УК к лишению свободы сроком на пять лет с отбыванием срока в исправительно-трудовом лагере с последующим поражением в правах на три года без конфискации имущества (по причине отсутствия такового) с учетом срока следственного заключения.

Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

Председатель военного трибунала …

Члены …

* * *

В тот же день их обоих и еще троих, получивших такой же срок, отправили спецэшелоном в Ярославскую область, в город Рыбинск.