Текст книги "Лес простреленных касок"

Каждый из этих воскресных выездов был незабываем! На берегу Нарева расстилали кусок брезента, а на нем Анфиса раскладывала нехитрую снедь: помидоры, огурцы, хлеб, деревенскую колбасу, сало, вареные яйца… Всё это сметалось в минуту с большим аппетитом, с хрустом, с восклицаниями «Ой, как вкусно!». Анфиса, радостно щурясь, любовалась своим маленьким царством-государством, которое она сама народила, создала и представила щедрому летнему солнцу и этому бесконечно голубому небу. Ей казалось, что именно так они смогли бы проехать полмира, наслаждаясь его красотой и своей семейной благодатью, смогли бы доехать до самой Атлантики, если бы в каких-то двадцати километрах от Снядова не скапливалась темная враждебная сила, которую тут все обозначали одним словом – «немцы». Именно против них, предупреждая вражеское нашествие, и строил Михаил со своими саперами доты здешнего Замбрувского укрепленного района. Руки его бойцов укрепляли местность толстостенными железобетонными бункерами, которые должны были преградить путь любому вторжению.

– Дот – он как танк, – пояснял Михаил жене суть своего труда, – только неподвижный. Да и по ограниченности обзора тоже похож на танк. И так же, как танк, он беззащитен, когда обороняется один, без прикрытия огнем из других дотов, без помощи пехоты в легких полевых укрытиях. Но зато когда такая сеть создана, прорвать ее очень сложно.

– И сколько вы уже сделали?

– Мало, Фисанька, очень мало. Всего десятую часть из того, что нужно…

– Но ты же не виноват!

– Москва слишком поздно присылает нам рабочие чертежи. Теперь наверстываем за тех, кто проволынил. Но как всегда – то одного нет, то другого! Дергаемся, от жилетки рукава пришиваем. Эх!..

Анфиса не принимала так близко к сердцу производственные дела, как принимал их Михаил. Она не верила в плохие прогнозы, не верила, что вся эта налаженная, уютная, почти дачная жизнь может рухнуть в один момент. Хотя женская интуиция и предвещала недоброе, особенно по ночам, но так не хотелось покидать эти благодатные, почти райские места, лишать детей отдыха на природе, что Анфиса всячески оттягивала возвращение в Витебск. Разве что в Гороховец к родителям увезти их? Но и Гороховец – это не Снядово: хоть и небольшой, но город. К тому же не хотелось разлучаться с Михаилом. Здесь они каждый вечер, каждую ночь вместе…

* * *

Лес тревожно шумел. Галина смотрела на верхушки сосен, на белку, которая глядела на нее с ветки, как будто чуяла, что сейчас произойдет что-то страшное. Зверек не верил своим маленьким черным глазкам: человек-охотник целился в человека-дичь…

Галина стояла, прикрыв нагую грудь, готовая к смерти. Она ждала выстрела. Пустельга держал ее на прицеле, выбирая, куда выстрелить – в голову или в сердце. Сердце она прикрыла ладонью, но от пули это плохая защита, пуля свою добычу найдет. В сердце – не хотелось обезображивать выстрелом женское лицо. Все-таки оно у нее красивое. Красивая, стерва…

В свои двадцать пять Пустельга никогда не видел полностью обнаженных женщин. Видел издали голых баб, которые купались на речке. Видел голые груди, когда он мял их у своих деревенских подруг, а потом вынимал из пышных пазух. Видел голые ноги, когда задирал на сеновалах юбки своим зазнобам. Но всё это было в запале страсти, быстро-быстро. Видел однажды в театре статую какой-то греческой богини – совершенно гладкую со всех сторон, мертвенно-белую, как покойница. А тут перед ним стояла живая статуя, и творец ее изваял по лучшим своим образцам.

Зачем он заставил ее раздеться, Пустельга и сам толком не знал. Хотел унизить свою обидчицу до предела? Возможно… Возможно, опьянила полная власть над этой отданной ему всецело женщиной и взыграло мужское начало – гордыня победителя, повелителя. И он не спешил нажимать на спусковой крючок, упиваясь этим новым чувством. Возможно, его обуяла заурядная месть: ты была моим палачом, теперь я твоим.

Галина смотрела на пушистого зверька и слегка улыбалась: вот что унесет она с собой в небытие. Вот эту милую лесную картинку… «Ну стреляй же! Не тяни за душу. Не заставляй меня вспоминать дочурок! Стреляй!

Господи, за что всё это?! Знаю, ты скажешь: не суди, да не будешь судима. Прости, Боже, судила. И бывало, не по букве закона, а по указанию сверху. Всё бывало, и всё в руках твоих, Господи!»

А Пустельга медлил. Глаза его застыли, прикованные к низу ее живота: эта раздвоенность лобка, уходящая в запретную теснину сомкнутых бедер… Нет, сюда стрелять нельзя, это материнское лоно. Это святое. В лоб или в грудь… В лоб можно промазать, а в грудь только ранить. Бить – так уж наверняка. Но какова ведьма?! Не рыдает, не бьется в ногах, не умоляет пощадить. С характером баба.

В спину надо бить, это верняк. Да и глаз не видно. Ух, какие глазищи – предсмертные, полные слез, век бы их не видать! «Что же ты, краля, на нас так в суде не смотрела?! Не глядя, приговор подмахнула?!»

– Повернись! – крикнул он ей. – Спиной ко мне стань!

Галина покорно повернулась, открыв новый вид своей наготы. Ягодицы совершенной яблочной округлости и молочного цвета вспыхнули на солнце, как будто женщина собралась загорать. Таких красивых стройных ног он не видел даже на картинках. Маленькие лопатки сдвинулись и застыли, как будто уже предчувствовали входное пулевое отверстие, как будто вот-вот вспышка боли затмит белый свет.

Пустельга повел стволом. Сердце под левой лопаткой, где у нее теперь лево, где право? Сбился, но быстро вычислил: вон та, с большой родинкой внизу, – левая. Надо бить под родинку. Убивать, конечно, грех. Но не убьешь эту гадину, скольких она потом вот так, не глядя, отправит под расстрел? Это всё равно что немца убить. Не ты его, так он тебя. А грех он, Иван Пустельга, потом замолит. Как мамка учила: обидел кого – свечу ставь и молись, пока она не истает. «Свечу-то я поставлю, вот молиться-то за кого?»

– Как зовут-то тебя?

– Галина.

«Ох ты, мать честная, прямо как мамку мою зовут – Галина Никифоровна».

– А дети у тебя есть?

– Есть. Две дочурки, Оля и Эля.

Сержант опустил винтовку. «Хрен с тобой! Живи, падла… Не буду детей сиротить!»

– Одевайся! – крикнул он и пошел прочь, тяжело ступая по валежнику.

* * *

Из здания военкомата Иерархов выбежать не успел. В коридоре на него рухнула стена, придавив к дубовым полкам с толстыми книгами. (До военкомата в этом здании жил ксендз свислочской парафии.) Иннокентий задыхался. Худшей смерти он себе и придумать не мог. Его охватил дикий страх удушья. Грудная клетка еще могла чуть-чуть вздыматься, пропуская по глоточку воздуха, но он был так густо насыщен кирпичной и книжной пылью, что во рту, в горле образовался полужидкий кляп. Возможно, Иерархов и задохнулся бы в этих руинах, если бы не удалось ужом сползти вниз, на пол. Тут можно было дышать чуть свободней, но страх замкнутого пространства, острый приступ клаустрофобии, которой он никогда не страдал, заставил его судорожно тыкаться во все углы. И о чудо! Нашлась, нашлась спасительная щель между скошенным пластом стены и нижней полкой, на которой не было книг. Он пролез, обдирая руки, разодрав на спине гимнастерку до самой кожи, но вылез на свободу. И вздохнул полной грудью. Почти деревенской свежести воздух наполнил легкие. Вышел во двор, оглянулся, и тут в глазах у него снова потемнело. В десяти шагах стояли немецкие солдаты и с большим интересом смотрели на выползшего из двери белого, как мельник, от известки русского офицера. Иерархов же стал отряхиваться от побелки, как будто и не замечал направленных на него автоматов. А что тут еще сделаешь? Бежать поздно…

К нему подошел лейтенант, внимательно осмотрел петлицы и спросил:

– Oh, sind Sie der Richter? (Вы судья?)

Иерархов не зря учил немецкий на юрфаке.

– Nein. Ich bin der Staatsanwalt! (Нет. Я адвокат!)

– Kommunist? Jude? (Коммунист? Еврей?)

– Militдrjurist. (Военный юрист.)

Лейтенант остался доволен ответом и показал на глубокую воронку-зиндан, в которой сидели пять пленных красноармейцев и где до недавнего часа томились Пустельга с Нетопчипапахой. Иерархов скатился по откосу к ним. Волосы его еще были белы от известки. Солнце стояло в зените и пекло всех, кто сгрудился в тесной воронке. Подавленные столь резким оборотом судьбы, люди молчали. Молчал и Иннокентий, пытаясь понять, что с ним, да с ними со всеми, станет дальше. Плен? Вот это и есть плен? Воистину позорный… Загнали всех в яму, как баранов в кошару. Здесь прикончат или куда-то еще поведут? Наверное, здесь… Немцы – рационалисты: в воронке закапывать трупы проще…

Но стрелять их никто не стал. Когда на дороге появилась колонна пленных, велели выбраться и присоединиться к ней. Понурые красноармейцы, одетые во что ни попадя, без поясных ремней, в каких-то кепках, гражданских рубахах брели под доглядом довольно редких конвоиров. Солнце палило нещадно, головы счастливцев были прикрыты пилотками, а те, у кого их не было, защищали темя закрученными по углам носовыми платками или наворачивали тюрбаны из бинтов, извлеченных из индивидуальных пакетов. Головного убора у Иерархова не было, пришлось обходиться носовым платком. Вид для военного человека несуразно комический, но было не до улыбок. Известковая пыль, которой он вдоволь наглотался под рухнувшей стеной, жгла, разъедала гортань, и теперь Иннокентий мечтал о глотке воды как о великом земном благе. Но воды поблизости не было и не предвиделось.

Старинный городок Свислочь с его реками остался позади.

Колонну гнали в Волковыск. Шли без остановок часа три, пока не вышли к мосту с табличкой «р. Россь». Тут возникла заминка, потому что строй сломался: пленные бросились к воде, жадно пили, окунали перегретые головы, набирали во фляжки, у кого они были, в котелки. Конвоиры заорали, палили из винтовок в воздух, а потом, видя, что всё это не помогает, стали бить прицельно по тем, кто припадал к воде. Только тогда, когда по реке пошли кровавые струи, народ отпрянул от воды и вернулся в колонну. Иерархов не успел приложиться к Росси, но какой-то сержант-артиллерист дал ему хлебнуть из своего котелка, который успел наполнить пахнувшей тиной речной водицей. Воистину, то была живая вода!

– Спасибо, браток!

На окраине Волковыска всех загнали в конюшни, которые остались еще от польских драгун – конных стрелков. После поляков здесь в городке стояли еще и советские кавалеристы, так что запах конского навоза был еще весьма свеж. Но все были рады тому, что наконец-то можно было укрыться от пекущего солнца, отдышаться от дорожной пыли, прийти немного в себя. К тому же в одном из углов обнаружился мешок с овсом, и Иерархову досталась пригоршня колючего, жесткого, но всё же съедобного злака. Яростно жевал и вспоминал, как там, в Кисловодске, куда он приехал следом за Галиной, денег на нормальную еду не было, и он жевал кукурузные зерна, объясняя невесте, что обожает именно кукурузу, да еще не вареную, а сырую. Галина смеялась и называла его кукурузником…

* * *

В Смоленске Анфиса впервые уснула, обняв своих детей. Теперь ей были не страшны ни немецкие самолеты, ни сами немцы. Над головой была вагонная крыша, а вокруг и рядом – солдаты, свои…

В Вязьме состав повернул на Калугу, а дальше через Липецк пошел на Сталинград. Анфиса была очень расстроена таким поворотом судьбы и дороги: в Сталинграде у нее не было ни одной знакомой души, и как добраться оттуда в Гороховец, она не представляла. После трех суток изматывающего пути дети превратились в бледные тени, и она очень боялась, что не довезет их до дома. Маша тоже очень переживала и не знала, что предпринять. Перед самым Сталинградом поезд загнали на запасные пути станции Арчеда. Здесь всех пассажиров впервые за всю дорогу накормили горячей пищей. Анфиса сбегала к полевой кухне и принесла целый чайник овсяной каши, политой горчичным маслом. Юра с Раей слегка ожили. Вместе с Машей Анфиса пошла к начальнику станции с надеждой, что он поможет или хотя бы посоветует, как вернуться в Москву. Начальником станции оказалась женщина средних лет, почти ровесница, хоперская казачка. Она прекрасно поняла, в каком положении оказались беженки с детьми, усадила их на большой кожаный диван и пошла к военному коменданту. Вернулась с благой вестью: на проходящий поезд – настоящий, пассажирский – есть одно место в плацкарте. Маша безропотно уступила его подруге с двумя детьми. На прощанье обнялись, расцеловались. Больше они никогда не увиделись…

До Москвы доехали благополучно. Чайник с кашей кормил их до самой столицы, а проводница бесплатно приносила чай с сахаром. Дети спали на нижней полке валетом, а Анфиса, несмотря на полноту, тоже умудрялась примоститься к ним на самом краешке. Так все втроем и приехали, наслушавшись от пассажиров страшных рассказов о том, что творится на фронтах и как силен немец, который захватывает всё новые и новые советские города.

В Москве пересели на горьковский поезд, на что ушли последние, припасенные на самый черный день рубли. Взяла она одно место – слава богу, ехать недолго. Но это «недолго» растянулось аж на семь часов. Еще с вокзала послала отцу телеграмму и теперь с волнением высматривала его на проплывающем перроне Гороховца. Папа! Она увидела его первой! В свои шестьдесят шесть Федор Иванович Сухов был еще прям и крепок. Он бросился к вагону встречать дочь и внуков, сгреб их в охапку всех разом, и только тут Анфиса дала волю слезам, зарыдала на отцовском плече.

– Вещи-то ваши где? Гляди, поезд сейчас уедет! Вещи-то не вынесли?!

– Вот наши вещи! – Юра поднял пустой чайник. – С ним и приехали. У нас еще чемодан был. С яйцами. Но их раздавили, и мы его выбросили!

Раечку дед взял на руки, и пошли они, счастливые, на свою родную Московскую улицу. И всё было хорошо, и всё было замечательно, особенно картошка, сваренная в чугунке и обильно политая на тарелках конопляным маслом, не говоря уже про котлеты из утиного мяса. Отец кухарил не хуже покойной жены.

С густым медным звуком и легким дребезжанием били старинные настенные часы в резном футляре, мурлыкал на коленях соскучившийся кот, стрекотал сверчок в запечье… Всё было, как было всегда до этой проклятой войны. Только ночью она вдруг беспричинно разревелась в подушку. Этой ночью умер от ран Миша, Михаил Федорович, командир отдельного 288‐го саперного батальона капитан Шибарский, ее муж и отец двух сирот…

* * *

Сюда же, в фольварк Антосин, пришли на ночлег и остатки саперной роты под водительством старшего политрука Ефремова. Ефремов присел к топчану и нащупал на запястье комбата слабый-преслабый пульс. Подошла и экономка:

– То не потрва длуго. Пан везве го до себе… Як он ма на имен? Помодлен ся за него. (Он не протянет долго. Господь позовет его к себе… Как его зовут? Я помолюсь за него.)

И хотя экономка говорила по-польски, Ефремов почти всё понял и ответил:

– Его зовут Михаил. Михаил Федорович Шибарский. Если он умрет, мы похороним его здесь, в вашем фольварке.

– Михал! Добре имен. Муй ойчец тэж мял на имен Михал…

Шибарский умер через час.

«Смерть – это не больно. Смерть – это избавление от боли». С этой мыслью он и преставился в ночь с 27-го на 28 июня 1941 года.

* * *

Саперы вырыли могилу в дальнем углу заброшенного сада. Комбата положили между двух яблонь. Ефремов дал команду пятерым стрелкам, и те пальнули в небо из винтовок, провожая командира в последний путь. Из зарослей терновника взметнулась стая черных дроздов. Старый аист хотел было взлететь из гнезда, но передумал, сложив вскинутые было крылья. Так и остался стоять на коньке усадебного дома.

Ужинать Ефремов не стал. Помянул командира большим глотком зубровки из заветной фляжки и зашагал к мосту, где оставалась дежурная смена из пяти человек. Они охраняли мост, по которому войсковые колонны проходили всё реже и реже.

А под утро нагрянули немцы. Они примчались на мотоциклах с той стороны, откуда их совсем не ждали, – с востока, из Озерницы, с той самой дороги, по которой уходили в обход Слонима наши войска. С ходу, с лету открыли огонь из пулеметов, закрепленных на колясках. Ефремов скомандовал «К бою!» и залег с бойцами поодаль от моста в прибрежных зарослях Зельвянки. Заросли рогоза хорошо скрывали их от прицельного огня. Саперы стреляли редко, но не метко: в ответ на пулеметные очереди били всего три винтовки да палил, пока были патроны, из своего нагана старший политрук. Выпалил все, даже последнего патрона себе не оставил.

Бой был недолгим. Саперы вылезли из камышей и двинулись к мосту. Их окружили мотоциклисты. Судя по кургузым, как бы обрезанным каскам, это были десантники. Их доставили под Слоним на буксируемых планерах вместе с мотоциклами. А десантники в плен не берут, и захваченных саперов расстреляли тут же у моста. Исключение сделали для Ефремова. Заметив комиссарскую звезду на рукаве гимнастерки, обер-лейтенант велел зарубить его лопатами, что и было исполнено тут же. Глядя, как его палачи поднимают лопаты, Ефремов приложился к фляжке и отхлебнул напоследок изрядную толику зубровки…

Так и полегли они все – жертвы чужой вины. Пасынки солдатской славы…

ОТВЕТ В КОНЦЕ ЗАДАЧНИКА

В 1947 году жители деревни Каролин обнаружили на месте расстрела саперов документы на имя старшего политрука 288‐го отдельного саперного батальона 21‐го стрелкового корпуса Ефремова Александра Петровича, 1908 года рождения. Документы были пересланы в Тулу по месту жительства родителей комиссара.

Могила Шибарского не найдена до сих пор. Во всех документах он числится как «без вести пропавший». Его захоронение пытаются обнаружить белорусские поисковики и правнучка капитана Валерия Валентиновна Шибарская. Будем верить в успех.

* * *

Лес втягивал в себя речушку, словно бык пойло, одним махом. Услышав тихое журчание, все четверо бросились к воде и жадно пили: Пустельга с «корейцем» из пилоток, Гришака и Галина – из ладоней.

Солдатское счастье всегда случайно и всегда недолго. Заправил фляжку не болотной водой, а чистой, речной – счастье. Удалось помыть стопы гудящих, саднящих ног в холодной воде – счастье. Есть фляжка на поясе – счастье само по себе.

Отведя душу на речушке, они ушли в заросли подальше от дороги и там устроили привал. Пошарили по карманам – пусто. «Кореец» Шерали развязал свой тощий сидор и извлек кусок конской колбасы.

– Казы. Будешь? – спросил он сержанта.

– Спрашиваешь! – засиял Пустельга при виде колбасы. – Из козы, что ли?

– Нет. Конски колбаса. Казы – так зовут.

– Ну, конская – так еще лучше!

Колбасу нарезали на четыре части, но Галина есть конину отказалась. Тогда ее часть разрезали еще на три. Колбаса оказалась копченая, с жирком, очень вкусная.

– Молодец, юлдаш, объявляю тебе благодарность с занесением в личное дело! – впервые за все эти дни пошутил Пустельга. Стали думать в три головы (судьиха не в счет), как быть дальше. Все трое сошлись на том, что надо выходить к своим. Но где они, эти свои? Судя по движению машин, немцы уже и Волковыск захватили, а может – страшно подумать – и Зельву. Пешком идти неизвестно сколько.

– Нужно транспорт добывать, – подытожил Пустельга. – Кабы бензин не кончился, мы бы теперь уже в Слониме были. Надо машину ловить.

– А где ж ее возьмешь, когда кругом немцы? – удивился Нетопчипапаха.

– Вот у немцев и возьмем, – постановил сержант. – Они тут так обнаглели, что поодиночке по шоссе шастают. Подловить надо – и поедем. Куда доедем, туда и доедем, всё к своим ближе.

– А как ловить будем?

– На живца!

Пошли дальше, прижимаясь к обочине шоссе, но не выходя на дорогу. Время от времени проходили колонны грузовиков с прицепленными пушками, с кузовами, набитыми солдатами. Один раз мимо прошествовал конный обоз. Пронесся одинокий мотоциклист, должно быть связной. Вот такого бы подстрелить! Как раз бы на троих хватило. А судьиху, четвертую, с собой не брать. Пусть сама выбирается. Но ведь если выберется, тогда несдобровать всем. Приговор-то ее в силе, да, глядишь, и еще кой-чего добавит. Пустельга отозвал в сторону Гришаку с «корейцем». Судьиха сидела на широком пне, обняв себя за колени.

– Вот что, ребята, с бабой этой надо кончать. Она нас всех потом заложит и добьет… Тебе, Гришака, я не предлагаю. Я не смог, и ты не сможешь, молод еще для таких дел… Шерали, друг, сможешь ее прибить?

– Кыто? Я? Нэть. Я не басмач.

– Ты не басмач, это очень хорошо. Но ведь она и тебя посадит. Ты ж вроде как конвоир, а пошел с нами. Да еще оружие отдал.

– Оружий не отдал. Вот он! – тряхнул он винтовкой.

– Да она же видела, как я у тебя «винт» брал. Закатит и тебя на всю катушку, будь спокоен… Как же от нее, лярвы, отделаться, а?

– Красивый женщин. Жениться на ней буду, – сказал Шерали.

– Вот, браток, то что надо! Женись на ней и в степь увези подальше! – оживился Пустельга. – Только, похоже, она замужем, и двое детей.

– Ище больши будит! – засмеялся «кореец».

– Не забудь на свадьбу пригласить… Смех смехом, но делать что-то надо.

И сержант разработал план захвата машины. Галина, полураздетая, чтобы привлечь внимание, выходит на дорогу и останавливает одиночную машину, будь то грузовик или легковушка, главное, чтобы без сопровождения шла.

– За этим проследишь ты! – строго глянул сержант на Гришаку. – Как увидишь, свистнешь. Судьиха выйдет голосовать. Машина остановится, а мы с Шерали из засады шофера жахнем. Потом все в машину – и полный вперед, пока бензина хватит.

– Так немцы ж нас распознают!

– Распознают, если в кузове торчать будете. На полу все будете лежать. На полу, если это грузовик. Или на заднем сиденье, если это легковушка. Ясно?

– Куда яснее.

– Шерали, тебе всё понятно?

– Всё понятно. Однако как мы из одной винтовки вместе стрелять будем?

– Да не вместе! Стрелять я буду, а ты к машине побежишь.

– А бабу куда посадим?

– Пусть здесь остается, волков с медведями судит. На фиг она нам нужна? Или уже нужна, Шерали? Вижу, как твои глазки загорелись. Жениться хочешь? Тогда с ней оставайся.

– Не, у меня в Андижане невеста есть.

– Тогда всё! Разошлись по боевым постам.

С Галиной Пустельга не церемонился, говорил с ней грубо («Я еще не решил, что с тобой делать»), и та, надломленная или уже сломленная, безропотно выполняла все его требования:

– Гимнастерку сымай, оставь ее здесь! Юбку не сымай. Выйдешь на дорогу в лифчике, будешь немецкую машину ловить. Как остановится, завяжи разговор, мол, то да се, в Волковыск нужно… Остальное мы сами сделаем.

Галина вышла на обочину в одной юбке, без туфель и гимнастерки. Лифчик телесного цвета, не казенный, купленный в Гродно в хорошем магазине, конечно, привлекал внимание. На первый взгляд казалось, что его вообще нет. Живец получился что надо!

– Сиди в кустах. Выйдешь по команде, – предупредил ее напоследок сержант и затаился с «корейцем» на выбранной позиции. Если машина остановится именно там, где он наметил, он уложит шофера со ста метров запросто. Шерали тоже весь подобрался и готов был сигануть к машине, как барс. Вот только подходящей всё не было и не было. Мимо проносились грузовики, полные солдат и военного имущества, вереницы мотоциклов, прокатили даже солдаты на велосипедах, а долгожданный сигнал так и не раздавался. «Может, уснул он там?» – подумал Пустельга и хотел уже пойти посмотреть, что там делает его второй номер, но тут раздался заветный разбойный посвист.

– Выходи! – крикнул судьихе сержант. Галина вышла на обочину и подняла руку. У Пустельги замерло сердце: остановится машина, нет? Черный «опель» мчался, не снижая скорости, потом вдруг сбавил ход и приткнулся на край дороги, но совсем не там, где намечал сержант. Галина подбежала к машине. Кроме шофера в ней были два офицера, один на переднем сиденье, другой – на заднем. Не беда, главное – уложить шофера. Но Галина невольно его загораживала. Не понимала она, что ли? Ведь и сама может под пулю попасть. А если ее сейчас пристрелить, то вторая пуля точно шоферу достанется и по выстрелу на остальных двух. Вот почти вся обойма и выйдет. На всех хватит… Пока Пустельга прикидывал, что к чему, задняя дверца распахнулась и чья-то рука в мундирном рукаве втянула Галину в машину. «Опель» взревел и был таков! Шерали сокрушенно воскликнул:

– Не успель, шайтан арба!

Пустельга сказанул покрепче. Но живец исчез вместе с дичью. С крючка сорвалась. Обидно было до слез. А с другой стороны, чего жалеть? Унесло эту чертову бабу, и ладно! И голову ломать не надо, что с ней делать.

– А машину мы еще подловим, юлдаш!

Подошел Нетопчипапаха, и все втроем двинулись в сторону Волковыска.

* * *

Галина никак не ожидала столь неожиданной развязки. Ее судьба сделала еще один курбет. Впрыгивая в машину, она надеялась, что спасается от самосуда своих недавних подсудимых, но, с другой стороны, тут же попадала в лапы врага. Враг не угрожал ее жизни, но весьма недвусмысленно посягал на ее женское достоинство. В машине сидели два офицера, и оба были рады столь неожиданной и фривольно одетой попутчице. Они пытались узнать, кто она и как попала на военную трассу полуодетой. Их приятно удивило, что Галина худо-бедно говорит по-немецки. Надо было срочно придумать убедительную версию того, что с ней произошло. Придумала: приехала в Свислочь к подруге. Но утром началась бомбежка, и она едва успела выскочить из дома, в который попала бомба. Подруга убита, все вещи сгорели; в чем выскочила, в том и пошла в Волковыск, где надеется переждать войну у другой подруги. В целом походило на правду. Хорошо, что не поняли, что юбка у нее форменная, военная. Но нечаянные спасители и не собирались вникать в детали, достаточно было, что рядом с ними красивая женщина, причем очень легко одетая.

– Меня зовут Вальтер! – сказал тот, что сидел впереди. Ему было слегка за пятьдесят, черные глаза под седыми бровями горели молодо и озорно. Галина плохо разбиралась в немецких знаках различия, но поняла, что это чин не ниже майора: на его витых погонах золотилась змея, обвившая жезл. Обручальное кольцо вросло в толстенный мясистый палец и перетянуло его на две маленькие сардельки.

Второй офицер, сидевший рядом с ней, был брутальным красавцем, голову прикрывала стальная каска, кожаный ремешок под массивным подбородком подчеркивал его воинственность. Долото творца прошлось по его лицу довольно грубо, но главные черты были высечены с претензией на мужество. Или скорее на мужланство, как определила Галина по его выпадам и репликам. Его тоже звали Вальтером, и он предложил женщине, сидевшей между двумя тезками, загадать желание, обещая весьма двусмысленно исполнить это желание в ближайший час.

– Мое желание – поскорее оказаться дома, где меня ждут дочки! – с болью в голосе сказала Галина. Но это не произвело на Вальтера-2 никакого впечатления, или он сделал вид, что ничего не понял. Он достал фляжку, обшитую сукном, снял с нее алюминиевый стаканчик, наполнил его темно-коричневой жидкостью с ароматным травяным запахом.

– Чтобы желания исполнялись, надо за них пить! Выпей! За исполнение своего желания.

Галина пригубила: крепко, горько, похоже на микстуру.

– Пей, пей! – подбодрил ее Вальтер-1. – Это лекарство, бальзам… Это «Биттнер»!

После всех передряг, страхов, кошмаров настойка и в самом деле пилась как лекарство. Галина осушила стаканчик залпом и тут же получила дольку шоколада. Оба Вальтера зааплодировали ей, а потом сами приложились к стаканчику. Потом еще раз взболтнули фляжкой… На душе полегчало, будто свалились с нее тяжелые камни. Всё будет хорошо. Сейчас она вернется в Гродно, найдет у хозяйки Олю и Элю, а дальше… А дальше будет видно. Что-нибудь придумается.

Машина уже въезжала в местечко Кватеры. Остановились у невзрачного домика. Вальтер-2 вывел попутчицу из машины, провел в дом и, не снимая каски, затолкнул ее в комнату с широким топчаном, накрытым бараньей шкурой…

* * *

Есть в сосновых стволах нечто теплое, округлое, женственное, родное…

Капитан Семенов шел через бурелом, как танк, ломая на ходу сухие сучья, так что треск стоял на весь Шиловичский лес. На велосипеде он далеко не уехал – под переднее колесо попала колючая проволока, и камера спустила. Он прислонил велосипед к дереву – может, кому-то из местных еще пригодится – и пошел пешком.

Семенов шел на восток, к своим. Там брезжил заветный город Слоним, где, по всем прикидкам капитана, должна быть налажена прочная оборона. До Гродно он и сам служил в Слониме, в тамошней танковой бригаде, командовал ротой, пока не переманили уйти в комендатуру на майорскую должность. Он любил военную службу, но в Слониме уже два года как перехаживал в старших лейтенантах, в Гродно же сразу получил в петлицы заветную капитанскую шпалу. В Свислочи он уже был на майорской должности, но война спутала всего планы. Да только ли его?..

До Волковыска капитан Семенов дошел вполне удачно, и даже повезло – проехал километров пять на подножке грузовика, набитого женщинами и детьми, семьями командиров, оставшихся на гродненских рубежах. Волковыск дымился по обе стороны главной дороги: после недавней очень жестокой бомбежки потушили не все пожары. Густо коптила горящая нефтебаза. Струи горячего воздуха поднимали белые листки разрозненных бумаг и черные хлопья пепла, всё это кружилось, падало и снова поднималось. Город был забит проходящими войсками, и делать в нем было совершенно нечего. В Слоним! Только в Слоним! Там всё станет ясно, встанет на свои места. Возможно, ему снова дадут танковую роту, и он поведет ее в бой и отомстит сразу за всё: и за разбитую Свислочь, и за младшего лейтенанта Осипова, и за это смятенное отступление, и за горящий Волковыск…

* * *

В Гродно Галину отвез доктор Вальтер. В городе вовсю уже хозяйничали немцы. Над высоченной каланчой и на верхотуре Старого замка развевались флаги, перечеркнутые черной свастикой. Улицы были наводнены войсками, грузовиками, фургонами, повозками… По главному мосту через Неман, Петровско-Николаевскому, шагала колонна под огромным желто-красным флагом. Доктор Вальтер оживился:

– Испанцы! О, с нами испанцы! Это солдаты Франко.

Галина хорошо знала, как тепло принимали испанских детей в Москве, да и в других городах. В голове не укладывалось, что теперь испанцы шагали в одних рядах с оккупантами. А впрочем, это же не республиканцы, это франкисты. Правда, сейчас ей было не до тех и не до этих. Оля и Эля! Неужели сейчас она их обнимет? Обнимет и уже больше никогда не выпустит из рук. Вот и Виленская, наконец, и дом пани Табуранской… Доктор Вальтер взялся проводить Галину, и они вошли в знакомые, почти родные двери. Ванда встретила их с каменным лицом, и Галина сразу же поняла: случилось страшное!

– Беда, – сказала Ванда. – Детей забрала полиция. Кто-то донес, что это дети советского офицера.