Текст книги "Лес простреленных касок"

Часть шестая
Дельфины казачьей бухты

В этом мире уютном, где тщетно горит

В керосиновых лампах огонь Прометея —

Опаленными перьями фитилей…

Подойди же ко мне. Наклонись. Пожалей!

У меня ли на сердце пустая затея…

Павел Васильев

Глава первая
Пустая затея

Война в Гродно длилась всего три дня в сорок первом и три дня в сорок четвертом. Для местных обывателей жизнь особенно не менялась. Советская власть исчезла в городе в одночасье, а горожане как жили в своих домах и домиках, особняках и апартаментах, так и остались там жить. В 1920‐м красные пришли и ушли, потом поляки пришли и ушли, потом снова красные пришли и ушли, потом немцы пришли и ушли… Лишь крестов на кладбищах прибавилось до срока.

Летом 1945 года группу «Квадрат» перебросили из Мезеритца в Гродно. Здесь, под приграничным городом на Немане, всё еще продолжалась война. В окрестных Августовских лесах укрывались те, кому не удалось уйти с войсками вермахта в Германию, а оттуда переправиться на запад. Здесь действовали небольшие, но хорошо сколоченные отряды аковцев, сюда же уходили после своих акций и литовские «зеленые братья», пережидали лихие для себя времена власовцы, агенты абвера… Нередко под благостной сенью ясеневых, буковых лесов, идиллических соснячков и березняков вспыхивали яростные бои. Не проходило недели, чтобы из Августовского леса санитарные машины не вывозили раненых, а арестантские грузовики – тех, кого взяли живыми.

В Гродно группу спецназа разместили в старинном здании с высоченной кирпичной каланчой. Это была очень удачная и база, и легенда: в центре города, с возможностью широкого наблюдения с сорокаметровой башни, а главное – и пожарные, и люди Глазунова носили одинаковую форму НКВД и могли в любой час сорваться с места и мчаться, как на пожар, не вызывая ни у кого никаких лишних вопросов. У «Квадрата» и своя пожарная машина была, только без выдвижной лестницы. Даже их соседи, бывалые огнеборцы, занимавшие первый этаж, принимали глазуновских за коллег, которым выпало обслуживать сельскую местность.

Под сенью старинной каланчи прямо на тротуаре обосновалась чудом уцелевшая в Гродно пожилая цыганка. Она гадала прохожим за кусок хлеба, не отказывалась и от денег. Но деньги совали ей редко, несмотря на все ее проникновенные взгляды. Однажды гадалке несказанно повезло – к ней подошли двое военных в синеверхих фуражках. Не успевшая улизнуть цыганка ждала неизбежного ареста, но тот, что постарше, вдруг спросил ее:

– Можешь сказать, живы мои дети или нет?

– Сейчас, родной, сейчас, золотой, всю правду тебе скажу!

Цыганка засуетилась, достала из-за пазухи круглое зеркальце в бронзовой оправе, положила на него янтарный шарик, покатала его справа налево, слева направо и уверенно сообщила:

– Живы твои детки. Живы! Только плохо им сейчас. Слезы в глазах…

Военный сунул ей червонец, а его спутник, человек кавказского вида, тоже спросил:

– Ну а мне ты что нагадаешь?

– Тебя как звать?

– Антон.

– Счастье тебе будет, Антон. Через хорошую женщину счастье в твой дом придет. Но волос у нее светлый будет. И дети у вас будут. И внучка красивая, как цыганка.

– Как зовут тебя?

– Марина.

– Вот что, Марина, если всё будет так, как ты сказала, я свою внучку-красавицу в твою честь назову.

– Спасибо, дорогой! Правду говорю! Я не цыганка, я сербиянка, издалека пришла, всё знаю. Как сказала, так и будет.

И получила еще один червонец, после чего благоразумно исчезла.

* * *

В Гродно майор Глазунов первым делом навестил дом, в котором они жили до войны. Он вполне мог столкнуться на входе с Галиной, но она вышла из дома на полчаса раньше. Обладай Виктор чутьем овчарки, наверное, смог бы уловить родной запах, но не обладал, не уловил, ничего не заметил, не почуял… Лишь приступ острой тоски прихватил сердце. Разом нахлынуло всё: и их походы с Олей и Элей в зоопарк (увы, такие редкие), и семейные прогулки в Швейцарском саду вдоль Гродничанки, и даже последняя игра с хохотом и счастливым визгом, когда он, медведь, развалил терем-теремок, составленный из диванных подушек. Вспомнился и взгляд Галины, который он перехватил, выбегая под вой немецких самолетов. Прощальный взгляд с горьким предчувствием: «Боже, неужели мы никогда больше не увидимся!»

В тот же день Глазунов откупорил у себя в номере бутылку водки и выпил за здравие своих детей, повинуясь древнему языческому ритуалу. Выпил с робкой надеждой: а вдруг поможет? Он редко пил, но уж если наливал себе сразу стакан, то пустым тот бывал недолго. И как будто нарочно, как будто специально для него, радиоприемник на прикроватной тумбочке – деревянная бессердечная коробка, полная всяких трескучих завывающих звуков, – вдруг откликнулся на его горе песней:

 
                        Враги сожгли родную хату,
                        Сгубили всю его семью.
                        Куда ж теперь идти солдату,
                        Кому нести печаль свою?
 

Он никогда не слышал эти слова раньше и сколько потом ни пытался найти их, записать, – не смог этого сделать: песня эта после первого же исполнения на много лет была запрещена «за пессимизм, омрачающий нашу Победу».

 
                        И пил солдат из медной кружки
                        Вино с печалью пополам.
 

Не из медной кружки, из граненого стакана, и не вино, а водку пил майор Глазунов вместе с этим песенным солдатом, не утирая едких соленых слез:

 
                        «Я шел к тебе четыре года,
                        Я три державы покорил…»
                        Хмелел солдат, слеза катилась,
                        Слеза несбывшихся надежд,
                        И на груди его светилась
                        Медаль за город Будапешт.
 

На груди майора светились ордена, их было больше, чем медалей. Но всё остальное в его жизни было таким же, как у того героя-горемыки. И потому он наполнил еще один стакан, чокнулся со стеклянной шкалой приемника и осушил без закуски.

* * *

Утром с тяжелой головой, полный отвращения к жизни и всему миру, майор Глазунов прибыл на утреннюю летучку к шефу. Кабинет Полковникова находился не в пожарной части, а в областном управлении НКВД и был обставлен старинной мебелью, реквизированной из какой-то панской усадьбы. Полковников присел на широкий подлокотник резного кресла, и Глазунов, несмотря на головную боль, невольно улыбнулся: из-под правой ягодицы, обтянутой синими бриджами, озорно выглядывала голова деревянного льва. Правда, шеф этого не замечал: он строго вгляделся в помятое лицо заместителя, но от разноса отказался. Нашел другие нотки:

– Вот что я скажу тебе, дружище… Вижу, как ты терзаешься, и терзаешься попусту.

– Как это попусту? Я жену ищу.

– Пустая затея. Навели мы кое-какие справки о ней… Она тут и в оккупации терлась, и в плену была, в Барановичах сидела. Потом невесть где шлялась-шаталась… Нет, я не знаю, где она, не знаю, жива ли. Но мой тебе искренний совет: даже если она и найдется часом, не порть ты свою геройскую биографию! Столько лет прошло, давно бы нашел себе новую, молодую, не изломанную войной. Сколько невест и в Москве, и здесь пропадает? Хочешь, я тебе отпуск внеочередной сварганю и адресок один подкину, а?

Глазунов не стал ввязываться с ним в спор – себе дороже. Полковников был убежденным холостяком и никогда не знал, что такое семья. Сказал ему только:

– Галина должна знать, где наши дети.

– Дети, конечно, это святое, – согласился шеф. – А знает ли она, где они? Если б знала, давно бы с ними была. Пару лет в лагере просидела, откуда ей знать… Сколько бы им было сейчас, девчонкам твоим?

– Почему было? Им и есть. Ольге сейчас двенадцать, а Эле девять.

– Где ж ты их искать собираешься?

– По детдомам ищу. Даже в Минске всё перешерстил, в Гродно, в Белостоке… В Кенигсберг хочу съездить.

– А может, их какая-нибудь бабуся приютила, добрая душа? И живут они сейчас в какой-нибудь деревне. А деревень-то вон сколько! Все не объездишь.

– Объезжу. Все! Но найду.

– Они фамилию-то свою знают?

– Старшая должна знать. Младшая слишком мала была.

– Ладно. Я желаю тебе успеха в твоих поисках. Если надо, меня подключай. Но совет мой помни. Жена такому бойцу, как ты, безусловно, нужна, но такая, чтобы в специфику нашей службы вписывалась. Чтобы ясная и прозрачная, как кристалл.

* * *

В коридоре на выходе у самой двери его догнала уборщица баба Клава, та самая, что до войны наводила чистоту и порядок в военном суде. Она хорошо знала Галину.

– Я слышала, вы жену свою ищете?

– Ищу.

– Что ж вам начальство-то ничего не скажет? – всплеснула руками баба Клава. – Ведь знают же, что жива она!

– Жива?! – схватил уборщицу за плечи Глазунов.

– Жива, жива… Третьего дня ее видела. На базаре. Ага! Она там мелочовку разную продает. На рынке ее и найдете. Возле овощного ряда, где соленьями торгуют.

Глазунов хотел сразу же ринуться на базар, но задержала служба. Только вечером он смог выбраться на рынок, но торговля уже сворачивалась, и широкие деревянные ворота сторож закрывал на ночь.

Утром он пришел к самому открытию. Наверное, слишком рано – торговцы еще только раскладывали товар по прилавкам. Близ овощного ряда возле палатки с соленьями и маринадами начиналась барахолка. Здесь пытались сбыть с рук новые и старые вещи: вязаные свитера, с польских еще времен пиджаки-маринарки, кофты, туфли всех фасонов, ношеные и не очень, а то и вовсе новенькие, контрабандные. Продавали здесь жестяные терки и допотопные мясорубки, примусы и отдельно иглы к ним, продавали даже картины в старых рамах, знававшие лучшие времена в чьих-то галереях, янтарные бусы и старые книги, молитвенники, четки, автомобильные ключи, пассатижи, клетки для птиц…

Глазунов вглядывался в эти вещи, будто каждая из них могла ненароком навести на след Галины. Он ходил по рядам до самого обеда, но она так и не пришла. Заболела? Не захотела? Продавать нечего? Где она живет? Понятно, что перебивается с хлеба на квас. Но ведь жива – и уже это великое чудо!

На следующий день его угнали в командировку на трое суток в Лиду. Вернулся он только к субботнему торгу, когда весь базар был заставлен конными подводами из ближайших деревень. Прямо с телег продавали мешки с картошкой, глиняные горшки, связки лука, визжащих поросят в мешках, связанных кур… Жизнь мало-помалу налаживалась, хотя хлеб, мясо, масло еще распределяли по карточкам.

Офицерам не рекомендовалось посещать базар при погонах, но Глазунов пришел на рынок сразу же по возвращении из Лиды – в форме, с «тревожным чемоданчиком». На дне еще оставалось место для хорошего кольца деревенской «пальцемпханой» колбасы и каравая деревенского же черного хлеба с тмином. Но это всё потом. Главное – Галина.

У палатки с засолами и рассолами толпились гродненцы с перекинутыми через руку кофтами, платьями, юбками… И вдруг он увидел ее! Галина стояла к нему спиной, но он сразу узнал ее. Такая прямая, такая красивая спина с такими покатыми плечами, с такой талией могла быть только у нее. И эта высокая, слегка выгнутая, как стебель ландыша, шея тоже только ее. Галина держала в руках связку сушеных грибов, протягивала их прохожим, но никого грибы, даже белые, не интересовали. Глазунов подошел, точнее подкрался, к ней сзади. Ему хотелось подхватить ее на руки вместе со всеми этими связками и закружить по всему рынку. Но он только обнял ее за плечи и тихо сказал, как в детстве, когда играли в прятки:

– Туки-туки! Я тебя нашел!

У нее чуть ноги не подкосились, но она устояла, закрыла глаза и попросила:

– Повтори еще раз.

– Здравствуй, Галочка! Я тебя нашел.

– А я тебя ждала и ждала…

И они пошли куда глаза глядят со связками сушеных грибов в руках, пока Глазунов не догадался переложить их в «тревожный чемоданчик». Ноги сами собой привели их в Швейцарский сад, в Аллею Любви. Вот там они и наобнимались досыта…

Потом вернулись на рынок, чтобы купить хны.

– Надо волосы покрасить. Не хочу быть седой, как старуха.

Купили хну, а заодно и бутылку бимбера, и кусок сала, и кольцо кровяной колбасы, и картошки, и банку с маринованным патиссонами, и деревенского «сыра» – клинкового творога… Пировать так пировать!

Глава вторая
Слiпый сказав: подывымося!

Шел новый, 1946 год. Галина родила мальчика! Подарок мужу на 23 февраля и на вторую звезду подполковника. Кроху назвали Женей в честь друга-земляка Жени Соколова, который после демобилизации вернулся в родные Валуйки. Душевная рана слегка затянулась. Обрубленный ствол семьи давал новые побеги. А через год родилась и дочка. Ее назвали Вандой, в честь хозяйки дома, в котором они были так счастливы перед войной… В роддоме молодые медсестры говорили меж собой: седая старуха, а детей рожает. И невдомек им было, что «старухе» не было еще и тридцати трех лет!

С маленькой Вандой все вчетвером въехали в новую трехкомнатную квартиру в центре Гродно. Окна выходили на Неман. Казалось, и желать больше нечего, но душу точила всё та же поутихшая, но не прошедшая боль: Оля и Эля. Что с ними? Где они?

Иногда Галина замечала с грустью: «Как Ванда похожа на Элю!» И в самом деле, девчушка росла почти точной копией без вести пропавшей сестренки.

Нельзя дважды войти в одну и ту же реку, но они, наперекор судьбе, пытались это сделать. Пользуясь служебным положением, Глазунов попросил заведующего облоно[23]23
  Облоно – областной отдел народного образования.


[Закрыть] предоставить ему списки детей во всех детских домах области, а затем так же въедливо изучал сиротские списки в Бресте.

Смотрел и на «Глаз…», и на «Глуз…», и на «Glaz…», и на «Gloz…» (фамилию могли исказить), но даже похожего ничего не было. Правда, однажды в глаза ударило: Глазунова! Но ту Глазунову звали Ирина, и была она старше Оли на три года… Не та, конечно. Но всё же съездил в Свислочский детский дом и там с грустью убедился, что девочка не Оля…

Времени на систематический поиск у подполковника Глазунова почти не было, свои розыски он предпринимал от случая к случаю. Война, закончившаяся для всей армии в 1945 году, продолжалась лично для него и его коллег. Бывшие союзники всей мощью своих спецслужб, со всей изощренностью рыцарей плаща и кинжала, псов-рыцарей, обрушились на западные области СССР от Одессы до Таллина, до Мурманска, до Калининграда… По всей линии бывшего фронта. В ход шла любая «дубинка», будь то затаившаяся в лесах шайка бывших карателей или сброшенные глухоманной ночью парашютисты-диверсанты. Неустанно вязались-вербовались агентурные сети в больших и малых городах, наносились удары в спину активистам любого дела, гремели из засад выстрелы на дорогах, «сами собой» загорались склады, нефтебазы, электростанции… Эту тайную войну называли невидимым фронтом, но незримой она была лишь для тех, у кого были другие заботы, более насущные, – восстанавливать хозяйство и строить новую жизнь, при этом ничего не страшась, никого не пугаясь.

Группа Глазунова, выросшая уже до размера целого отдела, занималась поиском затаившихся полицаев, карателей, старост, бывших осведомителей немецкой разведки, власовцев, националистов, и таких было немало. Работы хватало. Война и нанесенные ею раны еще свежи были в памяти людей, и когда в областных или районных городах проходили открытые суды над вчерашними палачами, в залах стоял гул негодования, сквозь который прорывались стоны, крики, рыдания. Люди видели лица тех, кто бестрепетно отправлял на тот свет их матерей, детей, братьев, друзей и соседей. Простить такое не мог никто, и эти процессы бередили чуть утихшую боль, взывали к отмщению.

Глазунов искренне ненавидел всю эту фашистскую сволоту, ведь это и на них лежала вина за то, что они с Галиной остались без Оли и Эли. Побывав на одном из таких судов в Барановичах, Глазунов потом осушил в ресторане стакан водки, чего практически никогда не делал. Его охотничья профессия исключала пьянство, пил он редко и в меру, поучая своих сотрудников придуманным им афоризмом: «Дрессировщик выпил. Львы закусили». Сотрудники смеялись, но, наверное, у кого-то что-то оставалось в мозгах. Во всяком случае, в одиночку он никогда не пил, а тут стал срываться…

Служебные дела привели его к соседям в Литву. В нынешней Клайпеде, три года назад бывшей немецким городом Мемелем, зашхерились не только бывшие офицеры вермахта, но и те, кто скрывался от гнева своих же сограждан – белорусов, украинцев, русских. Так на очную ставку с беглым бургомистром Лиды вывели (Глазунов глазам своим не поверил) старого знакомца по сорок первому году – лейтенанта-«бранденбургера», накрытого с бандой в Коробчицах. Оба узнали друг друга, но встрече не обрадовались.

– На каком языке прикажете с вами говорить, господин лейтенант? На ридной мове, на немецком или на литовском?

Бугайчик промолчал. Он изрядно постарел за прошедшие годы, плохо выбритое одутловатое лицо не утратило хищных черт, глаза из-под запавших орбит смотрели зло и настороженно.

– Как же тебе удалось смыться тогда? Ведь тебя же отправили в Минск?

– Отправляли, да не отправили. Поезд под бомбежку попал, вагон на откос завалило. Выбрался.

– Повезло, значит. Полагаю, что теперь лимит твоего везения исчерпан.

– Сліпый сказав: подывымося!

– Подывымося.

На том их беседа и закончилась. Выходя из управления НКВД, Глазунов увидел на афишной тумбе объявление: «Клайпедскому детскому дому требуются на работу: педагог-воспитатель, музыкальный работник, медицинская сестра…» Детский дом находился в конце улицы, и Глазунов заглянул в унылое трехэтажное здание из красного кирпича, похожее скорее на пакгауз, чем на детское учреждение. Директор заведения, литовец средних лет с обширной вмятиной во лбу от былого ранения, встретил его настороженно: не так уж часто заглядывали к нему люди в синеверхих фуражках, да еще целый подполковник. Не случилось ли чего?

Глазунов попросил книгу учета детей, и директор без лишних слов извлек черный клеенчатый журнал из тумбы своего стола. Списки шли так: на одной странице по-русски, на другой – по-литовски. И конечно же, не было здесь и намека на фамилию Глазунов. Много было литовских, польских и даже немецких фамилий, несколько русских, белорусских, и только. Он уже хотел вернуть журнал, но тут в глаза бросилась фамилия Вайзенкинд. Она была напечатана дважды: Хельга и Эльза Вайзенкинд.

– Сёстры? – спросил Глазунов, показывая строку.

– Сёстры, – подтвердил директор. – Немки. Очень трудные дети, конфликтные. Особенно старшая, Хельга. У нее какие-то эсэсовские наклонности: чуть что – бьет по лицу.

Но Глазунов не слушал: его внимание привлекли даты рождения девочек, совпадавшие с годами появления на свет Оли и Эли.

– Можно с ними поговорить?

– Да, конечно!

Директор вызвал секретаршу, пожилую крашеную блондинку в круглых металлических очках:

– Пригласите ко мне Хельгу Вайзенкинд из шестой группы.

Сердце под кителем, под наградными планками бешено заколотилось и едва не разорвалось от чувств, когда в дверь опасливо заглянула… Оля! Его Оля! Она очень выросла, у нее по-другому были острижены волосы, она была одета в серое сиротское платье, но это была она, его пропавшая на шесть лет дочь!

– Оля! – окликнул он ее. Девочка сердито глянула на него.

– Я не Оля. Ich bin Helga.

– Да Оля ты, Оля… – У подполковника перехватило горло, он хотел встать из кресла, но ноги перестали слушаться, как будто все переломы и раны вдруг разом ожили и заныли. Директор с удивлением смотрел на странного посетителя. Он не видел ничего общего между ним и воспитанницей детдома. Хотя, если присмотреться…

Глазунов наконец овладел собой. Он поднялся и, глядя девочке в глаза, четко произнес:

– Я твой отец. А ты моя дочь. Я очень долго тебя искал и вот нашел. Ты никакая не Хельга Вайзенкинд, ты Ольга Глазунова. И твоя мама ждет тебя в Гродно.

Но девочка недоверчиво смотрела на него, не произнося ни слова. Возникла томительная пауза.

– А где Эля? – спохватился Глазунов. – Эля здесь, с тобой?

– Эльза здесь, она в другой группе.

Глазунов достал удостоверение личности и извлек из него обтерханную фотокарточку. На фоне новогодней елки сидело все семейство: Галина держала на руках двухлетнюю Элю, а пятилетняя Оля стояла, прижавшись к папе.

– Смотри, это ты и Эля. А это мы, твои мама и папа.

Девочка с большим сомнением разглядывала фотографию, переводя взгляд с карточки на незнакомца в военной форме и снова на карточку. И с каждым разом глаза ее становились всё растеряннее и тревожней. Директор застыл, стоя за столом. Глазунов замер по стойке смирно… Слышно было, как громко тикают старые напольные часы в резном футляре. И тогда он произнес начало любимого Олиного стихотворения:

 
                        Чуй, чуй, чуй,
                        На дороге не ночуй…
                        Если эту бороду расстелить по городу…
 

Девочка продолжила:

 
                        То проехала б по ней сразу тысяча коней…
 

И тут Оля бросилась к Глазунову и прижалась к его груди, сильно уколовшись об ордена. Она заплакала, но не от боли в щеке, а от какой-то другой боли, щемившей душу ее и сердце.

– Папа… Папа… Папочка! Я же знала, что ты найдешься!

Слегка отдышавшись, она сказала:

– Надо Эльку сюда позвать.

– Да-да! – с готовностью согласился директор и сделал знак секретарше.

– Я сама за ней сбегаю! – рванулась было Оля, но в кабинет уже входила младшая сестренка, весьма озадаченная суетой взрослых людей.

– Эля, это наш папа! Я тебе говорила, он нас найдет! – бросилась к ней Ольга.

– Ist das unser Vater? – остолбенела девочка.

– Ja, ja! Тьфу! Да! Да! Папа наш, по-русски тебе говорю! Не понимаешь? Das ist unser Vater! Hier, sieh dir das Foto an! (Вот, посмотри на фото!)

Оля печально улыбнулась:

– Она по-русски почти не говорит, а тут и вовсе всё забыла. Простите ее.

Глазунов молча глотал слезы. Плакал и строгий директор с вмятиной во лбу. Утирала слезы секретарша.

– Я забираю их с собой! – объявил подполковник директору.

– Да-да, конечно! Мы сейчас подготовим документы. Вещей нет никаких, только зимние пальто. Мы их упакуем…

Эля прижималась к сестре, так ничего толком и не понимая. Она верила только ей, и если Оля считает, что это их папа, значит, это их папа. Однако особой радости она не испытывала, да и никак не предполагала, что их жизнь сейчас резко перемениться. Главное, на обед не опоздать.

– Может, девочки пообедают сначала, а потом вы их заберете? – предложил директор. – И вы заодно перекусите.

– Спасибо. Я их сам покормлю… Где у вас тут ресторан поприличней?

Ресторан поприличней нашелся рядом с бывшей ратушей на центральной площади. Оробевшие девочки сели за столик с накрахмаленной скатертью и спрятали под белый навес руки с царапинами и цыпками. Они ничего не понимали из того, что было указано в меню, кроме слов «суп» и «котлета».

– Наверное, мы съедим по котлете с пюре, – сказала Оля. Ничего вкуснее она не знала в своей казенной жизни. Но тут уж отец распорядился сам, и на столе вскоре появились салаты, супы с фрикадельками и профитролями, котлеты по-киевски, печень фуа-гра, цеппелины… Девочки и в глаза не видывали таких яств и теперь с интересом пробовали то одно, то другое, то третье. А потом еще официант принес огромную вазу мороженого с непонятным, но сладким названием крем-брюле.

Глазунову же кусок в горло не лез. Он пил коньяк и молча следил за сестрами. И думал, как сказать об этом Галине, чтобы она не упала в обморок или не сошла с ума от радости…

* * *

Как ни придумывал Виктор, чем смягчить шок этой встречи, ничего не придумал. Едва Галина открыла дверь, как обе девочки с криком «Мамите! Мамите!» бросились к ней. Она была очень близка к тому, чтобы упасть без чувств. Почти падая, покрепче прижала своих дочерей, и те, уже ничуть не сомневаясь, что эта незнакомка – их мама, дали, наконец, волю чувствам и заревели в четыре ручья. И Галина с ними. Разлука длилась почти восемь лет.

Теперь они наперебой рассказывали, как им жилось всё это время, как в немецком лагере их били за каждое сказанное вслух русское слово, а в литовском детдоме били за немецкую речь, обзывая немецкими овчарками. Оля давала сдачи, лупила с размаху в нос. Ее часто наказывали за драку, вызывали к директору, но она яростно защищала себя и сестру. Теперь всё это уплывало в какую-то страшную сказку со счастливым концом. Теперь начинались радостные заботы: кому какие обновки покупать, в какую школу ходить и как жить вшестером. Малыши Ванда и Женя сестрам очень понравились. Все они разительно походили друг на друга, что, в общем-то, было совсем не удивительно. Вот только от одной привычки не могла их отучить Галина – прятать под матрас несъеденный хлеб, сахар, конфеты…

* * *

Такое же счастье царило и в другой офицерской семье по другую сторону советско-польской границы. Там, в городке Мендзыжеч (бывший Мезеритц), где располагался полк правительственной связи СССР, капитан Иван Пустельга и Наташа праздновали рождение мальчиков-близнецов. Старшего (на десять минут), но всё же первенца, не раздумывая нарекли Григорием в память Гришаки Нетопчипапахи (Иван не стал пугать жену страшной кончиной парня), а младшему имя придумала мать – назвала его Степаном в честь командира батальона, взявшего Рейхстаг. О чем и сообщили Неустроеву телеграммой, и в тот же день получили ответное послание на сорок восемь слов из Магадана. Сначала они испугались за него: из Магадана? Уж не загремел ли лихой комбат по какой статье? Но, заказав телефонный разговор с Магаданом, капитан Пустельга узнал, к своему удивлению, что комбат теперь перешел из армии в МВД и служит в местах не столь отдаленных начальником исправительно-трудового лагеря.

Как, что и почему – Неустроев обещал рассказать в ближайшем письме. Он же сообщил, что их третий друг-товарищ Алексей Берест «заделался в моряки» и служит в Севастополе.

* * *

Здесь, в Гродно, подполковник Глазунов передал свое командирство старшему лейтенанту Евгению Соколову, который только что вернулся из родных Валуек после своего первого мирного отпуска. Он привез бутылку «Валуйского бальзама» и ошеломительную новость:

– Я женился. Угадай на ком?

– Даже не берусь!

– На Нине, ну, которая у нас в Сокольниках врачом была.

– Кайстро?! – воскликнул Глазунов, пораженный донельзя.

– Ну, положим, теперь она не Кайстро, а Соколова.

– А ведь тебе повезло, старик! Безошибочный выбор. Прекрасная женщина. Совет вам да любовь!