Текст книги "Исповедь флотского офицера. Сокровенное о превратностях судьбы и катаклизмах времени"

2. воспоминания о годах учебы во ВВМУРЭ им. А.С. Попова

Закончил я Высшее военно-морское училище с золотой медалью, как бы особо не напрягаясь. За пять лет учебы сдал на «отлично» все до одного экзамена. Их, этих экзаменов, было не менее пятидесяти, а может быть, и больше. Кто же считал их количество! Я всегда знал ответы на все экзаменационные вопросы, но, тем не менее, каждый экзамен отнимал часть жизненной энергии и приводил меня в стрессовое состояние. Дело даже не в том, знаешь ли ты или нет, ответы на экзаменационные вопросы, а в том, что ты беззащитен перед волей, а в некоторых случаях и перед самодурством самих экзаменаторов. Отличная экзаменационная оценка отражает не столько уровень твоих личных знаний, сколько взаимопонимание и гармонию твоих мыслей с мыслями экзаменатора. Все экзаменаторы были нашими преподавателями. Это облегчало мою задачу.

Я знал любимые темы наших преподавателей, их слабые и сильные стороны, и на каждом экзамене психологически подстраивался под преподавателя. Иногда мне даже приходилось скрывать, что я знаю по данному вопросу больше, чем знает преподаватель. Я огрублял ответ на экзаменационный вопрос или умышленно делал его примитивным, чтобы не обидеть самого экзаменатора, не затронуть его человеческого тщеславия и никоим образом не показать, что я понимаю экзаменационный вопрос глубже преподавателя. Не дай Бог показать свое превосходство или каким-либо другим образом оскорбить и унизить экзаменатора. Тогда никакие знания не помогут тебе получить отличную оценку. Но такое подстраивание давалось мне огромным напряжением духовных сил. Получив отличную оценку на очередном экзамене, я испытывал не только радость, но и полную духовную опустошенность. Стресс я снимал тем, что в увольнении после сдачи экзамена покупал «чекушку» водки, которая называлась «четвертинкой», выливал её в кружку пива и медленно выпивал эту гадость, закусывая сигаретным дымом.

После этого, ни о чем не думая, я долго бродил среди фонтанов нижнего парка Петродворца, а в зимнее время – просто по улицам этого уютного городка. Многочасовые прогулки давали физическую усталость. В эти моменты всякое общение мне было неприятно. Я лечился водкой и одиночеством. За час до окончания увольнения я возвращался в училище и ложился в постель. Утро начиналось с непередаваемой головной боли. После утреннего подъема, физзарядки и завтрака начиналась общая и обязательная самоподготовка к следующему экзамену. До обеда я сидел с остекленелыми глазами или просто дремал, уронив голову на стол и облокотившись на сцепленные руки. Душа освобождалась от стресса, а разум готовил себя к приему очередной порции знаний. Лишь к вечеру я окончательно приходил в себя и начинал листать собственный конспект или искать конспект среди курсантов соседнего класса. Голова была чиста и ясна, а разум был готов к приему и переработке очередной порции научных знаний.

Думая о этих напряженных пяти годах учебы в училище, я вспоминаю добрыми словами многих своих сокурсников, которые делились со мной своими конспектами. Одним из таких добровольных помощников был курсант Дима Лопухин из первого взвода. Без его конспектов я вряд ли смог сдавать экзамены на пятерки. Дима присутствовал на нашей встрече 31 мая 2014 года. И я от всей души поблагодарил его за оказанную мне помощь. Старшиной роты был у нас черствый «солдафон» Владимир Мельниченко. Он пять лет поднимал все три взвода по команде «подъем», выгонял нас на физзарядку, водил строем на вечернюю прогулку и учил строевой подготовке. Душа моя ныла от неприязни к Мельниченко за его страсть и любовь к «шагистике» и за приверженность к воинской дисциплине. Временами я тихо презирал Мельниченко, подозревая не без оснований, что роль надсмотрщика и командира над однокурсниками является для него не обязанностью, а духовной потребностью.

Он тоже тянул на золотую медаль. Тем не менее, этот «солдафон» и мой конкурент, неоднократно давал мне свои прекрасные конспекты и они были моей палочкой-выручалочкой. За это я от души благодарен Володе Мельниченко и желаю ему многолетия и счастливой старости. Не знаю, знал ли Мельниченко о нашей встрече, но его там не было. Если бы я был таким же суровым и беспощадным к своим сокурсникам старшиной роты, я бы тоже не приехал. Вряд ли сокурсники испытывают к нему другие чувства, кроме неприязни и презрения. Обычно эту «собачью» должность исполняют курсанты старших курсов. И это понятно и объяснимо. Нас же все пять лет «мордовал» строгой дисциплиной наш же сокурсник. И при этом был до жесткости требовательным, до минуты выдерживая время утренних подъемов, физзарядок и вечерних прогулок. А вы знаете, что такое вечерняя справка? Не знаете. Значит, вы не сидели в тюрьме и не проходили военной службы. Я же вместе со срочной службой лет семь слышал, как каждый вечер произносили мою фамилию, а в ответ мне приходилось громко отвечать: «Я». При этом испытываешь ужасные чувства, что ты не человек, а какая-то заведенная пружина, единичка, или просто инвентарный номер под кличкой «Мальцев».

Все-таки внутреннего стержня дисциплины во мне не было. Я часто бегал в самоволку. Однажды, возвращаясь часа в два ночи из самоволки, я перепрыгнул в неосвещенном месте училищную ограду, и оказался в двух-трех метрах от внутреннего патруля в составе одного училищного офицера и двух курсантов. Последовал приказ начальника патруля о моем задержании. Я метнулся в сторону и изо всех сил молодой резвости побежал в направлении жилых казарм, надеясь оторваться от преследования. Но не тут-то было. Сзади, метрах в десяти, меня преследовал резвый патрульный из курсантов. Отбежав метров на 200–300 от офицера, я обернулся и угадал в преследователе курсанта третьего взвода и замечательного спортсмена Николая Каришнева.

Шансов оторваться у меня не было. Забежав за угол казармы, где патрульный офицер не мог меня видеть, я остановился и попросил Колю Каришнева подождать две-три минуты и сообщить начальнику патруля, что я скрылся. Коля оторопел и замер на месте. Тем временем я успел добежать до нашего спального помещения на четвертом этаже и лечь в постель. И представьте себе, курсант Каришнев, с которым мы никогда не были друзьями, а лишь сокурсниками, так и сделал. Пока Коля отходил от бега, я молнией взлетел на четвертый этаж. Предупредив дневального, чтобы он меня не выдал и отрицал сам факт, что кто-то только что вернулся в спальное помещение, не раздеваясь, а лишь сняв обувь и аккуратно поставив её по ранжиру под койку, я с головой «юркнул» под одеяло и стал ждать, чем это закончится. Если бы в этот момент патрульный офицер заглянул в спальное помещение, то он меня легко бы вычислил по прерывистому дыханию. Мне повезло тем, что патрульный офицер начал осмотр спальных помещений и опрос дневальных с первого этажа. Пока он добрался до четвертого этажа, мое дыхание пришло в норму, но внутреннее напряжение не проходило.

Шанс быть раскрытым и уличенным в самовольной отлучке как никогда был огромен и физически ощутим. Я вроде бы легко похрапывал, но слух мой был напряжен до предела. Я даже слышал, как дневальный переминается у тумбочки, меняя нагрузку на затекшие от стояния ноги. Мое напряжение достигло пика, когда я услышал стук шагов патрульных, которые поднялись на четвертый этаж. Патруль вошел в наше спальное помещение и дневальный негромким голосом доложил свою фамилию, номер роты и курса, которые размещались в этом спальном помещении. На вопрос начальника патруля, проходил ли кто недавно с улицы или лестничной площадки в спальное помещение, дневальный ответил отрицательно. Начальник патруля стал медленно обходить помещения для умывания и утреннего туалета, заглянул во все комнаты казармы и, не обнаружив ничего подозрительного, стал медленно продвигаться между рядов коек, внимательно осматривая спящих курсантов. Кажется, даже сердце мое замерло, когда он медленно прошел сначала в одну, а затем в другую сторону, мимо моей курсантской койки. Я понял, что спасен от позора, только тогда, когда патруль покинул наше спальное помещение и вернулся в зону патрулирования.

Я глубоко благодарен тому дневальному, который не выдал меня. Не помню его фамилии, но если он когда-нибудь прочитает эти слова, то пусть знает, что я всю оставшуюся жизнь буду молиться за его благополучие и благополучие его семьи. Так же я бесконечно благодарен и Николаю Каришневу, который легко бы мог задержать меня, но не сделал этого во имя курсантского содружества. Николай Каришнев был на нашей единственной встрече 31 мая 2014 года. Я подарил ему одну из моих философских книг. Но, по причине непонятной спешки, не успел поблагодарить его за мое спасение. Если бы меня уличили в самовольной отлучке, то я навсегда выпал из когорты отличников. С ярлыком злостного нарушителя дисциплины меня не могли и представить к золотой медали по результатом пяти лет учебы в училище. Благодарить своих сокурсников за участие и помощь никогда не поздно. Поэтому я говорю Николаю Каришневу мое искреннее человеческое спасибо. Буду всегда помнить его как моего неожиданного спасителя. Если я уж затронул эту тему, то надо добрым словом вспомнить и командира нашей роты Веккера Якова Наумовича.

Из шестидесяти курсантов имелись и тайные стукачи, которые эпизодически сообщали ему всю подноготную не только о моих самоволках, но и обо всех других нарушителях дисциплины. Кстати, так и должно быть. Плох тот командир или руководитель, который не знает о проступках своих подчиненных. Пусть на совести тех курсантов, которые по тем или иным причинам становились тайными доносителями, останутся их неблаговидные дела. Я точно знаю, что Яков Наумович никого не принуждал становиться его соглядатаями. Но такие были, и потому командир роты знал истинную обстановку с дисциплиной. Он знал о моих самоволках, и каждый раз честно предупреждал, что если попадусь, то нанесу пятно на его, Якова Наумовича, имидж, как плохого воспитателя, допустившего дисциплинарные провалы. Но больше всего нанесу удар по собственному имиджу, как ведущего форварда и отличника учебы. Причем такой проступок, как самовольная отлучка, никогда не прощается и не забывается. Он остается грязным пятном на все время обучения в училище.

Я понимал тогда и понимаю сейчас, что если бы захотел, то командир роты сам, с помощью «стукачей» легко бы отловил меня в самовольной отлучке или задержал во время очередной выпивки. Но я искренне верил в его человеческое благородство и каким-то внутренним чутьем догадывался, что Яков Наумович не совершит по отношению ко мне поступок подлости и предательства. И не ошибся! Яков Наумович все пять лет терпеливо прятал в своем сознании все устные доносы «стукачей» на мои грубые нарушения воинской дисциплины. Ему я больше всех благодарен за то, что пять лет учебы в училище не закончились для меня катастрофой исключения из училища как злостного нарушителя дисциплины. В этом случае меня ожидала отправка на флот, дослуживать ещё год срочной службы в качестве старшего матроса, каким я и пришел в училище. Его терпение было бесконечно. Изредка он вызывал меня и рассказывал о моих недавних похождениях, удивляя меня точностью времени и обстоятельствами. Без глаз и ушей доносчиков такую информацию добыть было невозможно. Он предупреждал меня о тяжелых последствиях, если мое очередное похождение будет раскрыто. Я обещал быть дисциплинированным курсантом.

На этом мы расставались и какое-то время я вел себя, как и все остальные курсанты нашего взвода. Но дисциплина действовала на меня угнетающе. Проходило время, и я снова отправлялся в самоволку. Я даже сейчас не могу найти объяснения, почему я так поступал и какие темные силы подвигали меня рисковать своей судьбой и своим будущим, совершая очередную самоволку? Возможно, это рок. Дело в том, что меня призвали в ноябре 1962 года и ещё не принявшего военную присягу, разместили вместе со всеми другими призывниками на территории дома культуры тамбовского завода «Ревтруд». Территория ДК была обнесена высочайшим металлическим забором, состоящим из прочно соединенных между собой кованых секций. Не помню, каким образом, но часов в 9 вечера в промозглой темноте ноябрьской осени я убежал в свою первую самоволку, добрался рабочим поездом до станции Сабурово и провел прощальную ночь со своей будущей женой Валей Первушиной.

Ранним утром на следующий день я вернулся на первом рабочем поезде в город Тамбов. Часов в 6 утра я подошел к часовому, охранявшему выход из ДК, представился ему опоздавшим призывником и он пропустил меня внутрь, ни о чем не расспрашивая. Сопровождавший нас офицер подошел на полчаса позже, сделал перекличку и, убедившись, что все призывники в наличии, ушел выяснять сроки нашей отправки. Никто не заметил моего отсутствия. Нас в этот же день погрузили в списанный пассажирский вагон и отправили к месту службы. А если бы не отправили, то я снова в ночь ушел в самоволку. За два года срочной службы мне не нужно было ходить в самоволку. Убедившись, что я на третий разряд бегаю стометровые дистанции, меня записали в спортсмены, и с ранней весны 1963 года я ежедневно по утрам в спортивной форме бегал на тренировку в прекрасные парки города Ломоносова. Наш боевой корабль как раз и имел постоянную базу на берегу Финского залива, на причалах угольной стенки города Ломоносова. Моим лучшим другом на корабле стал воронежский казак, старшина 1-й статьи, отчаянный сорвиголова и любитель самоволок Иван Середа. Когда я был назначен «спортсменом» и получил постоянную увольнительную записку в город Ломоносов, то Иван стал меньше ходить в самоволку. Когда у него возникала охота выпить, то он давал мне деньги, и я приносил для него бутылку водки.

Во время дежурства по кораблю, Иван поднимал меня среди ночи, угощал небольшой дозой спиртного и неограниченным количеством жареной картошки с огромными оковалками мяса, а главное – очаровывал рассказами о своей прежней жизни и о флотских самоволках. Рассказчик он был замечательный. Он должен был демобилизоваться в ноябре 1964 года, но как лучшего специалиста ранней весной 1964 года его откомандировали переводить купленные у Балтийского флота советские стотонные тральщики в далекую Индонезию. Я знал, что в июне буду сдавать экзамены в училище в Петродворце, и попросил Ивана по прибытию в Ломоносов написать мне письмо до востребования на почтовый адрес училища. И вот представьте себе, я получил его письмо за сутки до сдачи вступительного экзамена по физике. Иван писал, что купил для меня заграничные подарки, живет на теплоходе «Михаил Светлов», пришвартованном к угольной стенке Ломоносовского порта, и ждет меня в гости. (Теплоход мог называться и по-другому, точно я не помню.) Долго не раздумывая, я решил встретиться с Иваном этой же ночью.

Что скрывать правду! В училище-то мне и не совсем хотелось поступать, потому что военная дисциплина мне не понравилась с самого начала. Если «засекут» мою самоволку, будет проще вернуться на флот и дослужить срочную службу. На третий факультет набирали 60 будущих курсантов, а претендентов было около пяти человек на одно место. Конкуренция была жесточайшая. Всех кандидатов третьего факультета в количестве около трехсот человек, поселили в каком-то проходном коридоре на двухъярусных койках. Вечером были обязательные строевые занятия и вечерняя поверка с пофамильной перекличкой. Я все это исполнил, отметился на вечерней справке, а затем разобрал свою постель, будто я уже лег, но вышел в туалет, а сам перебрался через забор, доехал на автобусе до вокзала и на электричке уехал на конечную станцию Ораниенбаум. Это и есть город Ломоносов. Был я одет в форму старшего матроса срочной службы и потому зорко следил, чтобы не встретиться с патрулями.

Теплоход я нашел очень быстро, попросил вахтенного у трапа вызвать Ивана Середу на стенку пирса и через пять минут мы обнимались, как закадычные друзья. По просьбе Ивана вахтенный без всяких вопросов пропустил меня на теплоход. Иван накрыл стол и угостил меня водкой. Я лишь пригубил, ссылаясь на завтрашний вступительный экзамен по физике. В солидарность со мной бутылка водки была отставлена в сторону. За его рассказами о трудностях океанского перехода утлых суденышек, какими были стотонные советские морские тральщики, предназначенные для прибрежных минных тралений, и рассказов о прелести заграничных портов Европы и Африки, в которых удалось побывать Ивану, время летело незаметно. Часа в два-три утра я предложил поспать пару часов, так как меня ждал опасный переезд на электричке из Ораниенбаума до Петергофа, возвращение до подъема в училище, да и ещё вступительный экзамен по физике. Иван понял мои трудности. Он наскоро подарил мне несколько шариковых импортных авторучек.

Когда такую авторучку поворачиваешь для письма, то фигура женщины в верхней части ручки одевается в черное. Когда повернешь пишущим стержнем вверх, то фигурка женщины раздевается и предстает в голом виде. Такие вот порнографические штучки производил Запад ещё в 60-х годах прошлого века. Затем Иван договорился с дежурным по каютам о времени нашего подъема, и мы легли спать. Мне показалось, что спал я не больше часа. Дежурный зашел в каюту, растолкал меня и сказал: «Чтобы не опоздать на первую электричку, ты должен покинуть теплоход через 10 минут». Иван поднялся проводить меня до электрички. Мы сполоснули лица, выпили по полстакана холодного чая и чуть ли не бегом отправились на вокзал. Электричка была на месте.

Мы обнялись и распрощались с Иваном в надежде на скорую встречу. Но эта встреча оказалась последней. Меня закрутил водоворот училищных событий, а Иван в ноябре этого года демобилизовался и уехал в свой Воронеж. Больше мы с ним никогда не виделись. Даже не могу сказать, жив ли этот сорвиголова, или уже отдыхает вечным сном на одном из воронежских кладбищ. Мне беспредельно повезло. Вернулся я на несколько минут раньше подъема и даже успел лечь в свою постель на первом этаже двухъярусной койки. Мне, как старшему матросу, спать на втором этаже считалось постыдным и унизительным. Бывшие школьники и даже солдаты это понимали, и молча уступали мне первый этаж, даже когда мы стали не кандидатами, а настоящими курсантами. Несколько минут покоя перед подъемом успокоили меня.

Не пойман – не вор. Если бы на моей койке к моему приходу сидел офицер или если бы меня засекли вне училища, то в два счета выгнали на флот. Пять человек на место – это хорошая конкуренция. Не только за плохие оценки, но даже за разговоры в строю или несвоевременное исполнение команды «подъем» бывших школьников нещадно исключали из списков кандидатов и отправляли домой, учиться наукам и дисциплинарной послушности.

По подъему я включился в распорядок дня и посчитал, что никто меня не выдал, а значит, самоволка прошла незамеченной. Но я ошибался. Конкуренция заставила кого-то из неумелых и нерешительных кандидатов в курсанты утром доложить «на ухо» временному командиру роты, что я всю ночь отсутствовал в казарме. Авось донос поможет стать курсантом. Старшим командиром по всему «потоку» кандидатов в курсанты был назначен суровый полковник из строевого одела по фамилии Богданов. Кстати, как я после выяснил, его сын тоже поступал в этот год в училище, только на другой факультет. Командир роты по долгу службы сообщил о доносе полковнику Богданову. Видимо, до полковника Богданова эта информация дошла после девяти часов утра. В это время в аудиторию, где шел приемный экзамен по физике, уже зашли первые кандидаты, «вытащили» экзаменационные билеты и расселись по столам для подготовки ответов.

Очередная «порция» кандидатов стояла у двери в экзаменационный кабинет. В связи с крупным недосыпом, я не стремился в первые ряды и вместе с другими кандидатами находился в соседней аудитории. Вдруг туда с горящими от гнева глазами ворвался полковник Богданов и выкрикнул мою фамилию. Я вскочил как ошпаренный и автоматически отрапортовал: «Старший матрос Мальцев, кандидат в курсанты третьего факультета». Полковник схватил меня за руку и молча повел за собой прямо в кабинет, где проходили приемные экзамены по физике. Он провел меня к столу экзаменаторов и с гневом в голосе сообщил им, что я был в самоволке, грубо нарушил дисциплину и меня надо проверить по физике так тщательно, чтобы поставить двойку. Старшей на экзамене была женщина. Справа и слева от неё сидели мужчины в офицерской форме с погонами старших морских офицеров. Они были членами экзаменационной комиссии. Оба военных преподавателя вскочили со своих мест и заверили полковника, что проверят мои знания по полной схеме.

«Вот и проверяйте», – бросил полковник Богданов и чуть ли не бегом выскочил из кабинета, оставив меня перед столом экзаменационной комиссии. Мне предложили взять билет, что я и сделал. Назвав номер билета и экзаменационные вопросы, я стал искать глазами, куда бы сесть для самоподготовки. Все столы были заняты теми кандидатами, которые вошли первыми. Тогда один из экзаменаторов встал из-за стола, подошел к доске преподавателя и, разделив её вертикальным росчерком мела на две части, предложил мне готовить свои ответы на одной из её половинок. Весной 1963 года в книжном магазине города Ломоносова мне попался очень толковый учебник по подготовке к вступительным экзаменам в вуз по физике. За год я его основательно проштудировал и физику знал досконально. За полчаса, экономя место, мелком я выписал на доске формулы по вопросам экзаменационного билета и решил задачу. Пока один из кандидатов отвечал у доски, я полностью подготовился к ответу и отошел в сторонку. Следующим отвечал я.

Довольно кратко, но предельно ясно я изложил экзаменаторам ответы на экзаменационные вопросы. Никаких критических замечаний не последовало. Женщина-экзаменатор предложила стереть с доски ответы по экзаменационному билету и задала дополнительный вопрос из другого раздела физики. То же сделали и два других экзаменатора. Пока я готовился, у другой половинки доски отвечал следующий кандидат. Когда его выслушали и объявили ему оценку, все три экзаменатора снова перешли к моей персоне. Выслушав мои ответы, женщина-экзаменатор стала задавать короткие беглые вопросы из разных разделов физики. Я так же бегло отвечал, без записи на доску. Устные ответы – это мой конек. Я вошел в раж и выливал из своей памяти физические формулы, выводы и заключения, как из рога изобилия. Суровые, непроницаемые лица экзаменаторов расплылись в удовлетворенных улыбках. Я видел, что они не просто удовлетворены, а приятно удивлены объемом моих знаний физики, а также умением бегло оперировать формулами и делать логические выводы.

Этот устный опрос продолжался минут 20–30, после чего экзаменаторы шепотом посовещались, объявили, что я получил за экзамен оценку «отлично» и выпроводили меня из кабинета. Самое же большое мое удивление вызвал не сам этот экзамен, а отсутствие какой-либо реакции на его результаты со стороны полковника Богданова. Больше он меня никогда не вызывал. Никаких расспросов, был ли я в самовольной отлучке или не был, ни от кого не последовало. Видимо, Богданов посчитал, что донос о моей самоволке был ложным. Просто таким способом кто-то из кандидатов пытался убрать сильного конкурента. Я же после сдачи экзамена по физике окончательно решил для себя поступить в училище и стать офицером. Каждый человек внутренне противоречив. Мое внутреннее противоречие выливалось в то, что я одновременно хотел и не хотел учиться в военном училище. Когда нежелание перевешивало, я уходил в самоволку, с подспудным желанием, что меня поймают и исключат из училища. Когда же я видел острую конкурентную борьбу, зубрежку и даже слезы после получения двойки на вступительных экзаменах, а затем и на экзаменах зимних и весенних сессий, то во мне вновь восстанавливалось желание успешно закончить военное училище.

Говорят: «чужая душа – потемки». Что там другие люди и чужие души, если я сам для себя был и остаюсь неразрешимой загадкой и непознанной тайной? Я начал службу на флоте, а затем и учебу в училище с самовольных отлучек. Самоволки стали моим способом духовной разрядки и на все годы учебы. Конечно, на следующий учебный день после похода в самоволку я был неспособен вести конспекты. Да и в другие дни во мне не хватало силы воли и упорства регулярно вести конспекты, а все экзамены мы сдавали не по учебным пособиям, а по конспектам. Регулярно вести конспекты я себя не мог заставить. Начинал кодировать, чтобы сократить писанину, а затем и сам не мог понять, что я там закодировал. Конспекты у меня были, но например, из 60 лекций нормально законспектированными у меня оказывались лишь 20–30 лекций. Меня всегда выручали мои сокурсники, делясь своими конспектами при подготовке к экзаменам. И за это я им всем искренне благодарен.

Говоря о других, я очень хотел бы услышать истинное мнение и правду о том, как меня воспринимали сокурсники во время пяти лет обучения в училище? Для меня наша единственная и последняя встреча в мае 2014 года закончилась фотографированием и отъездом в Москву.

Теперь я уже никогда не узнаю истинное мнение моих однокурсников о моей персоне. Конечно, этот вопрос меня гложет и волнует, когда я вспоминаю училищные годы. Тщательно анализирую, может я был высокомерен или черств в общении, может быть я был лжив и не обязателен или отказывал в помощи, тем, кто ко мне обращался? Может, я на кого-нибудь донес, оскорбил, унизил или хотя бы раз ударил? Может быть, я кого-то подбивал стать таким же «самовольщиком» и нарушителем дисциплины? Ничего из вышеперечисленного я никогда не позволял себе по отношению к моим однокурсникам. Да, было, что я относился к ним снисходительно, как недозрелым школьникам. Но это определялось тем, что я на три года был старше своих однокурсников и успел к поступлению в училище пройти богатую жизненную школу, в том числе два года отслужить срочную службу матросом боевого надводного корабля Балтийского флота.

Что касается помощи, то начиная с первой зимней сессии первого курса, самой трудной для неоперившихся выпускников десятых классов средних школ, я терпеливо объяснял каждому сокурснику, который ко мне обращался, премудрости той или иной науки. Это я хорошо помню. В разъяснении того или иного непонятного вопроса я никому и никогда не отказывал! Если же вопрос был непонятен большинству моих однокурсников, то я во время самоподготовки минут на 10–15 становился «учителем» и мы общими усилиями делали этот вопрос простым и понятным. К началу первой зимней сессии первого курса я настолько освоился в «преподавании» на самоподготовках, что решил сдать все экзамены досрочно и уехать на лишние две недели в тамбовскую деревню, чтобы жениться и провести медовый месяц.

Получив разрешение нашего воспитателя и командира роты Якова Наумовича Веккера, я за один день, ещё до начала экзаменов, обежал будущих экзаменаторов, ответил на все их вопросы и получил отличные оценки. Якову Наумовичу лишь осталось вручить мне отпускной билет, пожелать красивой свадьбы и приятного «медового месяца». Не помню точно. Полного месяца вроде не получилось, но я успел жениться и недели три провел в беззаботном деревенском отпуске, счастливый от брака по любви, от успеха в учебе и от будущей офицерской жизни. После этой первой зимней сессии мои сокурсники поняли, что мои объяснения более понятны, чем объяснения настоящих преподавателей. Уже в весенне-летней сессии за первый курс, в часы вечерней самоподготовки накануне очередного экзамена, я неизменно становился по просьбе моих сокурсников нештатным учителем и за два-три часа кратко отвечал на все до одного экзаменационного вопроса. При этом непонятные и трудные вопросы старался сделать легкими и понятными.

После чего весь класс единодушно голосовал, чтобы я первым шел на очередной экзамен. Я неизменно исполнял волю моих сокурсников и на всех сессиях за годы обучения первым выходил на все экзамены. Играло ли это какую-то роль для моих сокурсников? Наверное, играло. Ведь экзамен принимал не только наш преподаватель, а комиссия из двух-трех преподавателей. Мой блестящий ответ производил благоприятное впечатление на экзаменаторов, и они становились мягче по отношению к моим сокурсникам. Установленный на первом курсе порядок стал железным правилом на все последующие четыре года обучения. Если это не помощь и не знак дружбы и любви к своим сокурсникам, то что же тогда считать дружеской помощью? Надо заметить, что редкие двоечники до пересдачи экзаменов тоже непрерывно консультировались у меня по непонятным для них вопросам, и я никому не отказывал. Особенно громадна была разница в физической подготовке, между мной, деревенским пареньком, отслужившим два года срочной службы рядовым матросом и бывшими школьниками, в том числе, и нахимовцами– «питонами», какими были мои однокурсники.

Редкие из них подтягивались на турнике пять-семь раз подряд или могли поднять штангу весом больше 50 килограмм. Я же подтягивался даже на одной руке, на двух руках подтягивался до 25 раз или выходил силой на турнике до десяти раз. А по поднятию штанги мне просто не было равных. На спор одной рукой я выталкивал штангу весом 65 килограмм. Несмотря на такое мое подавляющее превосходство в физической подготовке, я ни разу никого и никогда не ударил и не обидел даже пальцем. Конечно, на старших курсах со многими моими однокурсниками приходилось неоднократно выпивать как после сдачи очередного экзамена, так и на различных юбилеях и свадьбах. Отмечу, что даже сильное перепитие никого из нас, в том числе и меня, не превращало в агрессивного драчуна и задиру. Тем не менее, уже на старших курсах, вероятно, после возвращения из летнего отпуска, мои сокурсники однажды меня сильно и жестоко поколотили.

Говорят, не делай доброе – и не получишь злое. Сам я никогда не следовал этому правилу и не буду следовать, пока жив. Но правило-то, несомненно, действует! Кто-то из сокурсников вернулся из отпуска с канистрой грузинской чачи. Грузин среди сокурсников не было, а вот чача появилась. В тот злополучный для меня сентябрьский день сокурсники решили отметить начало очередного учебного года распитием чачи. Вероятно, пригласили и меня. Не мог же я попасть на это тайное распитие в помещении для хранения швабр и уборочного инвентаря без приглашения. Если не ошибаюсь, это помещение в осенне-зимнее время было ещё и сушилкой для носков и мокрой обуви. Окончание этой пьянки я помню смутно, скорее даже ничего не помню. Главное, абсолютно не помню, что стало причиной ссоры между мной и моими сокурсниками и кто из них, объединившись в группу, исколотил меня до потери памяти. Наутро я очнулся в этой сушилке на каком-то рваном одеяле, с болями во всем теле, синяками на лице и фингалом под глазом. Идти на завтрак, а тем более на лекции в таком виде было невозможно. Я умылся в комнате для умывания и снова залег в сушилке. На мое счастье, я абсолютно не помнил никаких подробностей ссоры и последующего моего избиения.