Текст книги "Рассказы о прежней жизни (сборник)"

Четвертый день

Он бежал в атаку. Четвертый раз за четвертый день его войны.

Вот ведь, когда вчера их остановил пулемет, они сразу залегли, и никому в голову не пришло переть на него дуром. Потому, наверное, что война все еще была не настоящей и сам положивший их пулемет возник вроде кочки на голом месте, вроде случайного рва поперек дороги, в которой не укладывать же половину людей, чтобы оставшаяся половина прошла по ровному.

А тут они бежали на десятки пулеметов, на танки, зарытые в землю по краю деревни, бежали среди разрывов мин, падали, скатывались на дно воронок, вскакивали и снова бежали, а потом, окончательно прижатые огнем, кто ползком, кто броском, возвращались назад. И сколько уже не вернулось, сколько осталось лежать там, на полоске изжаленной земли.

Сильно укреплена была деревня. Хорошо еще, что вчера выбили наши немцев из передней линии обороны, и вся она, устроенная аккуратно и грамотно – с окопами, ходами сообщения, блиндажами, – досталась батальону как подарок: есть где пересидеть, не надо грызть мерзлую землю, спешно окапываться. Даже удивительно, что немцы так легко ее оставили. Получилось, будто рыли и строили они все это специально для противника. И местность была как на заказ. Сама деревня на невысоком бугре, по которому сбегают вниз огороды, потом равнинка идет, словно дно у тарелки, а дальше опять чуть обозначенный короткий подъемник, на самом гребне которого, на переломе, и вырыты траншеи. Сиди, в общем, и поглядывай друг на дружку. Тем более что видать вполне хорошо: между деревней и траншеями – от силы метров восемьсот. А до огородов, до крайних плетней, и того меньше – на один хороший бросок.

Вот только явились они сюда не отсиживаться, не в гляделки играть.

Отец раньше, когда в газетах читал или по радио слышал, что, дескать, после ожесточенных и кровопролитных боев нашими войсками занята высота такая-то, иногда думал по-простецки: а зачем ее было кровью-то поливать? Фронт, он знал это, сплошным не бывает: так, чтобы от какого-нибудь, допустим, Херсона до Ленинграда тянулась одна траншея. Есть же где-то и проходы. А высота (да еще, как часто писали, «безымянная»), – ну, что она такое? Ведь не город, не станция узловая. Так – сопка, бугор. Ну, закопались там немцы, понаставили пулеметов, орудий, мин. И мать их пес! – пусть сидят, караулят ветер в поле. А ты обойди, ударь туда, где пожиже, и дальше вперед.

Вчерашний пулемет отца кой-чему научил. Его, понятно, никто специально не обходил, они сами затаились, гады, намеренно пропустили наш дозор, чтобы внезапно как следует угостить остальных. Ну, а если бы батальон взял да оставил их за спиной? Дал петлю вокруг деревушки. Что дальше? А дальше – они бы третий батальон так же встретили. И неизвестно еще, сколько другим пришлось бы положить там жизней, углядел бы кто эту ложбинку или пошли бы мужики на баню в лоб – из-за трех-то смертников.

Получалось, в общем, что, как и в любой другой работе, и в этой тоже нельзя было оставлять самую тяжелую часть ее на потом. В мирной жизни он приучен был не обегать трудного. И детей своих учил: не обегайте! Бегай не бегай, делать все равно придется: тебе ли, другому ли кому. Когда, например, выезжали всей семьей на поле окучивать картошку, отец выделял каждому из пацанов посильное количество рядков и говорил: как добьешь до конца – тут и шабаш, прибавки не будет. Так вот средний парнишка, бывало, сильно заросшие участки пропускал: потом, мол; не терпелось ему скорее край увидеть. Отец тогда переходил на его делянку и молча принимался рубить тяпкой лебеду или молочай. Сынишка оглядывался, кричал: «Папка, не надо – я сам!» А он тяпал еще ожесточеннее, пока пристыженный пацан не возвращался к огреху.

И вот теперь отец догадывался: деревню эту ни обойти, ни объехать никто им не даст. Придется «тяпать» и «тяпать», и они либо возьмут ее, либо все здесь полягут. И раз нет другого выхода, стало быть, знай одно – воюй.

Эта атака поначалу оказалась легкой. То ли немцы, отбив три первых, не ждали скоро четвертую, то ли наши ребята со злости кинулись вперед так дружно и азартно – в общем, успели добежать аж до самых огородов.

Отец, зацепив ногой низкий плетень, упал в наметенный за ним сугроб. Отдышался. Прислушался. И вдруг шкурой прямо ощутил одиночество: показалось, ни впереди, ни рядом никого нет. Он приподнял голову – нетоптанный, и справа и слева, снежок подтвердил догадку. «Вот это улупил! – поежился отец. – Считай, чуть не в плен прибег».

Немцы, спохватившись, молотили уже вовсю. Рвались за спиной мины. В промежутках между разрывами слышно было, как торопливо стучат пулеметы.

Потом стрельба сделалась реже, и отец понял: не он один залег, всех положили.

Впереди чернела врытая в косогор банька, и хотя душа упиралась, не хотела дальше, разумом отец понимал: там, под баней, укрытие, там его не зацепит. Он собрался с духом, в несколько прыжков перемахнул огород; взвизгнуло над ухом, отец успел подумать: «В меня!» – и упал под сруб, рискуя расшибить голову.

За баней было надежно. По крайней мере, пуля достать его здесь не могла. Отец расположился поудобнее, привалился спиной к срубу, вытянул ноги, достал кисет… Теперь он увидел всю корявую от воронок равнинку, уцелевший каким-то чудом стожок сена за огородами (отец его раньше не заметил), далекую полоску своих траншей. Увидел и подивился: ничего маханул! А назад если? Прямо как в анекдоте про старика, который сани в избе ладил. Ладил и все приговаривал: «Так… так…» А старуха ему с печки: «Так-то оно так, да наружу-то как?»

Справа от того места, где он только что лежал, за плетнем кто-то ворохнулся. Отец обрадовался: не один все же.

– Эй, друг! – окликнул негромко. – Живой?

– Целый, – ответили из-за плетня. – А ты, гляжу, с табачком? Покурим? – Солдат, значит, хорошо видел отца сквозь щелки.

– А сумеешь дополозть?

Солдат не стал ползти. Перевалился через плетень и, низко пригибаясь, побежал. Не добежал он каких-нибудь шагов пять. Над бровью у него вспыхнула темная точка, он упал в кучку припорошенной снегом печной золы.

«Насмерть! – вздрогнул отец. – Вот тебе и покурили…»

Солдат лежал, выбросив вперед руки. Между ними валялась скатившаяся с головы шапка. Отцу был виден его стриженый затылок, место, откуда вышла пуля. Нечего было и ждать, что солдат шевельнется.

Вдруг обнаружилась еще одна живая душа – Валерий. Он, оказывается, лежал в левом углу огорода, за кучей перегноя. Лежал, лежал и остервенился:

– Тьфу, сволота! Прямо слюной истек!.. Сусанин, погоди, не сворачивай – я к тебе рвану.

– Лежи! – испугался отец. – Вон один уже накурился. Досыта.

– Да в рот бы им!.. – отчаянно сказал Валерий, метнулся, как заяц, в одну сторону, в другую, третьим броском достиг бани, упал рядом с отцом и рассмеялся: – Думал – уши оторвутся.

Отец все поглядывал на убитого. Хотелось дотянуться, прикрыть мерзнувшую голову солдата шапкой.

– Паренек-то, – вздохнул он. – Даже не покурил перед смертью… Давай, говорит, покурим… И – на тебе.

– Привыкай, Сусанин, – сказал Валерий. – Здесь каждый чего-нибудь не успевает. Еще насмотришься…

Цигарку он свернул такой неподъемной величины, что отец всерьез ему посочувствовал:

– Удержишь?.. Зуб она тебе не вывернет?

– Не жалей, – мигнул Валерий. – А то подкрадутся гансы, прирежут нас с тобой – и весь кисет им достанется.

– Ну, хоть табаком их уморим, – невесело сказал отец. – Они от моего горлодера враз перемрут, как тараканы.

– Ага, перемрут! Держи карман. Шибко они от нашей водки поумирали?.. Это анекдоты одни, что немец на выпивку слаб. Они слабые, пока из собственной фляжки собственный шнапс разливают. Тогда – наперстками. А как до чужого дорвутся – хлещут стаканами. И хоть бы хрен! У них от чужого только хари наливаются… Ты их еще салом попробуй уморить…

– Гляди, гляди! – схватил его за руку отец. – Щас он их перещелкает!

От стожка сена двое солдат рысью катили куда-то станковый пулемет. Сбоку бежал лейтенант Михотько, высокий и длинноголовый, – его ни с кем невозможно было спутать, даже издалека.

– От дураки! – подался вперед отец. – Ползком же надо, ползком!

Один солдат упал. Пуля подрезала его на бегу, развернула – он опрокинулся навзничь.

Второй, прикрывая голову руками, как от жара, повернул обратно к стожку. Лейтенант что-то крикнул ему вслед и сам ухватился за пулемет. Солдат не успел добежать до стожка: подпрыгнул, будто его за резиночку вверх дернули, взмахнул руками по-птичьи и рухнул.

А лейтенант Михотько все дергал, рвал загрузший в снегу пулемет.

Пуля, как видно, задела ему лицо. Лейтенант схватил нос в горсть и тоже побежал. Вторая пуля пробила руку. Только после этого лейтенант догадался упасть.

– Ты смотри, что творит, подлец! – горестно изумился отец. – Сшибает, как орехи!

Валерий молчал. Цигарка, зажатая между пальцами, сплющилась, прорвалась и потухла. Махорка из нее высыпалась. Валерий сжимал клочок пустой бумаги.

– Сусанин, у тебя дети есть? – спросил он вдруг.

– Есть, куда им деваться, – ответил отец. – Трое.

– Не ко времени ты их настрогал.

– Дак я что, караулил его, время? Специально этот момент высчитывал?

– Так какого же ты… храбрый такой?! – обозлился почему-то Валерий. – Баню вчера высунулся брать… Ты, поди, и на фронт добровольцем пошел?

«Добровольца» отец пропустил мимо ушей, а насчет бани задумался. Вслух – по обыкновению.

– Зачем, говоришь, высунулся?.. Хм… Зачем-зачем… – И сам спросил: – Ты Лизунова помнишь – нет? Высокий такой, корявый?

– Какого еще Лизунова-грызунова? – сплюнул Валерий.

– Ну да, где же. Ты ведь к нам дня за три до выступления прибыл… А Козлова лейтенанта должен помнить… Ну вот… Мы там до тебя все высотку одну брали, каждый день в атаку ходили. Ага. Ребята все молодые бузуют бегом, как лоси. А мы с Лизуновым сзади. Мне-то еще ничего – я с одним автоматом. А у него ручной пулемет, он вторым номером пулемета числится. Ну, и годы тоже: он, как и я, с четвертого был. Вот и отстает, задыхается. А этот, Козлов, догоняет его – и палкой вдоль хребтины. Он с палкой на учения ходил. Сам себе вырезал из березки. Такую – вроде тросточки. Он, видишь, все фронтовика из себя строил – ходил прихрамывая. Когда, конечно, других офицеров рядом не было. То на правую ногу припадает, а то – забудет – и давай на левую. Да ну его, говорить даже неохота… Главное, никто не видел, как он там, сзади, Лизунова «поощряет». Я тоже не видел, пока Лизунов мне сам не сознался. Боюсь, говорит, забьет он меня скоро. Сил, говорит, уже нет – падаю. Я тогда оглядываться стал. И точно, гляжу, стегает он его, гадюка. А я уж сам приставать начал, чувствую, еще день-два – и меня он понужать зачнет… Ну, думаю себе, пусть только ударит. Пусть только попробует. В общем, набил полный диск патронов (я раньше с пустым норовил ходить-то, он меня еще все ругал за это, грозился), а тут набил полный: семьдесят две штучки – как один. Да еще запасной на пояс привесил. Все равно, думаю, двум смертям не бывать.

– Неужели бы застрелил? – с интересом глянул на него Валерий.

– Кто его знает. Тогда думал – застрелю. Если только ударит – сделаю из него решето, а там пусть хоть трибунал… Да ты слушай. Залегли мы против высотки, лежим, ждем команды. Вдруг, откуда ни возьмись, заяц. Русак. Здо-оровый! Ребята давай по нему стрелять. Лейтенант сначала: «Прекратить, прекратить!» – а потом сам загорелся, выхватил ТТ, давай пукать. Расстрелял всю обойму, кричит: «У кого автомат заряженный?» А я рядом лежу. «Держите, – говорю, – товарищ лейтенант». Он и мой диск расстрелял. И спрашивает, подозрительно так: «Ты чего это, руцкай, снарядился, как на войну? Раньше с пустым диском ходил…» – «А про всякий случай, товарищ лейтенант, – говорю. И смотрю на него, не отворачиваюсь. Пусть, думаю, догадается. – Про всякий случай…» Не знаю, догадался – нет, а палку на другой день бросил…

– Постой, это не тот лейтенант, который перед выступлением все за начальством бегал, просил, чтоб его в другую часть перевели?

– Но… Дурковатый-дурковатый, а сообразил, что Лизунов ему в первом же бою пулю в спину пустит. – Отец помолчал. – Дак вот, про Лизунова. Убило его, когда под нашу машину снаряд угодил. А он знаешь откуда был? С Дальнего Востока. Я с Сибири, а он аж с Дальнего Востока. И что же получается? Это за сколько тыщ километров его сюда везли! А зачем? Чтобы этот кобель его помордовал? И все? Ведь он же ни одного немца убить не успел. Да кого там убить. Даже не стрельнул в ихнюю сторону ни разу… Зазря, выходит, терпел мужик. И пропал зазря.

– Ну, Сусанин, ты и зануда же! – протянул Валерий. – Куда подвел. Я ему про баню, а он мне… про матаню… Ты, случайно, в политруки не пробовал проситься? Попросись – возьмут.

В этот день им еще довелось повоевать. Они добрались к своим и опять воевали. Точнее сказать, воевал уже один отец. Валерия на самом бруствере траншеи догнала слепая пуля. Он обернулся, крикнул, белозубо смеясь: «Жив, Сусанин?» – и, не переставая улыбаться, начал медленно садиться на землю…

Еще каких-нибудь десять минут назад они хоронились там, под баней, стало смеркаться, и Валерий забеспокоился:

– Слушай, дядя – теткин муж, не светит мне что-то темноты здесь дожидаться. Как бы нам к фрицам в язычки не угодить.

– Стреляют, – засомневался отец. – Не добежим.

– Был такой великий полководец Суворов, – сказал Валерий, – с которым я в корне не согласен. Пулю-дуру недооценивал. Ты, Сусанин, дурной пули бойся. От нее не убежишь. А от умной, которая в тебя пущена, убежать можно. Они же теперь видишь, как бьют, сволочи: прицельно, по каждому. Так что не дрейфь. Главное, делай, как я…

Они бежали…

Твою душеньку!.. Разок бы так в мирной жизни кувыркнуться – и хана, прощай руки-ноги. А тут!.. Рывками. Из стороны в сторону. Скатываясь в воронки – боком через голову. Расшибая в кровь морды…

Достигли своих.

И – вот она, пуля-дура! Будто в насмешку ударила веселого человека Валерия, пробила узкую грудь с левой стороны. Летела дуриком, а угодила точно…

Немцы зажгли стожок сена, тот самый. Кидали ракеты. Били длинными трассирующими очередями, прижимали оставшихся на ничейной полосе ребят к земле, не давали им отлепить головы. Всех, что ли, собрались повыколотить, собаки.

И наши стреляли – без команды, кто из чего: хоть маленько дать мужикам вздохнуть, подсобить им, прикрыть отсечным огнем.

Отец спрыгнул в окоп к пэтээрщику, молодому пареньку.

– Гляди, сынок! – крикнул. – Танк! Стреляй в него!

Немецкий танк, «тигр», выполз на край деревни, медленно разворачивая башню, вынюхивая чего-то хоботом.

– Я не вижу! – сказал паренек, поворачивая к отцу бледное, испуганное лицо. – Не вижу!

«Э, милый, да ты уж готов», – смекнул отец и сам ухватился за ружье. Он прицелился танку в бок, выстрелил, увидел, как брызнули искры – и все. «Не берет, – понял отец. – Так, щекотка одна». Заложил новый патрон, стал целить под низ башни: «Должна же быть какая-нибудь щелка… должна же». Выстрелил второй раз, попал опять и снова без толку.

Танк продолжал ворочать стволом.

«Щас лупанет!» – втянул голову отец.

Но «тигр» выцеливал не их жалкий, безвредный для него окоп. Слева, посередке примерно между нашими траншеями и деревней, стоял отдельный сарай. Танк плюнул в него огнем – черно-красный взрыв потряс сарай, он осел и загорелся.

Отец выбрался из окопа пэтээрщика. Бесполезное это было дело – стрелять по слоновой броне.

У немцев, с краю деревни, тоже что-то горело: дом какой-то или амбар. Там, видно было, перебегали, суетились черные фигурки. Из автомата их было не достать. Отец разыскал на дне траншеи, выковырнул из грязи брошенную винтовку. Насбирал здесь же рассыпанных патронов. Затвор у винтовки то ли заржавел, то ли шибко был забит грязью, отец отколачивал его саперной лопаткой, вставлял по одному патроны и, старательно целясь, стрелял.

Им овладела спокойная, холодная злость. Он стрелял, отбивал лопаткой затвор, вынимал из кармана ватника следующий патрон… И как во время какой-нибудь сосредоточенной, долгой работы, через голову его текли мысли – не в виде слов текли, а в виде разных смутных соображений, догадок и картин.

…Да где же эти чертовы «катюши», которые по своим вчера резанули? Где они, у пса под хвостом?.. Сидят, поди, тоже по брюхо в грязи, кукуют. Эхма!..

…Вот бы сейчас оптический прицел, а? Вот бы сейчас-то…

…Нет, не то, не так объяснил Валерию. Про баню-то… Не должны воевать молодые – вот что надо было сказать. Такие, как Валерий, как парнишечка этот, с пэтээром, как другие, которые «мама» кричат при разрывах (он сам слышал), – не должны… Воевать надо мужикам пожившим – таким, как он, как покойный Лизунов, как сержант Черный… у которых руки потрескались от работы и кости закаменели… которые уже нахлебались в жизни всякого, навкалывались досыта, наголодали и выпили свое… и детей нарожали… Такой мужик, если даже увечным вернется, без ноги или без руки, все равно мужик, а не обрубок. И для работы он мужик, и для жены своей – тоже… А эти… когда он пацан еще и щеки, как у девахи, а сам-то девку не трогал ни разу и от работы не падал как мертвый, а уже обрубленный, калечный – стыдно смотреть на него, стыдно!..

Он стрелял, сцепив зубы. Рука его была твердой. Иногда какая-нибудь фигурка падала, кувыркалась. От его пули, от чужой ли…

Он стрелял.

Пятый день

Утром отец вылез из блиндажа на белый свет. В эту ночь остаткам их взвода достался блиндаж, просторный, хорошо оборудованный, со столом и нарами. Похоже, здесь раньше командный пункт располагался: в сторону леса смотрело узкое и длинное окно – наблюдательная щель. И кой-какие вещи, брошенные немцами, подтверждали это. Отец, например, подобрал вроде как игрушечный чемоданчик коричневой кожи, внутри которого лежали мыльница, помазок, безопасная бритва, и в крышку вделано было зеркальце. В общем, ночевали в тепле… Щель завесили плащ-палаткой – так что и не дуло.

Отец вылез и увидел, что белый свет и правда белый. Густой, как молоко, туман закрыл землю – ничего не видать было в пяти шагах.

С той стороны нервно постреливали. Для острастки. Боялись: вдруг наши подползут скрытно. Опять пускали ракеты. Но ракеты не пробивали белизну. Слышно было только, как они шипят.

А наши молчали. Совсем непонятная, сиротливая сделалась война. Еще вчера вечером прополз слух, что командиров всех поубивало. Собрались они вроде в тот самый, отдельно стоящий сарай, посоветоваться, как дальше быть, а «тигр»-то вылезший, когда ударил прямой наводкой по сараю – вот тогда их всех там и накрыло.

Отцу слух казался нелепым. На кой ляд им было в сарай забиваться, когда посоветоваться и здесь можно, вон хоть в блиндаже. Но командиров не было видно – факт. Никто не велел со вчерашнего вечера ни вперед бежать, ни назад отходить. Что хочешь, то и делай.

А хотелось есть. Вместе с прочей колесной техникой застряла где-то кухня, третьи сутки мужики жили без горячего. Уже и сухари из НЗ догрызли, а кухни все не было. Прямо кишки спеклись. Хорошо хоть курево еще держалось кой у кого. Однако и курить на тощий желудок было тошно. Казалось, все внутри взрывоопасно. Вот плюнешь сейчас – снег насквозь прожжешь. Отец и плюнул. Коричневый тягучий плевок прожег – не снег, конечно, туман, белесость.

И тут слабенький, чуть заметный потянул ветерок. И отец вдруг почувствовал: пахнет… печеной картошкой пахнет! Он зашевелил ноздрями: откуда бы ей здесь взяться, картошке-то? печеной?.. Но пахло явственно, наносило вроде бы со стороны деревни. До деревни, однако, далековато. Если там какой любитель и печет, отсюда не учуешь. Значит, ближе… Где, что горело?.. Сарай вчера горел… ничейный – вот что!..

Так он соображал, а сам уже двигался машинально. Сначала вдоль траншеи, потом выкарабкался наверх, пошел полем, примерно определив направление. Летали в тумане где-то редкие пули. Отцу они казались нестрашными. Он все время как будто внутри электрической лампочки находился. Есть такие лампочки – белые, непрозрачные. Только стенки у этой лампочки были толстыми, ватными и, верилось, непробиваемыми. Отец все-таки ложился, когда начинали стрелять. Не бухался с размаху, а спокойно ложился и ждал тишины. А как стихало, поднимался и снова шел, крался, пригибаясь невольно (успела уже выработаться привычка).

Сарай возник в тумане неожиданно, большим темным пятном. Отец осторожно просунулся вовнутрь, осмотрелся. Стены у сарая оказались кирпичными, потому и уцелели, а крыша, стропила, потолок – все это прогорело и обрушилось. Рухнуло прямо на ворох картошки, сваленной в углу.

Отец разломил одну картошину: она была еще горяченькая.

«Хоть в рубахе, да притащу ребятам, – решил он. – А самому здесь надо наедаться».

Он подсел к этой куче, достал из гимнастерки соль, завернутую в тряпочку. Первые четыре штуки навернул прямо с корками. Обдует маленько, в соль помакнет – и в рот. Потом уж стал разламывать, выедать чистую серединку, а корки, черные, затвердевшие, бросал.

Котелок отец оставил в блиндаже, никакой другой посудины у него не было. Он потуже затянул ремень на ватнике, напихал картошки за пазуху. Вошло немного, а все равно он округлился, как голубь-дутыш. Ложиться на землю ему теперь стало неспособно, потому на обратном пути он только присаживался на корточки – все, мол, пониже. Один раз, когда немецкий пулемет долго не унимался, перевернулся на спину и полежал так, выставив вверх свои бугристые «титьки». Картошка приятно согревала грудь. «Еще бы снизу потеплее – и лежи-полеживай», – мелькнула несерьезная мысль.

Ребята умяли его добычу в момент. Да там и досталось-то… по две-три штуки на брата. Проглотили, в общем, а глаза у всех голодные.

– И много там ее? – стали спрашивать.

– Да тонны две, не меньше! – сам удивляясь, ответил отец. К нему только сейчас пришло возбуждение. – Ей-бо! Тонны две, и вся печеная! Веришь – нет, как специально кто испек!

– Ну, батя, молодец! – похвалили его. – Мы тут сидим, пухнем, а он гляди-ко!.. Вот это дак батя! Вот орел!..

Отец загордился.

– А вы что думали?.. Вы думали, батя так… пень ржавый!

Тут его и подловили:

– Слушай, батя, смотайся еще разок, а? Ты дорожку протоптал, знаешь, где что. Только возьми мешок, а то за пазухой неудобно. – И уже суют ему мешок: какой-то проворный успел свои пожитки из него вытряхнуть прямо на пол.

Отец и рот открыл. Дохвастался, дурак! Добрехался!

Но ребята смотрели вроде серьезно, не смеялись. Похоже, они его и не подлавливали, а хвалили вполне уважительно. И простодушно верили: батя, если пойдет, – так принесет. А на другого кого надежды мало.

«А, рыскну, – решил он. – Пока туман лежит».

…Когда он второй раз подобрался к сараю, ветер заметно усилился. Крепенько уже потягивал, рвал туман на клочья, делал в нем промоины. Отец не подумал сразу про то, что светлее станет, опаснее. Ветер дул теперь в сторону немцев, и ему другое пришло в голову, смешно подумалось: «Вот учуют сейчас и придут». Хотя он знал, конечно: никто не придет. Они там не голодные. С утра, поди, натрескались своего шпига, кофию напились.

И вот надо же такому случиться – наворожил! Не успел нагрести мешок, как вдруг услышал: идет кто-то, крадется вдоль стены. Отец присел за кучу обломков. Да не присел – встал на четвереньки, как бобик. Лучше бы вовсе залечь, но тогда ничего не увидишь. А так можно в щелки наблюдать.

Вошел немец. Здоровенный бугай. Или, может, он отцу снизу таким высоким и здоровым показался. Ряшка у него, по крайней мере, была – хоть поросят бей.

Немец огляделся, точь-в-точь как сам отец, когда первый раз сюда проник, присел возле картошки на корточки, достал ножичек. Ел культурно, выскребал черную, горелую корку до желтизны. Сразу видно было: не с голодухи человек, в охотку балуется. Очистив картошку, он клал ее в рот, чуть откидывал назад голову и, сладко жмурясь, неторопливо жевал.

«Навек бы тебе зажмуриться! – нервничал отец. – Стрельнуть его разве?..» Но стрелять было нельзя. Если открыть тут стрельбу – тогда уж не до картошки, тогда дай бог ноги.

Немец, выбирая картошку, которая получше, развернулся к отцу боком. Потом – спиной. Зад у него оказался… как у кормленой бабы. Того гляди, штаны треснут. Отца взяла злость: «Такую ж… наел, и еще картошки ему, падлюке!» Он нащупал рукой обломок толстого бруса, потянул тихонько к себе – и в животе у него захолодело. Тогда, не давая холодному червячку этому разрастись, он прыгнул через обломки и с маху огрел немца по голове.

А немец вдруг встал. Ему бы ткнуться носом в картошку, а он встал. И повернулся к отцу. Глаза у него были пьяные. Отец, попятясь, ударил еще раз. И еще. После третьего удара переломился брус. Немец не падал. Глаза у него вовсе закатились, рот покривило на сторону, он мычал, но не падал.

«Да что же это, мать честная!..» – чуть не заплакал отец. Он метнул глазами по сторонам – чего бы еще ухватить? Про то, что есть автомат и можно ударить прикладом, даже не вспомнил. И тут немец наконец-то брякнулся. Плашмя. И ноги разбросил.

Отец попытался было досыпать в мешок картошки, не разбирая уже, которая испеклась, а которая вполсыра, – и не смог. Руки не слушались – прыгали. Больше всего он боялся, как бы немец не очухался, не зашевелился. Тогда что? Горло ему резать?.. Как поросенку?..

Он выскочил из сарая, забыв приладить мешок за спину. Тащил его волоком, одной рукой. Бежал он из-за этого неловко – боком. Стреляли – отец слышал и не слышал. Пока не увидел, как очередь продырявила мешок, и не догадался: «Да ведь это же по мне!» Он упал и пополз. Ползти тоже было неудобно. Отец просовывался вперед метра на два, подтягивал за лямку свой раненый мешок, отлеживался и снова скребся.

Совсем немного осталось до своих, когда отца вдруг словно горячим прутиком вдоль поясницы стегануло.

Он подождал, затаившись. Поясница горела, но боли не было. Попытался ползти дальше и вдруг почувствовал: выползает из штанов. Из тяжелых, намокших ватных стеганок. Это было неестественно и дико.

Отец сгреб тогда штаны в горсть, поддернул и, не обращая больше внимания на стрельбу, что было сил ударился бежать.

В блиндаже его, подведя к свету, осмотрели.

И поднялся хохот.

– Тебе, руцкай, пряжку заднюю пулей отсекло. Так что имеешь право пришить на свои штаны колодочку за ранение.

– Точно! И к медали их представить надо – за боевые заслуги.

– Будешь ее на ширинке носить!

Потом спохватились: мешок-то с картошкой где же?

– Кинул, – сказал отец.

– Как так кинул?

– Так и кинул! – озлился отец. – Сходите достаньте, если кто шибко смелый!

Мешок валялся метрах в пятидесяти. Хорошо был виден, зеленел на снегу.

Двое вызвались сползать за картошкой: хозяин мешка (его фамилии отец не знал) и Аскат Хабибулин, татарин, горячий паренек.

– Сползайте, сползайте, – сказал отец, – его уже снайпер на мушку взял. Он вас, дураков, накормит. До отвала.

Эти двое все-таки засобирались: дескать, выдернем. Но не успели. Вошел в блиндаж сержант Черный, последний оставшийся в живых командир, прислонил к стенке автомат, сказал:

– Кухня приехала.

И только он это сказал, как ахнул рядом с блиндажом, с тыльной его стороны, тяжелый взрыв. Блиндаж тряхнуло, посыпалась с потолка земля.

А сержант Черный захрипел и стал валиться вдоль стенки. Из вырванного горла сержанта выбулькивала кровь.

Осколок, убивший Черного, неглубоко влип в стенку блиндажа. Залетел он через окошко, под которым только что осматривали отца. Снаряд разорвался как раз против окна, прямым попаданием накрыв кухню. От нее вообще не осталось следов. Нашли только клочок конской шкуры и по нему определили, что лошадка была серой в яблоках масти.

…За мешком сползал Аскат Хабибулин, когда уже начало темнеть. Картошка успела не то что остыть, а даже застыла: к вечеру начало слегка подмораживать. Все же ее, постукивавшую, высыпали на стол, разобрали на равные (примерно) кучки и, отвернув Хабибулина лицом к стенке, стали делить по-солдатски.

– Кому? – спрашивали.

– Черемных, – называл Аскат.

– Ползухину…

– Руцкому!..

Сержант Черный лежал под стенкой, накрытый плащ-палаткой, его не стали пока выносить; отец глядел на него и думал: «Вот кого не выкликнут. Ему уже ничего больше не надо. Отъел, отпил. Всё».

В момент этой дележки заскочил в блиндаж чужой, незнакомый командир, злой как черт.

– Подымайсь! – закричал, бешено тряся наганом. – Я капитан Разин!.. Подымайсь!.. Дезертиры!.. В гроб, в печенку!.. Выходи!.. Я капитан Разин!..

Лицо у него было круглое, раскрасневшееся, редкие светлые брови почти не просматривались, и оттого казалось, что тоже светлые же глаза капитана от ярости вылезли аж на лоб.

– Я капитан Разин! – все выкрикивал он. – Позакапывались, сволочи, попрятались!.. Там немцы в атаку идут! Подымайсь – перестреляю!..

И точно: были они дезертирами перед геройским капитаном Разиным, который, наверное, привел подкрепление и думал застать тут бойцов, а застал рвань, паразитов: картошку сидят делят!

Они выскакивали по одному, разбегались по траншее, занимали места, мешаясь с новенькими…

Разин сам лег за пулемет, резко оттолкнув плечом пулеметчика. Где-то шли в атаку невидимые немцы. Отец их, по крайней мере, не видел, как ни всматривался в загустевшие сумерки.

Потом выяснилось: немцы не шли – ползли. Да еще в маскхалатах. Увидел их, когда они вдруг поднялись в рост – белые, безмолвные фигуры. Поднялись и побежали – без крика, без выстрела.

Жуткая наступила тишина. Только слышалось, как схваченный морозцем снежок хрустит под ногами бегущих. И нарастающий хруст этот леденил душу и тело, уменьшая его – казалось отцу – в размерах…

А приказа открыть огонь все не было. Точнее, был другой, переданный по цепи: «Без приказа не стрелять».

Левый край траншей сильно выдавался в сторону деревни, отец боковым зрением увидел (или померещилось ему), что там передние немцы уже схватились с нашими врукопашную, – и тут, словно затычку ему из глотки выдернули, плесканул огнем пулемет капитана Разина. И остальные дружно ударили из автоматов, никто не запоздал – руки у всех настолько уже были сведены, что удивительно, как еще раньше времени стрельбу не открыли.

Били по набегавшим фигурам почти в упор, длинными очередями, били, распрямившись и не прячась больше.

И у немцев не осталось возможности ни залечь, ни даже остановиться. Отец увидел, как один из них, чуть справа от него, уже прошитый пулями, пробежал несколько метров падающим шагом и свалился в траншею, головой вперед. А наш солдатик, дико вскрикнув, отпрыгнул и всадил в него еще очередь – в мертвого.

Таким скорым оказался бой, что отец как выдохнул, нажав на спуск автомата, так, кажется, и не вдохнул ни разу, пока все не кончилось.