Текст книги "Рассказы о прежней жизни (сборник)"

15. Бегство. Как провожают пароходы

Теплоход пришел ночью.

Мы даже не подозревали об этом: спокойно пили чай у дяди-Толиных знакомых, а наши распакованные рюкзаки тем временем лежали в комнате сварщика Пети. Торопиться было некуда. Теплоход, по расписанию, должен был прибыть только на другой день к вечеру.

В квартире у знакомых Паганеля было по-городскому уютно: низенький столик, у которого специально, по моде, были отпилены ножки, диванчик рядом с ним, плетеный коврик на полу и березовый пень с прибитыми веточками.

А вокруг столика сидели женщины (знакомые знакомых), и все они выглядели очень симпатичными. А одна была так прямо красавица. Она, как героиня какого-нибудь фильма, куталась в белую шаль, загадочно улыбалась и чуть вскидывала тонкие брови в ответ на разные слова.

Паганель, как близкий семье человек, сразу освоился. Он высоко держал чашечку с кофе, отставив в сторону мизинец, и бархатным голосом произносил: «Апше», «Должен заметить» и «Потрясающе».

Дядя Коля, одичавший на воле, ронял керамические чашки, смущался и ставил локти в блюдца с вареньем. А его еще, как назло, попросили почитать что-нибудь свое. Дядя Коля, запустив пальцы в шевелюру, говорил:

– Ч-черт!.. Вот жаль, что я стихов не пишу… Такая обстановка, холера!.. Тут бы самый раз стихи прочесть.

У красавицы при каждой дяди-Колиной «холере» удивленно и весело вздрагивали брови.

Папа, как не писатель и не близкий знакомый, вниманием не пользовался – и поэтому налегал в основном на чай с вареньем. А хозяйка дома, оценившая его старательность, хотя и слушала во все глаза дядю Колю, как-то не глядя успевала подложить папе варенья, пододвинуть масло, хлеб и машинально приговаривала: «Кушайте, кушайте».

Так мы сидели, наслаждаясь уютом, когда вдруг в комнату без стука вошла еще одна женщина. Она тоже оказалась красавицей, только не такой, как первая, кутавшаяся в шаль. У этой был решительный, даже чуть-чуть грозный вид, светлые глаза глядели прямо, а на распахнутой брезентовой куртке, лице и волосах сверкали дождевые капли.

– Чай пьете, голубчики? – спросила она, не здороваясь. – А там, между прочим, теплоход пришел.

– Ой, ну перестань ты разыгрывать, – заговорили остальные. – Не мешай… Вы не слушайте ее – она у нас хохмачка.

– Ладно, – усмехнулась пришедшая, бросила в угол загремевшую куртку и попросила налить ей водки.

Она выпила большую рюмку, дождалась, пока все снова успокоятся, и сказала ровным голосом:

– Ну вот что: теплоход стоит на рейде, скоро уже отправится, по случаю штормовой погоды нигде останавливаться не будет – пойдет прямо на Корсаков… Что вы на меня уставились? Не верите – позвоните диспетчеру.

И тогда началось наше жуткое бегство с Шикотана.

Мы ворвались к тихому Пете и, всполошив его гостей, начали как попало запихивать в рюкзаки разбросанные вещи.

– Быстрей, Ольга, быстрей! – нервничал папа. – Ах, обидно, без сувениров уезжаем. Главное – без крабов.

Пьяненький Петя повис у него на плече и задушевно сказал:

– Веришь мне? Я пришлю… Крабов пришлю, икру пришлю, лисьи шкурки… Напиши адрес.

Папа поколебался секунду и оставил Пете все три бутылки спирта: пригодятся, мол, для обмена.

Мы, конечно, опоздали. Плашкоут с пассажирами уже ушел к теплоходу, когда мы примчались на пристань.

Паганель, как самый представительный, отправился на переговоры с диспетчером и скоро вернулся назад изумленный до остолбенения.

Его пришлось даже слегка потрясти, чтобы он заговорил.

– Во-первых, – сказал Паганель, нервно хихикая. – Во-первых, плашкоут еще один рейс делать не будет. Как только он отвалит от борта, судно поднимет якорь и уйдет. Во-вторых, никакой другой посудины нам дать не могут. Так что поздравляю. А в-третьих, знаете, что она мне сказала? Ждите, говорит, следующего теплохода. Вы представляете? Следующего! Как будто речь идет о троллейбусе. Нет, это потрясающе! Великолепное морское спокойствие! – И он опять захихикал.

Дядя Коля сказал, что не видит причин для веселья. Вообще, трудно придумать более дурацкую ситуацию. Теплоход качается в трехстах метрах – ботинок, извините, добросить можно. И еще минимум часа полтора будет качаться. А мы до него, оказывается, не можем добраться. Чушь какая-то собачья!

– Нет-нет, это, должно быть, недоразумение, – не поверил папа. – Сейчас занарядят какой-нибудь катер. Заведомо.

– Держи карман, – фыркнул дядя Коля.

Тут из темноты вынырнул протрезвевший сварщик Петя.

– Хватайте вещички, – мигнул он. – Ребята знакомые на сайру идут – подбросят вас. Еле уломал капитана.

Совращенный Петей капитан все еще переживал свою уступчивость.

– Ну зачем я вас беру?! – рыдающим голосом причитал он. – Мне же на лов надо, паразиту… Ну, куда лезешь – молчи, я тебя спрашиваю?! Стой там, прыгай сюда!..

Сияющий, как новогодняя елка, сейнер медленно отходил от пустого причала. Один Петя стоял там, подняв плечи, и глядел нам вслед печальными добрыми глазами. Он вгорячах не успел одеться и теперь ежился в своем легком пиджаке.

Мы, спохватившись вдруг, стали кричать:

– Петя, милый, до свидания!

– Спасибо за все!

– Старик, мы напишем! Обязательно!

– Да ладно, чего там, – махал рукой Петя. – Счастливо!..

Тайфун «Трикси» здорово раскачал море. Длинные пологие волны медленно поднимали сейнер на высоту пятиэтажного дома, а потом он долго опускался вниз, отчего к сердцу всякий раз подступал противный тошнотворный холодок.

Теплоход был теперь совсем рядом. У борта его скрипел и хлюпал плашкоут, удерживаемый с одной стороны швартовами, а с другой – катером-буксировщиком.

Капитан наш опять запричитал. По каким-то суровым морским законам он не мог подойти к теплоходу – то ли не имел права, то ли боялся разбиться.

– Что делать будем, в семь бабушек?! – спрашивал капитан.

Мы не знали, что делать, и помалкивали. Тогда капитан по рации спросил об этом же диспетчера.

– Пересади их на «жучка», – ответила диспетчер.

«Жучок» – маленький катеришко – болтался где-то поблизости.

Обрадованный капитан выскочил на палубу и закричал в рупор:

– Эй, на «жучке»! Подойди к борту – сними пассажиров!

– Не подойду-у-у! – тоскливо донеслось с невидимого «жучка». – Расшибу-у-у-ся!

– Да кого тебе там расшибать, кого расшибать-то! – сердился капитан. – Подходи, чтоб тебе потонуть!.. Мне на лов надо, я план государственный срываю!

«Жучок» в конце концов подошел, о чем мы догадались по шварканью у борта.

– Ну, прыгайте, что ли! – крикнули с него.

Мы боязливо скучились на палубе, не понимая, куда же прыгать – за бортом был сплошной мрак.

– Прыгай, мешочники толстозадые! – рявкнули сзади, и мы посыпались вниз, в темноту, ударяясь о какие-то железяки и ящики.

– Все здесь, никто не промахнулся? – спросил Паганель и на всякий случай сделал перекличку.

Папа сказал, что еще один такой прыжок он, наверное, не перенесет. Нервы не выдержат. Заведомо. Только он это договорил, как раздалась команда:

– Эй, интеллигенция! Приготовьтесь прыгать – швартоваться не будем!

«Жучок» ткнулся носом в деревянный бок плашкоута, матросы дружно гикнули – и мы, не чуя под собой ног, перемахнули с катера на плашкоут.

– Вот это цирк! – охнул дядя Коля, хватаясь за сердце. – Всё?.. Или еще куда прыгать?

Дядя Коля не зря спрашивал: на плашкоуте страшно что творилось. Его поднимало набегавшей волной, несло куда-то вверх, на самом гребне он чуть задерживался и, грохнувшись затем в борт теплохода, проваливался обратно в пучину.

Все отъезжающие были давно на теплоходе, а все приехавшие – на плашкоуте, трап за ненадобностью подняли и теперь выгружали почту в большой веревочной сетке.

– Бойся! – яростно орал на оглушенных пассажиров краснолицый матрос с вытаращенными глазами, сам хватал сразу по два чемодана и отшвыривал их, готовя место для почты. Он один что-то понимал в этой неразберихе, знал, куда бежать и за что держаться.

– Что раскрылатились, как бабы?! – подскочил он к нам. – Давай на корму! Живо!

Ругаясь чудовищными словами, матрос погнал нас короткими перебежками в конец плашкоута, туда, где борт теплохода был заметно ниже.

– Потрясающе! – успел шепнуть Паганель. – Он же пьяный в дребезину.

– Плевать, – ответил дядя Коля. – Трезвый бы здесь не выдержал – свихнулся.

– Кто старшой? – спросил матрос на корме.

Мы подтолкнули вперед Паганеля.

– Лезь! – приказал матрос.

– Куда? Куда лезть? – блуждая глазами, спросил Паганель. Борода его тряслась.

– Зашибу! – пригрозил матрос. – На борт лезь, салага! Договаривайся с капитаном!..

– Тогда отойдите все, – сказал Паганель.

Плашкоут несло вверх. Паганель выждал момент, когда он на секунду застыл на гребне, подпрыгнул и, жалобно вякнув, упал животом на перила. Взметнулись и пропали его длинные ноги. Следом, едва не догнав их, гамкнули, сомкнувшись, борта.

– Один – ноль! – сказал матрос.

Паганель вернулся очень быстро. Потом уже мы узнали, что ни с каким капитаном он договариваться не стал, а просто обежал рысью вокруг теплохода.

– Давай! – крикнул Паганель. – Все в порядке!

Настала очередь дяди Коли. Бледный дядя Коля осенил себя трубкой, неуклюже, как-то боком кинулся вверх и повис на борту, уцепившись руками.

Паганель и еще какой-то подоспевший человек схватили его за шиворот – тяжело перевалили через борт.

Меня подавали наверх матрос и один его добровольный помощник из пассажиров. Обезумевшего от волнения папу нельзя было подпускать близко.

Первый раз они промахнулись: дядя Коля и Паганель не успели подхватить меня, только всплеснули руками.

Плашкоут пошел вниз. В ширящейся между ним и теплоходом щели бурлила черная вода.

Я зажмурила глаза.

– Держите ее, держите! – стонал где-то за спиной папа.

Матрос и пассажир, подчиняясь этому крику, железными руками сдавили мои ребра.

Зато уже во второй раз они не сплоховали. А перепуганные дядя Коля с Паганелем так рванули меня за руки, что я перелетела через перила, даже не коснувшись их ногами.

Теперь внизу оставался один папа. Было заметно, что дядя Коля и Паганель очень боятся за него. Они быстро переглянулись, и дядя Коля прикусил нижнюю губу, а Паганель сделал округлое движение руками возле живота: дескать, с его-то комплекцией, уй-юй-юй!

Но папа взлетел на теплоход словно кот, которого шуганули собаки. Мы даже ничего не успели понять. Что-то темное и большое метнулось над бортом и с криком: «Ловите меня!» – глухо ударилось о палубу.

– Что же вы меня не ловили? – обиделся папа, трогая стремительно набухавшую шишку на лбу.

– Да, – растерянно сказал Паганель. – Что же мы тебя не ловили, а?..

Дядя Коля вдруг дернул меня за рукав и, загребая ногами, пошел куда-то по палубе. Его, как на перекате, сбивало в сторону.

Когда я догнала дядю Колю, он уже стоял, вцепившись в перила, и прерывисто втягивал воздух открытым ртом.

– Ничего, ничего, – сказал он. – Уже ничего, старуха… ты молчи… Хорошо, что это здесь, а не там… Хорошо, что все мы здесь… Ты постой маленько рядом, будто мы беседуем.

Плашкоут отошел от освещенного теплохода и сразу пропал в темноте. Только огонек на мачте катера-буксировщика долго еще нырял среди волн, словно кто-то, прощаясь, все махал и махал нам фонариком…

Послесловие автора

После того, как повесть была опубликована в журнале, в кругах, близких к научным, распространился слух, что написал ее Паганель, использовав двойное прикрытие. Слух совершенно нелепый, обидный, к тому же у нашего милого доктора своих неприятностей предостаточно – так что мой долг отвести от него еще и эти подозрения.

Начну последовательно – с признания, что повесть, конечно же, писала не Оля. Наверное, эту часть недоразумения следовало развеять раньше, в самом начале. Тем более что существует старый, многократно проверенный способ. Обычно автор, сочинив что-нибудь недостойное пера взрослого человека, придумывает некоего соседа по лестничной площадке, пионера Вовку Помидоркина или Петьку Картошкина (фамилии, как правило, выбираются садово-огородные) и сваливает все на него. Дескать, в одно прекрасное утро заявился к нему этот Вовка-Петька с двумя общими тетрадями под мышкой и попросил: «Дядя Жора, исправьте, пожалуйста, орфографические ошибки в моем сочинении на тему “Как я провел лето”». Далее автор сообщает, что сочинение его неожиданно заинтересовало, и он, исправив ошибки, заменив некоторые имена и переделав классного руководителя в домоуправа, решил, с позволения Вовки-Петьки, опубликовать это любопытное произведение. И если, мол, читателю некоторые места покажутся наивными или беспомощными, то пусть читатель учтет, что Вовка-Петька Литературного института имени Горького не кончал, и вообще у него нынче переэкзаменовка по русскому языку.

Опытный читатель сразу же раскусывает эту мелкую хитрость. Он прекрасно знает, что, хотя акселерация и объективный факт, все же семиклассники романов и повестей сами пока что не пишут. И читатель прав. Лично я знавал только одного такого вундеркинда. Этот мальчик (не стану называть его фамилии) пытался сочинять сатирические рассказы – и не без успеха. Скоро, однако, он вынужден был оставить это занятие и теперь пишет заметки в классную стенгазету – о школьных «маяках», чемпионах по сбору макулатуры и о достижениях юных натуралистов. Ему пришлось переквалифицироваться, так как друзья-товарищи дали понять, что они хотя и согласны терпеть в своих рядах гения, но не любого профиля.

Словом, в приведенном выше случае между писателем и читателями как бы заключается молчаливое соглашение. Читатели делают вид, что они поверили в придуманного огородного мальчика, – и дальше все идет как по маслу.

Признаться, и у меня был соблазн спрятаться за какого-нибудь конопатого двоечника Редискина, но я подумал: зачем? Зачем отдавать повествование какому-то Вовке-Петьке, не набившему ни одной мозоли, не хлебнувшему соленой водицы из Японского моря, вообще не существующему в природе – когда есть живая Оля. Оля, которая путешествовала вместе с нами, терпела лишения, прошагала по всем топям и кручам и, в принципе, могла бы когда-нибудь сама написать обо всем этом. Кстати, отец не раз принимался ее подбивать: ты, мол, давай пиши, а дядя Коля потом малость подредактирует. Но его пожелание осуществилось наоборот: я написал, а подредактировала Оля.

Но я забегаю вперед, а эта поспешность может только навредить Паганелю. Кто помешает его недоброжелателям заявить, что и это послесловие сочинил он сам?

К счастью, имеется свидетельство Оли (к счастью – для Паганеля, не для меня).

Вот как оно возникло.

Написав повесть, я отдал ее на рецензию одному маститому писателю, большому знатоку детской души. Через некоторое время он возвратил мне рукопись – с многочисленными пометками на полях. Не буду их комментировать, просто приведу по порядку, и, надеюсь, каждый поймет то уныние, которое меня охватило.

Стр. 8. «Автор утверждает, что его героиня перешла в седьмой класс. Не знаю, не знаю… Лично я не перевел бы ее даже в третий. При всем желании не могу поверить в такую семиклассницу. Лет пятнадцать назад поверил бы, а сейчас не могу. Про акселерацию, про акселерацию забывать не следует…»

Стр. 13. «Нет, пожалуй, она действительно семиклассница. “Папа был похож на ромб” – это убеждает. Да, шестой-седьмой класс. На худой конец – пятый».

Стр. 27. «Что такое?! Похоже, автор экстерном перевел Олю в восьмой класс. Ишь, как заговорила! (“Вопиющая дяди-Колина безграмотность…” Вопиющая – ты смотри!) Если и дальше так дело пойдет, она к концу повести кандидатскую защитит».

Стр. 54. «Поздравляю! Она уже десятиклассница!.. Нет, определенно эта акселерация застит автору глаза. Вбили себе в голову: акселерация, акселерация! А того не видим, что они только длиннеют, но не умнеют. Вон у меня племянник – акселерат: выше отца на полторы головы, ботинки носит сорок четвертого размера, а сам дурак дураком».

Стр. 77. «Кто это излагает? Героиня? Автор?.. Давно знаю автора – что-то не замечал у него раньше такого стиля… В университет пора девице, в университет. Что же он ее в седьмом классе до сих пор томит?»

Стр. 92. «Фу-ты! Наконец-то все ясно. Ну, конечно, она студентка третьего курса. Третий-четвертый курс, скорее всего истфил, а может быть, отделение журналистики. Короче – из девочки надо сделать девушку. Кстати, появится возможность ввести лирическую линию, например: Паганель – Оля. Или: Оля – бородатый руководитель московских туристов (бухта Посьет)».

Стр. 104. «Я ошибся: она – младший научный сотрудник».

Стр. 123 (последняя). «Сколько же лет этой дамочке?!»

Понятно, что защитить меня в такой ситуации могла только Оля – самый объективный судья. И она меня защитила.

– Все более или менее, только ОЧЕНЬ УЖ Я ЗДЕСЬ МАЛЕНЬКАЯ, – сказала Оля, прочитав повесть. – Прямо дошколенок какой-то. Правда, к самому концу вроде чуть-чуть повзрослела. Видимо, автор спохватился: вспомнил, что я все же целый месяц провела с двумя докторами наук и одним писателем… Хотя и такими, – непонятно закончила она.

И пусть это тоже была критика – я обрадовался ей, как похвале.

Все остальные Олины замечания я привожу здесь без особого восторга. И вообще, предпочел бы опустить их, если бы не это чудовищное обвинение в адрес Паганеля.

– Между прочим, дядя Коля (сразу прошу обратить внимание: дядя Коля, а не дядя Толя) много лишнего понавыдумывал, – сказала Оля далее. – В частности, про моего папу. Понасочинял – прямо что попало. Совсем папа не говорил: «Лишь бы фельетон про нас не написал». Папа только сказал: «Ноль информации». А про фельетон говорил то ли тот товарищ, который из Голландии не успел вернуться, то ли тот, у которого в последний день живот заболел. И про селедки, которые папин студент будто бы ему под дверь подсунул, – неправда. Папа ничего такого не рассказывал. Мы, вообще, если уж на то пошло, не стали дожидаться, когда дядя Коля из-под обрыва вылезет. Это правда, что дядю Колю какая-то муха укусила, и он полез вниз, и что Паганель на него кричал, а папа фотографировал. Но потом мы постояли на ветру, холодно стало, и папа сказал: «Нечего время терять. Вон с той сопочки, по-моему, хороший вид открывается. Пошли». Паганель спросил: «А как же этот?» Папа сказал, что, в конце концов, он взрослый человек и мало ли кому что в голову ударит. И мы ушли. Только Паганель на другую сопку захотел и пошел отдельно… А дядя Коля вместо того, чтобы все честно написать, придумал какие-то селедки. А как он на рыбалке папу обрисовал?.. Это же просто бестактно писать, будто я могла подумать про папу, что он похож на питекантропа. Если бы даже и был похож… Мне, конечно, жалко стало рыбу, но все-таки… И, между прочим, когда икру ели – тоже… Ну да, Паганель говорил что-то насчет жареных грибов, что они вкуснее, и съел всего два маленьких бутербродика. Но дядя Коля-то уминал икру с удовольствием… Он вообще себя приукрасил. Я понимаю: когда о себе пишешь – это невольно получается. Но он еще и хитрый. Пишет: желтый, длинный, – а потом как-то получается, что высокий и мужественный. А на самом деле дядя Коля не такой уж и высокий, среднего роста, чуть выше папы. Вот я, например, один момент хорошо запомнила – когда мы на Шикотане на теплоход опоздали. Там все вроде правильно: и какая качка была, и как мы боялись, и как через борт прыгали (про папу только опять нехорошо: «Взлетел на теплоход словно кот…» И потом – про кота уже было у Ильфа и Петрова, я бы так не написала). И дальше – правильно. Кажется, дяде Коле действительно плохо стало – наверное, от волнения. Но когда я к нему подошла – сама, вовсе он меня за рукав не дергал, – он ведь совсем другие слова сказал. Он сказал: «А ч-черт, буфет теперь, конечно, до утра не откроют!»

Неужели я так сказал? Вот не помню…

Впрочем, дело не в этом, а в том, что теперь наконец-то всем ясно: повесть эту написал не Паганель.

Как ни странно, оказалось, что это не совсем ясно самому Паганелю… Я думал, что слух этот ему неприятен, что он оскорбляет его, а слух, оказывается, воодушевлял Паганеля. Недавно он перечитал повесть с карандашом в руках и представил мне длинный список поправок, которые, по его мнению, необходимо внести в текст. Или, по крайней мере, опубликовать отдельно. Я так растерялся, что даже не осмелился спросить: «Послушай, кто, в конце концов, автор повести: ты или я?» Думаю, впрочем, что его не смутил бы этот вопрос. Во-первых, он считает, что раз является действующим лицом, то имеет право указывать автору, а во-вторых, эти ученые вообще помешаны на объективности.

Не знаю, возвысят ли эти поправки Паганеля в глазах человечества. Но раз они так важны для него – что ж, пожалуйста:

а) Паганель считает, что я напрасно «запихал» ему в рюкзак ружье для подводной охоты. Это-де искажает его образ (образ Паганеля). На самом деле с ружьем был Володя.

б) Фраза – «Чувствую прилив сил, – сообщил он после десятого примерно ежа» – содержит неточность в авторской ремарке. Паганель отлично помнит, что распотрошил тогда в Посьете восемь ежей. Причем коллекционные особи не трогал, а разрезал маленьких, серых – в них икра вкуснее. Но и это нельзя ставить ему в упрек, так как уже через два дня он восполнил урон, лично достав со дна морского двенадцать ежей.

в) Рассказ про человека, искавшего зимние ботинки, ему приписан (вот и делай после этого людям добро!), но зато не зафиксирован следующий факт: в Южно-Сахалинске Паганель открыл для коллектива деликатес – горбушу горячего копчения. А в Корсакове – корейскую капусту «чемчу» и клоповую ягоду.

г) То же самое относится и к десяти пачкам сушеного кальмара, насчет которых он договаривался со сторожем рыбоучастка в Посьете. Паганель получил их. Да, он не узнал сторожа, но сторож узнал его! (Еще бы сторожу не узнать Паганеля – ведь он пообещал ему на бутылку.)

д) Инкриминируемый ему обмен восьми шоколадных конфет на два бутерброда с повидлом он с возмущением отвергает. Он тогда говорил и теперь повторяет, что не менял конфеты, а бескорыстно угостил ими девушек из студенческого отряда. В свою очередь девушки угостили его двумя бутербродами. Не съесть бутерброды Паганель не мог – это означало бы пренебречь угощением.

е) Самое главное. Когда во Владивостокском аэропорту Паганель чуть было не увез по ошибке чужой багаж, а я догнал его и помешал этому, – он, между прочим, попросил меня передать извинения едва не пострадавшему пассажиру. Затем, когда уже Паганель догнал меня, чтобы забрать свои документы, – ему и до сих пор кажется, что они находились все же в моем кармане, – он еще раз повторил свою просьбу. Однако про его просьбу и последующие извинения почему-то не сказано ни слова. Были ли они принесены? И если да, то в какой форме?

Я очень просил Паганеля не настаивать на последнем пункте. И, как мне кажется, привел вполне убедительные доводы: повесть написана от лица Оли, она в тот момент находилась в самолете, просьбы Паганеля не слышала, тем более не могла видеть, как я извинялся. И слава богу. Ни к чему это девочке.

Однако Паганель упорно стоял на своем, и я вынужден рассказать историю про извинение, хотя предпочел бы не вспоминать о ней вовсе.

…Когда я вернулся с похищенным Паганелем тюком в аэровокзал, хозяин его все еще спал в кресле. Это был крупный молодой мужчина, белокурый, одетый в роскошный импортный плащ и грубый водолазный свитер.

Меня вдруг охватила нерешительность. Как же возвратить ему тюк? Тихонько подойти и положить рядом? А если он в этот момент проснется и примет благодетеля за вора? Вон какой мустанг – попробуй такому докажи потом… Небрежно толкнуть его: эй, мол, дядя! Спишь? А вещички-то тю-тю!.. Еще перепугается человек спросонья. Да и Паганеля в каком я свете выставлю? Ведь он все же нечаянно…

Так ничего и не придумав, я осторожно тронул спящего за плечо и сказал:

– Товарищ… вы, кажется, придремали.

– Хоох! – длинно зевнул он. – Ничего себе – придремал. Скажи лучше – придавил основательно. А что?

– Видите ли… пока вы спали, один гражданин чуть было не унес ваш тючок…

– Иди ты? – сказал он без тени тревоги.

– Но, к счастью, ему это не удалось… – продолжал я карабкаться к трудному объяснению.

– Поймали гада? – спросил мужчина, вскинув на меня веселые светлые глаза. – Погоди… ты, что ли, поймал?.. И долго гнался?

– Метров сто, – улыбнулся я, заражаясь его весельем.

Мужчина разом поднялся, взметнув за голову кулаки, потянулся со стоном.

– Кореш, – сказал он. – Если я правильно понял твой шелест, ты хочешь сказать, что дело пахнет полбанкой?

– Да что вы… какие полбанки, – смутился я.

– Правильно, кореш. – Он одобрительно хлопнул меня по плечу. – Скромность украшает бича. Полбанки я тебе, конечно, не поставлю, но сто грамм ты заработал… Да тебе больше и не поднять.

– Подождите, товарищ… – начал я.

– Ждать мне, кореш, некогда, – строго перебил он. – Вот объявят посадку – и получится, что зря ты своими баками рисковал. Давай топай без разговоров.

«Ладно, пусть ставит, – подумал я. – Сядем за столик, объяснимся… Заодно и позавтракаю».

– Вот только не пойму, – сказал мужчина в ресторане, – с чего этот алкаш за мой тючок ухватился? Столько чемоданов кругом.

– Он не алкаш. Это товарищ мой.

Мужчина даже привстал со стула.

– Так это корешок твой?! – закричал он. – Хха-ха-ха-ха!.. Ну, остряки! Вот это работают!.. Слушай, за такое дело по двести надо. Двести осилишь?..

– Ну ладно, – сказал он, когда нам принесли заказ. – А он-то что с этого имеет? С тобой ясно: кореш тянет – ты его ловишь – я тебе за это ставлю. А он что имеет? Или вы по очереди?

– Да поймите же вы, товарищ!.. – взмолился я.

Но он ничего не хотел понимать. Этот симпатичный камчатский рыбак Витя (потом мы познакомились) насмотрелся за свой век на разных бичей, в том числе и выкающих, интеллигентных. Его даже трубка моя не насторожила.

Перелом в нашем диалоге наступил лишь после того, как я, отчаявшись, повторил заказ. Тут у Вити изумленно полезли на лоб брови.

В конце концов мы во всем разобрались.

Витя оказался хорошим парнем.

И я оказался хорошим парнем.

Мы с ним славно посидели. И даже подружились. Так что, когда была объявлена посадка на мой рейс, Витя захотел проводить меня.

Уже за турникетом мы обнаружили, что уносим два рюкзака – мой и посторонний. Вернее, не сами обнаружили, а догнавшие нас хозяева второго рюкзака.

Витя, однако, запринципиальничал.

– А ты докажи! – сказал он. – Ты не лапай, ты докажи!

Чем это кончилось, я так и не знаю. Помню, что, когда поднимался по трапу, Витя возле турникета все еще препирался с двумя флотскими офицерами и одним старшиной милиции.

Теперь можно подвести итог. Повесть эта принесла мне больше огорчений, чем радости. Я вроде никого не хотел обидеть, но Олин папа, например, почему-то перестал поддерживать со мной знакомство. Сама Оля прореагировала на нее, как видно из этого послесловия, довольно холодно. От группы ленинградских туристов я получил возмущенное послание, в котором они требуют реабилитации представителей их славного племени. «А вот мы, например, веселые», – заявляют они и в доказательство прилагают пленку с песней «Тренируйся, бабка, тренируйся, Любка…», записанной будто бы у костра на Карельском перешейке.

Единственное утешение – письмо одного мальчика, Алеши Абольянина. Он сообщает, что повесть ему очень понравилась, и просит скорее написать продолжение. И хотя этот мальчик – сын моего старого знакомого и писал, наверное, под диктовку папы, все равно приятно.

Что же тебе ответить, Алеша? Куртку я пока не выбросил. Правда, она порыжела, бока у нее вытерлись, но в ней еще свободно можно съездить куда-нибудь на Землю Франца-Иосифа.