Текст книги "Последние дуэли Пушкина и Лермонтова"

Николай Михайлович Смирнов как бы подвёл итог в своих воспоминаниях:

«Дантес был предан военному суду и разжалован в солдаты. На его плечи накинули солдатскую шинель, и фельдъегерь отвёз его за границу как подданного нерусского. Барон Геккерн, голландский посланник, должен был оставить своё место. Государь отказал ему в обыкновенной последней аудиенции, и семь осьмых общества прервали с ним тотчас знакомство. Сия неожиданная развязка убила в нём его обыкновенное нахальство, но не могла истребить все его подлые страсти, его барышничество: перед отъездом он публиковал о продаже всей своей движимости, и его дом превратился в магазин, среди которого он сидел, продавая сам вещи и записывая продажу. Многие воспользовались сим случаем, чтобы сделать ему оскорбления. Например, он сидел на стуле, на котором выставлена была цена; один офицер, подойдя к нему, заплатил ему за стул и взял его из-под него…»

И о Дантесе: «…небо наказало даже его преступную руку. Однажды на охоте он протянул её, показывая что-то своему товарищу, как вдруг выстрел, и пуля попала прямо в руку».

«Такой подлой и низкой твари, как Дантес, земля ещё не носила», – сказал один из современников, узнав о судебном иске Дантеса к семье Гончаровых, причём иск, который распространялся и на семью Пушкиных. Этот подонок пытался взыскать в свою пользу наследство покойной жены. Причём у него хватило чисто европейской наглости писать Императору Николаю I с просьбой оказания содействия о взыскании средств с детей Пушкина! К счастью, в 1858 году опека над детьми А. С. Пушкина приняла решение об отклонении претензии.

Впрочем, Франция высоко оценила киллера. Конечно, не напрямую за убийство поэта, Дантес получил звание офицера Почётного легиона, а позже был повышен в звании до командора. Кроме того, он стал пожизненным сенатором Франции! Такова она, Европа, причём во все времена.

За что Дантес отправил свою дочь в психушку?

Ну а преступления французского киллера убийством Русского гения не ограничивались.

Одна из трёх дочерей Дантеса и Екатерины Николаевны (урождённой Гончаровой) Леония-Шарлотта была увлечена точными науками и сама, по учебникам, прошла курс Политехнического института. Мало того, она освоила русский язык настолько, что могла свободно разговаривать на нём, как и на французском. С восхищением читала в подлиннике произведения Пушкина, который был супругом её родной тётушки Натальи Николаевны. И не только произведения Александра Сергеевича, но и всё, что тогда писали о дуэли, многим показавшейся весьма странной. Конечно, свидетелей было маловато, но, хорошо подготовив убийство, враги Пушкина и России упустили важный момент – не составили заранее фальшивку о её ходе. Да и вряд ли могли, ведь для того, чтобы она была достоверной, необходимо было привлечь не только медиков, которые там уж постарались выписать то, что надо, а физиков, оружейников, специалистов, которые могли бы разобраться с баллистической траекторией полёта пули.

Дочь Дантеса, любившая отца и возмущавшаяся тем, что его обвиняют в убийстве, поначалу заявляла: какой же убийца? На дуэли оба противника в равной степени могут быть убитым или убившим.

Но технические знания позволили ей провести расчёты. И тогда она всё поняла – и сама назвала отца убийцей. Она-то уж смогла оценить ситуацию и понять, что тяжёлая пуля, выпущенная из пистолета двенадцатого калибра, не могла не убить человека при том попадании, которое было на дуэли. Пушкин получил тяжелейшее ранение, Дантес же отделался лёгкой контузией. Кстати, и согласие на ответный выстрел раненого Пушкина, выставляемый кое-кем как благородство, свидетельствует о том, что Дантесу бояться было нечего. Бронежилет был надёжен. Ну а придуманная пуговица защитить не могла – это Леония-Шарлотта определила с помощью всё тех же расчётов.

Но она не учла одного. Её отец – недомужчинка Дантес, не имел ни стыда ни совести, да и вообще не обладал человеческими качествами. Выслушав обвинения, он упёк дочь в сумасшедший дом, благо от матушки её, Екатерины Николаевны, он уж давно освободился, похоронив жену свою в 1843 году, в возрасте 34 лет!!!

Ну а на дочь и так уже смотрели с некоторой подозрительностью, как и на всех женщин, увлекающихся точными науками. Этим и воспользовался профессиональный убийца, удостоенный высших отличий Франции. В доказательство повреждения ума дочери привёл, среди прочих выдумок, то, что дочь поклонялась всему русскому и? главное, якобы отбивала поклоны и читала молитвы перед портретом Пушкина, поставленного в её комнате вместо иконы. Портрет висел на стене действительно. Да и много ли надо, чтобы упечь неугодную личность в сумасшедший дом? Для того ведь ни судов, ни адвокатов не надобно. А вот Дантесу необходимо было уничтожить все записи и расчёты дочери, полностью изобличающие его.

Власти Франции, наградившие своего киллера за убийство русского гения, легко приняли все подлоги, связанные с обвинением в сумасшествии. Там и уморили Леонию-Шарлотту на основе уже в ту пору достаточно развитых «европейских ценностей» и «прав человека».

Но у Дантеса не было Отечества. Такие «всегда многим служат», разумеется, за деньги. В Википедии сообщаются любопытные данные и о службе в России. Возможно, жизнь себе Дантес выторговал, предложив услуги секретного характера: «Многие годы Дантес был связан с русским посольством в Париже и являлся его осведомителем: посол Киселёв писал канцлеру Нессельроде 28 мая 1852 года:

“Господин Дантес думает, и я разделяю его мнение, что президент (Луи-Наполеон) кончит тем, что провозгласит империю”.

1 (13) марта 1881 года, в воскресенье, князь Орлов в шифрованной телеграмме министру иностранных дел передал следующее:

“Барон Геккерн-д’Антес сообщает сведение, полученное им из Женевы, как он полагает, из верного источника: женевские нигилисты утверждают, что большой удар будет нанесён в понедельник”.

Речь шла о покушении на Императора Александра II».

Невозможность версии: «Пушкин=Дюма»

В последнее время в Интернете появилось немало и текстовых, и видеосообщений, посвящённых довольно-таки смелой версии – Пушкин не погиб на дуэли, а был внедрён во Францию в качестве агента влияния русского Царя. Причём работал он под именем Александра Дюма… Так считают те, кто признаёт, что Пушкин и Император Николай Первый были соратниками, что Пушкин отстаивал идею Православного Самодержавия в её чистом виде. Ну а те, кто продолжает мусолить выдумки о том, будто Пушкин был врагом Самодержавия и самодержавного Императора Николая Первого – не понимая, что тем самым записывают поэта во вражий для России стан, – выдумывают, будто бы он попросту сбежал во Францию.

В любом случае в устах и тех и других версия кажется невероятной, фантастической, а проще говоря, неправдоподобной.

Конечно, версия о том, что Пушкин не погиб, а был внедрён во Францию в качестве российского резидента, очень заманчиво. В неё, откровенно говоря, очень и очень хочется верить. Почему? Думаю, понятно.

Конечно, убили бы Пушкина слуги тёмных сил при содействии доморощенных холуев или не убили, в любом случае до нашего времени он бы не дожил никоим образом. Но гибель выдающихся наших предков всегда воспоминается так, словно произошла она сейчас, и так хочется, чтобы они жили и жили для Отечества. Очень бы хотелось, чтобы не был зверски убит крамольными боярами Андрей Боголюбский, не были отравлены извечными врагами России Василий III, Иоанн IV Грозный, Феодор Иванович, чтобы не погиб от рук озверевших сановных уголовников Павел I, чтобы не сразила пуля ублюдка Каховского «храбрейшего из храбрых» Милорадовича, чтобы не погибли на поле Бородинском князь Пётр Иванович Багратион, Александр Кутайсов, братья Николай и Александр Тучковы… Всех и не перечислишь, кого сразили явные или тайные враги России.

Очень бы хотелось, чтоб Пушкин не погиб, чтобы он прожил, пусть во Франции, тайно служа России, до 2 ноября 1895 года – дата смерти Дантеса. Получается, что Пушкин, по мнению тех, кто считает, что гибель его на дуэли просто-напросто дезинформация, прожил бы до 96 лет?! Ну что ж, к примеру, Иван Иванович Бецкой умер на 92 году жизни. Долгожительство на Руси медленно таяло год от года. В эпоху Иоанна Грозного она переваливала за сотню лет.

Какие же доводы приводят сторонники версии внедрения Пушкина во Францию?

Вот выдержка из статьи Олега Горосова «Пушкин и Дюма – один человек?»

«Великий русский поэт Александр Сергеевич Пушкин на самом деле не погиб на дуэли. Он инсценировал собственную смерть, после чего отправился в Париж и стал прославленным писателем Александром Дюма. Звучит абсурдно, не правда ли?»

Надо сказать, что и этот, и другие авторы этой невероятной гипотезы приводят довольно убедительные доводы своей правды.

Вот одно из сообщений: «27 января 1837 года в Санкт-Петербурге во время дуэли с кавалергардом Жоржем Дантесом был смертельно ранен светоч русской литературы Александр Сергеевич Пушкин. А вскоре после этого во Франции засверкала новая звезда – тоже Александр, только по фамилии Дюма. Но что примечательно: французский Александр внешне оказался поразительно похож на российского. Пушкин и Дюма почти ровесники: первый родился в 1799 году, второй – в 1802-м. Если взглянуть на портреты этих двух литературных гениев, сразу бросается в глаза их удивительное сходство: смуглая кожа, цвет глаз, форма лба, бровей, носа, темные кудрявые волосы. А в молодости Дюма и вовсе – вылитый Пушкин. Исследователи утверждают, что все это благодаря африканским корням обоих Александров. Прадедом Пушкина по материнской линии был Абрам Ганнибал, – привезённый из Африки воспитанник Петра I. У Дюма чернокожей была бабушка по отцовской линии – бывшая рабыня с острова Гаити. И все же, хоть африканские черты и сохранились спустя поколения, это не объясняет причины столь сильного сходства. Ведь принадлежность к одной расе ещё не делает людей похожими друг на друга как две капли воды».

Если оторваться от новейших исследований, то и в этом случае можно найти немало непонятных фактов. Давно и у многих исследователей и биографов вызывало недоумение, почему вдова поэта Наталья Николаевна не присутствовала на его отпевании, не участвовала в похоронах и даже на могиле Александра Сергеевича впервые побывала лишь спустя два года после похорон.

Как это объяснить? Объясняли по-разному, спорили. В литературе было немало упрёков в адрес Натальи Николаевны. Находились и защитники. Но как-то всё неубедительно. Ведь, несмотря на заметное повреждение нравов в России, постоянно нараставшее с момента петровских сатанинских преобразований, проникавших через пресловутое «окно в Европу», во времена, о которых идёт речь, вера ещё была достаточно крепка, и такой обряд, как отпевание близкого усопшего, а тем более венчаного супруга, игнорировать было невозможно.

А отказ от участия в похоронах? Нежелание даже побывать на могиле на 40 дней или на первую годовщину смерти? Интересно, что в те времена, да и до сих пор либерасты восхищались и восхищаются женами декабристов, которые отправились вслед за мужьями в края, мягко говоря, несколько более дальние, нежели ныне знаменитое Пушкиногорье, что на расстоянии менее трёхсот вёрст от столицы.

Как превозносили жён государственных преступников, пытавшихся сокрушить Российскую империю! Правда, игнорировали здравые голоса тех, кто не разделял бандитских планов.

К примеру, дочь славного генерала Николая Николаевича Раевского, который был «в Смоленске – щит, в Париже – меч России», Мария Николаевна, отправилась за супругом, государственным преступником Волконским в Сибирь, несмотря на противодействие родителей, братьев и сестёр, не разделявших планы организованной преступной группировки, к которой принадлежал её муж. Она ведь вышла замуж всего лишь год назад, зимой 1825 года. Причем ей было всего девятнадцать лет, а Волконскому – тридцать семь. И вот такое решение. Николай Николаевич до последней возможности пытался остановить дочь, даже грозил, что проклянёт её, если та не вернётся через год домой.

Мать Марии Николаевны, Софья Алексеевна, по отзыву современников, умнейшая женщина, да и что немаловажно для окружающих, внучка великого подлинно русского учёного Ломоносова, выразила своё отношение к поступку дочери и к самому декабрьскому бунту:

«Вы говорите в письмах к сестрам, что я как будто умерла для Вас… А чья вина? Вашего обожаемого мужа… Немного добродетели нужно было, чтобы не жениться, когда человек принадлежит к этому проклятому заговору. Не отвечайте мне, я Вам приказываю!»

Поездка жён декабристов за своими мужьями, государственными преступниками, объясняется одной фразой: «Каждый в меру своего понимания работает на себя, а в меру непонимания – на того, кто понимает больше…»

Впервые я услышал о версии «Пушкин=Дюма» два года назад в передаче «Территория заблуждений», по РенТВ. Прежде я практически не смотрел эти передачи. Но однажды мне позвонила сотрудница канала Мария Босых и попросила дать интервью по теме «Иоанн Грозный сына не убивал». Понравились мои публикации на эту тему, ну и решили сделать передачу.

Так вот 11 февраля 2014 года, когда был эфир, я и посмотрел «Территория заблуждений» впервые со всем вниманием. А в рекламе постоянно повторялось, что на следующий день, 12-го числа, будет рассказано о том, что именно Пушкин написал огромное количество романов, на которых стоит авторство – Александр Дюма.

В передаче было множество убедительных доказательств тождественности Пушкина и Дюма.

Олег Горосов предлагает нам и такое сравнение – сравнение Пушкина и Дюма по их бунтарским характерам, по их поведению в юные лета:

«Пушкин с ранних лет проявил литературные способности, тогда как в точных науках, таких как математика, оказался совершенно бездарным. Также он имел низшие баллы по поведению. Исследователи жизни поэта отмечали, что “за все пять лет пребывания в лицее Пушкин успешно отстаивал свою личность от всяких на нее посягательств, учился лишь тому, чему хотел, и так, как хотел”. Взрослый Пушкин был известен буйным характером, любил кутежи, карты и дуэли. При этом Александр Сергеевич считался отличным бретером. Еще одна яркая черта поэта – неравнодушие к слабому полу. Стоит также отметить политические взгляды Пушкина: он водил дружбу с будущими декабристами, а за эпиграммы в адрес Александра I едва не угодил в Сибирь».

А вот как описал юного Александра Дюма исследователь его биографии французский писатель Андре Моруа в своей книге «Три Дюма»: «Он был подобен стихийной силе, потому что в нем бурлила африканская кровь. Он был наделен невероятной плодовитостью и талантом сказителя. Стихийность его натуры проявлялась в отказе подчиняться какой-либо дисциплине. Школа не оказала никакого влияния на его характер. Любое притеснение было для него несносно. Женщины? Он их любил, всех сразу». Моруа отмечал также неспособность Дюма к точным наукам: алгебре, геометрии, физике. Как и Пушкин, Дюма был неравнодушен к политической ситуации в стране. Более того, когда в 1830 году во Франции вспыхнула Июльская революция, писатель лично участвовал в штурме королевского дворца Тюильри.

Остановимся на фразе относительно женщин: «Он их любил, всех сразу!» Напомню, что писал о Пушкине Владимир Горчаков: «С каждого вечера Пушкин сбирал новые восторги и делался новым поклонником новых, хотя мнимых, богинь своего сердца. Нередко мне случалось слышать: “Что за прелесть! жить без неё не могу!” – а назавтра подобную прелесть сменяли другие…»

Далее Олег Горосов рассуждает о самой возможности подмены Пушкиным Александра Дюма.

«Один из генералов Наполеона и его друг Тома-Александр Дюма умер, когда его сыну Александру было около четырёх лет. С тех пор французский свет практически забыл о его некогда известной фамилии. И вдруг в 1822 году в Париже появился двадцатилетний юноша, представившийся сыном легендарного генерала, и стал искать протекции у бывших сподвижников отца. В Париже никто не усомнился в подлинности его происхождения, ведь юноша не походил на европейца, а все знали об африканских корнях генерала Дюма. Мог ли этим юношей быть Пушкин?»

Я продолжаю цитировать работу только одного автора из очень и очень многих, поскольку рассуждения Олега Горосова наиболее адекватны и во многом просто неопровержимы.

«В начале 1820-х поэта не видели в свете – он четыре года прожил на юге. За это время он мог запросто неоднократно побывать в Париже, и даже написать там несколько произведений на французском языке под псевдонимом Дюма. Ничто не мешало ему отлучаться и из Михайловского, куда он был сослан на два года в 1824-м. Кстати, именно в 1824 году у Дюма родился незаконнорожденный сын».

Генерал Инзов, в распоряжении которого Пушкин находился в Кишинёве, относился к Пушкину по отечески, а потому авторы версии делают предположение, что он вполне мог отпустить поэта в Париж. Там он и объявил себя сыном Дюма – впоследствии прозванным «Дюма-сыном».

Тут ни доказать что-то, ни опровергнуть невозможно.

Побывал в Париже, завёл роман, появился там незаконнорожденный сын. Что ж, очередная любовная коллизия! Затем назад, в Россию. Ну и далее – Одесса, где тоже он оказался в обществе офицеров Генерального штаба.

Что касается возможностей выезда за границу из Михайловского, то существуют и тут кое-какие неосмысленные пока факты. Была поездка или нет, неизвестно, но вот подготовка к ней из глаз биографов не ускользнула. Тайную поездку Пушкин готовил. От кого она была тайной?

Ну а Дюма за всё это время издал лишь несколько небольших произведений, но, как отметил Олег Горосов, «в конце 1830-х вдруг стал выдавать роман за романом, и о нём заговорили даже за пределами Франции». То есть продуктивность оказалась ему несвойственной, но соответствующей пушкинской работоспособности.

Олег Горосов обратил внимание и на то, что «в 1840 году Дюма, не будучи ни разу в России, написал роман “Учитель фехтования”, в котором подробно рассказал историю декабристов и восстания 1825 года».

Характерна для Дюма и его большая любовь к творчеству Пушкина. Он был основным переводчиком его произведений на французский язык. И переводы были очень добротны. Вспомним, что благодаря камердинеру французу Пушкин ещё в детские годы начал писать – даже стихи, а это высший пилотаж – на французском языке, равно как и на русском.

Он любил французский язык, а английский выучил нехотя уже гораздо позже, возможно, потому, что он, проникавший в тайны веков, знал ещё тогда, когда другие не знали, что это за язык, английский…

А вот теперь ещё раз внимательнейшим образом обратим внимание на последние часы поэта, на то, кто присутствовал в доме Пушкина в эти часы. Обратимся к воспоминаниям тех друзей Пушкина, которые, во-первых, действительно были друзьями, и которых, во-вторых, никак нельзя причислить к таковым кто искал какие-то свои интересы и выгоды в этих событиях. Я имею в виду поиск интересов хотя бы даже подобных тому, к примеру, которые искал вольный каменщик А. И. Тургенев. Он согласился сопровождать гроб с телом поэта к месту захоронения в обмен на обещание Императора Николая Первого разрешить ему выезд в Париж.

Владимира Ивановича Даля никак нельзя заподозрить в симпатиях к вольным каменщикам и прочим членам тайных обществ. Это его перу принадлежит жёсткая «Записка о ритуальных убийствах», которую и по сей день стараются тщательно скрывать.

Так вот Даль записал поминутно, что происходило у постели Пушкина:

«28 января 1837 года во втором часу пополудни встретил меня Башуцкий, едва я переступил порог его, роковым вопросом: “Слышали вы?” – и на ответ мой: “Нет”, – рассказал, что Пушкин накануне смертельно ранен.

У Пушкина нашёл я уже толпу в передней и в зале; страх ожидания пробегал по бледным лицам. Д-р Арендт и д-р Спасский пожимали плечами. Я подошёл к болящему, он подал мне руку, улыбнулся и сказал: “Плохо, брат!” Я приблизился к одру смерти и не отходил от него до конца страшных суток. В первый раз сказал он мне ты, – я отвечал ему так же, и побратался с ним уже не для здешнего мира.

Пушкин заставил всех присутствовавших сдружиться с смертью, так спокойно он ожидал её, так твёрдо был уверен, что последний час его ударил.

Плетнев говорил: “Глядя на Пушкина, я в первый раз не боюсь смерти”. Больной положительно отвергал утешения наши и на слова мои: “Все мы надеемся, не отчаивайся и ты!” – отвечал: “Нет, мне здесь не житьё; я умру, да, видно, уже так надо”. В ночи на 29 он повторял несколько раз подобное; спрашивал, например, который час? и на ответ мой снова спрашивал отрывисто и с расстановкою: “Долго ли мне так мучиться? пожалуйста, поскорее”. Почти всю ночь держал он меня за руку, почасту просил ложечку холодной воды, кусочек льду и всегда при этом управлялся своеручно – брал стакан сам с ближней полки, тер себе виски льдом, сам снимал и накладывал себе на живот припарки, и всегда ещё приговаривая: “Вот и хорошо, и прекрасно!”»

Есть одно немаловажное дополнение, которое я взял из Википедии. Там говорится:

«Записка доктора Даля напечатана впервые в “Медицинской Газете” за 1860 год, № 49, и затем не раз перепечатывалась. В 1888 году В. П. Гаевский сообщил одно исправление и одно дополнение к известному тексту по имевшемуся у него списку.

В собрании А. Ф. Онегина, среди бумаг, принадлежавших раньше Жуковскому, оказались три собственноручные записки В. И. Даля: одна – без заглавия, содержащая рассказ очевидца о болезни и смерти Пушкина; другая – под заглавием “Вскрытие тела А. С. Пушкина” и третья – под заголовком “Ход болезни Пушкина”. Все эти три записки входят в том же порядке в состав известного в печати текста, но без заголовков. По сравнению с последним, в рукописях немало отступлений. Первая часть в печатном тексте изложена с большими подробностями, но зато вторая и третья части в рукописи изложены гораздо точнее и отчасти подробнее, чем в печати.

Поэтому, сообщая в примечаниях все мало-мальски важные разночтения печатного текста к первой записке, мы не приводим таковых ко второй и третьей записке Даля, ибо текст нашей рукописи должен быть безусловно предпочтён печатному.

Исправление, внесённое Гаевским в печатный текст, не касается нашего списка, ибо в нём данное место изложено правильно. Дополнение же Гаевского на своём месте приведено в примечаниях».

Так что же это? Выходит, правил кто-то написанное Владимиром Ивановичем Далем? С какой целью? Для того чтобы отвести от Арендта подозрение в том, что он «залечил» Пушкина? Или были какие-то иные цели?

В записках Даля словно бы подробный отчёт. Впрочем, мы знаем, сколь подробен был отчёт о болезни и якобы кончине Императора Александра Первого, который оставил не сей мир, а лишь то положение, в котором в нём находился, и начал долгий путь к Богу путём поста и молитвы, путём старчества.

Даль был наиболее опасным свидетелем для тех, кто хотел скрыть правду о том, что происходило в те дни, траурные для России. Для России они остаются траурными даже в случае, если версия о том, что Пушкин убыл во Францию и воплотился в Дюма. Точнее, они тут скорее не траурными, а печальными становятся, ведь Россия потеряла своего гения, а народ своего духовного вождя.

«“Ах, какая тоска! – восклицал он, когда припадок усиливался, – сердце изнывает!” Тогда просил он поднять его, поворотить или поправить подушку – и, не дав кончить того, останавливал обыкновенно словами: “Ну, так, так, хорошо; вот и прекрасно, и довольно, теперь очень хорошо!” Вообще был он, по крайней мере в обращении со мною, послушен и поводлив, как ребёнок, делал все, о чем я его просил. “Кто у жены моей?” – спросил он, между прочим. Я отвечал: много людей принимают в тебе участие, – зала и передняя полны. “Ну, спасибо, – отвечал он, – однако же поди скажи жене, что все, слава богу, легко; а то ей там, пожалуй, наговорят”».

«Поди скажи жене?» А она что же, сама даже не заходила к супругу? Она не была возле его постели? Что это? Убийственное равнодушие? А может быть, это нужно отнести совершенно к другому, к тому, что она могла знать, к тому, что было правдой?

Но тогда для кого вся инсценировка? Если таким образом осуществлялся официальный «уход в мир иной», то кого хотели обмануть? Арендта, который был, как уже сказано в предыдущих главах, из той же компании, что и организаторы убийства? Жуковского, который был, так, на всякий случай, вольным каменщиком? Впрочем, Жуковский был очень близок к императорскому дому. Он являлся воспитателем цесаревича Александра. Ему Николай Первый поручал серьёзнейшие задачи деликатного свойства.

Ложи Император запретил строжайше, но как там определишь, есть они или их нет. Члены тайных обществ ведь общались между собой. Вон в салоне мадам Нессельроде задумывались козни против России, там, как уже говорилось, составлен был план физического устранения Пушкина.

Если принять версию о перевоплощении Пушкина в Дюма, то сразу нужно обелить всю великосветскую чернь, которая готовила убийство, нужно признать и «сладкую парочку» (жена – Дантес, муж – барон Геккерн) едва ли не друзьями Пушкина. Ведь, получается, они разыгрывали сцену дуэли ради внедрения русского генерала Пушкина (камергерский чин равен генеральскому) во Францию. Сами посудите, дорогие читатели, возможно ли такое?

Среди тех, кто выдвигает версию «Пушкин-Дюма» немало таковых литераторов и исследователей, которым действительно искренне хочется верить, что Пушкин не погиб после дуэли на Чёрной речке, но, мне кажется, много и тех, кто хотел бы обелить всю нессельроде-геккерновскую камарилью. И обелить сами французские власти, отметившие высокими наградами Дантеса за хорошо подготовленное, коварное и по-европейски зверское убийство.

Ну а как смогут сторонники версии «Пушкин-Дюма» объяснить письмо Василия Андреевича Жуковского, адресованное отцу сражённого Русского гения Сергею Львовичу Пушкину? Письмо датировано 15 февраля 1837 года.

Если бы гибель поэта была театрализованной постановкой, к чему вообще письмо, ведь слишком жестоко было бы не посвящать в тайну отца. Ну хорошо, ради целей огромной государственной важности не посвятили. Но тогда, ради театрализации, это письмо надо было и написать раньше и театрализовать… Но в данном виде оно дышит искренностью, глубоким соучастием в горе, оно показывает, что смерть русского гения общее горе, что оно почти что равное и для Жуковского, и для каждого русского.

Итак, Жуковский. Письмо к С. Л. Пушкину:

«Я не имел духу писать к тебе, мой бедный Сергей Львович. Что я мог тебе сказать, угнетённый нашим общим несчастием, которое упало на нас, как обвал, и всех раздавило? Нашего Пушкина нет! это, к несчастию, верно; но всё ещё кажется невероятным. Мысль, что его нет, ещё не может войти в порядок обыкновенных, ясных ежедневных мыслей…

(…)

В одну минуту погибла сильная, крепкая жизнь, полная гения, светлая надеждами…

Россия лишилась своего любимого национального поэта. Он пропал для неё в ту минуту, когда его созревание совершалось; пропал, достигнув до той поворотной черты, на которой душа наша, прощаясь с кипучею, буйною, часто беспорядочною силою молодости, тревожимой гением, предаётся более спокойной, более образовательной силе здравого мужества, столько же свежей, как и первая, может быть, не столь порывистой, но более творческой. У кого из русских с его смертию не оторвалось что-то родное от сердца?»

А далее просто удивительные слова. И как же не поблагодарить издателей, которые в пору бессовестного охаивания замечательного русского самодержца Николая Первого, именуемого не иначе как «Николаем Палкиным», выпустили стотысячным тиражом книгу, показывающую наряду с необыкновенным величием непревзойдённого поэта величие, русскую православную душу великого Государя Николая Павловича.

Вот строки из письма Василия Андреевича Жуковского, кстати, поэта признанного в советское время:

«И между всеми русскими особенную потерю сделал в нём сам Государь. При начале своего царствования он его себе присвоил; он отворил руки ему в то время, когда он был раздражён несчастием, им самим на себя навлечённым; он следил за ним до последнего его часа; бывали минуты, в которые, как буйный, ещё не остепенившийся ребёнок, он навлекал на себя неудовольствие своего хранителя, но во всех изъявлениях неудовольствия со стороны Государя было что-то нежное, отеческое. После каждого подобного случая связь между ними усиливалась: в одном – чувство испытанного им наслаждения простить, в другом – живым движением благодарности, которая более и более проникала душу Пушкина и, наконец, слилась в ней с поэзиею. Государь потерял (наш век потерял) в нём своё создание, своего поэта, который принадлежал бы к славе его царствования, как Державин – славе Екатерины…

И Государь до последней минуты Пушкина остался верен своему благотворению. Он отозвался умирающему на последний земной крик его; и как отозвался? Какое русское сердце не затрепетало благодарностию на этот голос царский? В этом голосе выражалось не одно личное, трогательное чувство, но вместе и любовь к народной славе, и высокий приговор нравственный, достойный царя, представителя и славы, и нравственности народной…»

Вспомним описание встречи Пушкина с Императором в Чудовом монастыре…

Далее Василий Андреевич сообщает о том, как получил известие о смертельном ранении Пушкина, о том, как оно его потрясло и как он вместе с супругой помчался в дом поэта:

«…Вхожу в переднюю (из которой дверь была прямо в кабинет твоего умирающего сына), нахожу в нём докторов Арендта и Спасского, князя Вяземского, князя Мещерского, Валуева. На вопрос мой: “Каков он?” – Арендт, который с самого начала не имел никакой надежды, отвечал мне: “Очень плох, он умрёт непременно”.

Вот что рассказали мне о случившемся.

Дуэль была решена накануне (во вторник 26 генваря); утром 27-го числа Пушкин, ещё не имея секунданта, вышел рано со двора. Встретясь на улице с своим лицейским товарищем полковником [подполковником] Данзасом, он посадил его с собою в сани и, не рассказывая ничего, повез к д’Аршиаку, секунданту своего противника. Там, прочитав перед Данзасом собственноручную копию с того письма, которое им было написано к министру Геккерну и которое произвело вызов от молодого Геккерна, он оставил Данзаса для условий с д’Аршиаком, а сам возвратился к себе и дожидался спокойно развязки. Его спокойствие было удивительное; он занимался своим “Современником” и за час перед тем, как ему ехать стреляться, написал письмо к Ишимовой (сочинительнице “Русской истории для детей”, трудившейся для его журнала); в этом письме, довольно длинном, он говорит ей о назначенных им для перевода пиесах и входит в подробности о её истории, на которую делает критические замечания так просто и внимательно, как будто бы ничего иного у него в эту минуту в уме не было. Это письмо есть памятник удивительной силы духа: нельзя читать его без умиления, какой-то благоговейной грусти: ясный, простосердечный слог его глубоко трогает, когда вспоминаешь при чтении, что писавший это письмо с такою беззаботностию через час уже лежал умирающий от раны. По условию Пушкин должен был встретиться в положенный час со своим секундантом, кажется, в кондитерской лавке Вольфа, дабы оттуда ехать на место; он пришёл туда в <пробел> часов. Данзас уже его дожидался с санями; поехали; избранное место было в лесу, у Комендантской дачи; выехав из города, увидели впереди другие сани; это был Геккерн с своим секундантом; остановились почти в одно время и пошли в сторону от дороги; снег был по колено; по выборе места надобно было вытоптать в снегу площадку, чтобы и тот и другой удобно могли и стоять друг против друга, и сходиться. Оба секунданта и Геккерн занялись этою работою; Пушкин сел на сугроб и смотрел на роковое приготовление с большим равнодушием. Наконец вытоптана была тропинка в аршин шириною и в двадцать шагов длиною; плащами означили барьеры, одна от другой в десяти шагах; каждый стал в пяти шагах позади своей. Данзас махнул шляпою; пошли, Пушкин почти дошёл до своей барьеры; Геккерн за шаг от своей выстрелил; Пушкин упал лицом на плащ, и пистолет его увязнул в снегу так, что всё дуло наполнилось снегом. “Je suis blessé” (“Я ранен”), – сказал он, падая. Геккерн хотел к нему подойти, но он, очнувшись, сказал: “Ne bougez pas; je me sens encore assez fort pour tirer mon coup” (“Не трогайтесь с места; у меня ещё достаточно сил, чтобы сделать свой выстрел”).