Текст книги "Последние дуэли Пушкина и Лермонтова"

«Глубокая ещё дымилась рана…»

Насколько сильно пророчество! Ведь после убийства Мартынов и тот из «секундантов» – так и не установлено, Васильчиков или Глебов – бросили ещё живого Лермонтова, заявив потом, что он был сражён наповал сразу. Между тем, по словам добросовестного исследователя событий Александра Карпенко, «имеется свидетельства слуги Христофора Саникидзе, который сообщил, что когда мы везли Михаила Юрьевича, он был ещё жив, стонал и едва слышно шептал: умираю, потом на половине пути затих, умер».

То есть почти три часа тяжело раненный Лермонтов лежал на склоне Машука, и его убийцы из организованной преступной группировки ждали, когда же он умрёт…

Об этом подробнее в следующих главах. А пока о предвидении Лермонтова.

Поэт и философ Владимир Соловьев писал, что многие качества поэт Михаил Лермонтов получил по наследству от своего предка – Томаса Лермонта – «способность переступать в чувстве и созерцании через границы обычного порядка явлений и схватывать запредельную сторону жизни и жизненных отношений».

Далее он напомнил о стихотворении «Сон»:

«За несколько месяцев до роковой дуэли Лермонтов видел себя неподвижно лежащим на песке среди скал в горах Кавказа, с глубокою раной от пули в груди и видящим в сонном видении близкую его сердцу, но отделённую тысячами вёрст женщину, видящую в сомнамбулическом состоянии его труп в той долине… Во всяком случае, остаётся факт, что Лермонтов не только предчувствовал свою роковую смерть, но и прямо видел её заранее. А та удивительная фантасмагория, которою увековечено это видение в стихотворении “Сон”, не имеет ничего подобного во всемирной поэзии и, я думаю, могла быть созданием только потомка вещего чародея-прорицателя, исчезнувшего в царстве фей…»

Вот это стихотворение:

 
В полдневный жар в долине Дагестана
С свинцом в груди лежал недвижим я;
Глубокая ещё дымилась рана,
По капле кровь точилася моя.
Лежал один я на песке долины;
Уступы скал теснилися кругом,
И солнце жгло их желтые вершины
И жгло меня – но спал я мёртвым сном.
И снился мне сияющий огнями
Вечерний пир в родимой стороне.
Меж юных жён, увенчанных цветами,
Шёл разговор весёлый обо мне.
Но в разговор весёлый не вступая,
Сидела там задумчиво одна,
И в грустный сон душа её младая
Бог знает, чем была погружена;
И снилась ей долина Дагестана;
Знакомый труп лежал в долине той;
В его груди, дымясь, чернела рана,
И кровь лилась хладеющей струёй.
 

Русская поэтесса, современница Лермонтова, графиня Евдокия Петровна Ростопчина, урождённая Сушкова (1811–1858) вспоминала о прощальном ужине с Лермонтовым:

«Во время всего ужина и на прощанье Лермонтов только и говорил об ожидавшей его скорой смерти. Я заставляла его молчать и стала смеяться над его, казавшимися пустыми, предчувствиями, но они поневоле на меня влияли и сжимали сердце».

Впрочем, мы ещё познакомимся и с совершенно иными мыслями поэта – мыслями о творчестве, с грандиозными замыслами, да какими!!!

Иногда думается, а не специально ли некоторые современники писали об этаких предчувствиях, не хотели ли они доказать, что гибель-то была неизбежной. Зачем? Быть может, для того, чтобы хоть косвенно обелить убийцу.

Автор книги «Лермонтов», вышедшей в знаменитой при советской власти серии ЖЗЛ, Виктор Афанасьев так рассказал о прощальном вечере в канун отъезда:

«Поздно вечером Лермонтов пришёл к Одоевскому. Он не скрыл от него своих предчувствий, и у них был долгий разговор. Одоевский подарил Лермонтову записную книжку в кожаном переплете и так написал на первом листе: «Поэту Лермонтову даётся сия моя старая и любимая книга с тем, чтобы он возвратил мне её сам, и всю исписанную». Сам… Книжка становилась неким талисманом для поэта, смущаемого мыслью о погибели… На втором листе Одоевский сделал несколько выписок из Нового Завета – из первого соборного послания апостола Иоанна Богослова и из первого послания апостола Павла к коринфянам.

Выписки имели отношение к спорам между Одоевским и Лермонтовым. Одоевский счёл, что именно эти отрывки будут напоминать Лермонтову о самых важных моментах их разговора, может быть, о тех, где они пришли к согласию… Вот что выписано из послания Павла: “Не весьте ли, яко храм Божий есте, и Дух Божий живет в вас?” (“Разве не знаете, что вы храм Божий, и Дух Божий живет в вас?” – гл. 3, ст. 16); “Держитеся любве, ревнуйте же к дарам духовным, да пророчествуете” (“Достигайте любви; ревнуйте о дарах духовных, особенно же о том, чтобы пророчествовать” – 14–1); “Любовь же николи не отпадает; аще и пророчествия упразднятся, аще и языцы умолкнут, аще и разум испразднится” (“Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится” – 13–8,); “Сеется тело душевное, восстает тело духовное. Есть тело душевное и тело духовное” (“Сеется тело душевное, восстает тело духовное. Есть тело душевное, есть тело и духовное” – 15–44); “Тако и писано есть: первый человек Адам бысть в душу живущую, последний Адам есть дух животворящий” (“Так и написано: “первый человек Адам стал душою живущею”, а последний Адам есть дух животворящий” – 15–45).

Лермонтов тут же перечеркнул это, как будто испугавшись обжигающей явственности этого откровения, как при блеске молнии показавшего всю его жизнь – до конца… Может быть, не забыл он и слова пастора к умирающей Юлии из романа Руссо о том, что «беспредельность, слава Божия и все атрибуты Вседержителя – вот чем будут поглощены души, удостоенные вечного блаженства; что счастье созерцать Господа изгладит все воспоминания, что души умерших не встретятся, не узнают друг друга даже в небесах, и с восторгом созерцая то, что откроется перед ними, позабудут всё земное».

Есть какая-то мистика в том, что произошло во время поездки. Лермонтов был направлен вовсе не в Пятигорск. Он даже и не мог туда заезжать, поскольку предписание (подорожная) было выдано до места службы. Он направлялся в крепость Шуру. Полное название крепости Темир-Хан-Шура. Прежде небольшая крепостца во времена Лермонтова стала довольно известной. Генерал Паскевич писал о ней:

«Названное Шамхалом Тарковским сел. Темир-Хан-Шура лежит между Чиркеем и Тарками. Занятием оного в некотором отношении стеснится промышленность ближайших по сему направлению аварцев, но сие стеснение послужит единственно в пользу Шамхала, который под рукою будет продавать соль за высокую цену, а присутствие нашего отряда удержит только в спокойствии и повиновении жителей Казанищенского общества, к коему принадлежит и Шура, которые менее, нежели прочие подвластные Шамхала, покоряются его требованиям. Итак, из всего вышеизложенного явствует, что предложение Шамхала послужит только к собственной его выгоде, а отнюдь не может вести к желаемой решительной цели…»

9 мая 1841 года Лермонтов добрался до Ставрополя, где сделал остановку для передышки. Бабушке он сообщил:

«Не знаю сам ещё, куда поеду; кажется, прежде отправлюсь в крепость Шуру, где полк, а оттуда постараюсь на воды… Я всё надеюсь, милая бабушка, что мне всё-таки выйдет прощенье, и я могу выйти в отставку».

Софье Николаевне Карамзиной он писал: «Я только что приехал в Ставрополь, дорогая m-lle Софи, и отправляюсь в тот же день в экспедицию с Столыпиным Монго. Пожелайте мне: счастья и легкого ранения, это самое лучшее, что только можно мне пожелать. Надеюсь, что это письмо застанет вас еще в С.-Петербурге и что в тот момент, когда вы будете его читать, я буду штурмовать Черкей. Так как вы обладаете глубокими познаниями в географии, то я не предлагаю вам смотреть на карту, чтоб узнать, где это: но, чтобы помочь вашей памяти, скажу вам, что это находится между Каспийским и Чёрным морем, немного к югу от Москвы и немного к северу от Египта, а главное, довольно близко от Астрахани, которую вы так хорошо знаете. Я не знаю, будет ли это продолжаться; но во время моего путешествия мной овладел демон поэзии, или – стихов. Я заполнил половину книжки, которую мне подарил Одоевский, что, вероятно, принесло мне счастье. Я дошёл до того, что стал сочинять французские стихи, – о падение! Если вы позволите, я напишу вам их здесь…»

Виктор Афанасьев пишет:

«В этот же день Лермонтов и Столыпин получили подорожную до крепости Темир-Хан-Шура и вечером выехали. Столыпин, как старший по чину (он был капитан), назначен был ответственным за своевременное прибытие их в полк. 12-го остановились в Георгиевске. Тут они встретили ремонтера Борисоглебского уланского полка Петра Магденко, который ехал в Пятигорск в собственной четырёхместной коляске с поваром и лакеем. Вечером Лермонтов должен был ехать, но разразился страшный ливень.

И вот тут начинается мистика… Магденко стал звать с собой в Пятигорск:

«Принесли что у кого было съестного, явилось на стол кахетинское вино, и мы разговорились. Они расспрашивали меня о цели моей поездки, объяснили, что сами едут в отряд за Лабу, чтобы участвовать в “экспедициях против горцев”. Я утверждал, что не понимаю их влечения к трудностям боевой жизни, и противопоставлял ей удовольствия, которые ожидаю от кратковременного пребывания в Пятигорске, в хорошей квартире, с удобствами жизни и разными затеями, которые им в отряде, конечно, доступны не будут». Магденко понятия не имел о подлинных желаниях Лермонтова и Столыпина – какое уж там “влечение к трудностям боевой жизни”… Настала ночь. Столыпин крепко спал. Лермонтов курил трубку, вслушиваясь в монотонный плеск воды, бегущей с крыши, и в отдалённые раскаты грома».

Соблазнительное предложение заехать в Пятигорск. Кто побывает там один раз, несомненно, будет рад побывать даже проездом, а тем более задержаться на некоторое время, скажем, для лечения.

«На другое утро Лермонтов, – вспоминал Магденко, – входя в комнату, в которой мы со Столыпиным сидели уже за самоваром, обратясь к последнему, сказал:

– Послушай, Столыпин, а ведь теперь в Пятигорске хорошо, там Верзилины (он назвал несколько имен); поедем в Пятигорск.

Столыпин отвечал, что это невозможно.

– Почему? – быстро спросил Лермонтов. – Там комендант старый Ильяшенков, и являться к нему нам ничего, ничего не мешает. Решайся, Столыпин, едем в Пятигорск».

С этими словами Лермонтов вышел из комнаты. На дворе лил проливной дождь… Столыпин сидел, задумавшись.

– Ну что, – спросил я его, – решайтесь, капитан?

– Помилуйте, как нам ехать в Пятигорск, ведь мне поручено везти его в отряд…

Дверь отворилась, быстро вошёл Лермонтов, сел к столу и, обратясь к Столыпину, произнёс повелительным тоном:

– Столыпин, едем в Пятигорск!

С этими словами вынул из кармана кошелёк с деньгами, взял из него монету и сказал:

– Вот послушай, бросаю полтинник, если упадет кверху орлом – едем в отряд; если решёткой – едем в Пятигорск. Согласен?

Столыпин молча кивнул головой. Полтинник был брошен и к нашим ногам упал решёткою вверх. Лермонтов вскочил и радостно закричал:

– В Пятигорск! В Пятигорск!..

Лошади были поданы. Я пригласил спутников в свою коляску. Лермонтов и я сидели на задней скамье, Столыпин на передней. Нас обдавало целым потоком дождя. Лермонтову хотелось закурить трубку – это оказалось немыслимым. Дорогой и Столыпин, и я молчали, Лермонтов говорил почти без умолку и всё время был в каком-то возбуждённом состоянии. Между прочим, он указывал нам на озеро, кругом которого он джигитовал, а трое черкесов гонялись за ним, но он ускользнул от них на лихом своём карабахском коне. Говорил Лермонтов и о вопросах, касавшихся общего положения дел в России… Промокшие до костей приехали мы в Пятигорск и вместе остановились на бульваре в гостинице, которую содержал армянин Найтаки. Минут через двадцать в мой номер явились Столыпин и Лермонтов, уже переодетыми, в белом как снег белье и халатах. Лермонтов был в шелковом тёмно-зелёном с узорами халате, опоясанный толстым снурком с золотыми желудями на концах. Потирая руки от удовольствия, Лермонтов сказал Столыпину:

– Ведь и Мартышка, Мартышка здесь. Я сказал Найтаки, чтобы послали за ним».

15 июля 1841 года…

Наступил трагический день 15 июля 1841 года. Современники отмечали, что Лермонтов не любил число 15. И вот – пятнадцатое число!

Аким Шан-Гирей так описал случившееся накануне:

«В 1844 году, по выходе в отставку, пришлось мне поселиться на Кавказе, в Пятигорском округе, и там узнал я достоверные подробности о кончине Лермонтова от очевидцев, посторонних ему. Летом 1841 года собралось в Пятигорске много молодежи из Петербурга, между ними и Мартынов, очень красивый собой, ходивший всегда в черкеске с большим дагестанским кинжалом на поясе. Лермонтов, по старой привычке трунить над школьным товарищем, выдумал ему прозванье Montagnard au grand poignard; оно было бы, кажется, и ничего, но, когда часто повторяется, может наскучить. 14 июля (13 июля. – Н.Ш.), вечером, собралось много в доме Верзилиных; общество было оживлённое и шумное; князь С. Трубецкой играл на фортепьяно, Лермонтов сидел подле дочери хозяйки дома, в комнату вошёл Мартынов. Обращаясь к соседке, Лермонтов сказал:

– Мадемуазель Эмилия, берегитесь – приближается свирепый горец.

Хотя это было сказано тихо, но тут Трубецкой перестал играть, и слова «свирепый горец» прозвучали во всеуслышание.

Позднее, когда все стали расходиться, Мартынов сказал Лермонтову:

– Господин Лермонтов, я много раз просил вас воздержаться от шуток на мой счёт, по крайней мере – в присутствии женщин.

– Полноте, – ответил Лермонтов, – вы действительно сердитесь на меня и вызываете меня?

– Да, я вас вызываю, – сказал Мартынов».

Всё это было произнесено без свидетелей, и многие современники твёрдо заявляют, что о дуэли никто в пятигорском обществе не знал, кроме тех, кто просто делал вид, что не знал, поскольку был близок к организованной преступной группировке, по некоторым данным всё же не сложившейся случайно, а направляемой всё теми же «бенкендорфами» и «нессельродами».

Просто искали удобный случай. Вот легла бы монетка иначе, и расправа произошла бы в другое время, возможно, несколько позже. То, что Лермонтов обязательно появится в Пятигорске, всем было ясно. Ну а в городе было достаточное количество агентов Бенкендорфа, которые занимались не только Лермонтовым.

Ну а далее Аким Шан-Гирей, который не был даже близко к месту убийства, изложил услышанную им версию, распространяемую Мартыновым и соучастниками убийства:

«На другой день, пятнадцатого, условились съехаться после обеда вправо от дороги, ведущей из Пятигорска в шотландскую колонию, у подошвы Машука; стали на двенадцать шагов. Мартынов выстрелил первый; пуля попала в правый бок, пробила лёгкие и вылетела насквозь; Лермонтов был убит наповал…»

Как всё просто! Но сколько было совершенно необъяснимых действий «секундантов»!

Недаром против этой навязанной обществу версии выступали современники, выступают и многие современные исследователи.

Екатерина Быховец выразила своё мнение об убийце и о дуэли вообще, о которой «никто не знал»:

«Этот Мартынов был глуп ужасно, все над ним смеялись; он ужасно самолюбив; карикатуры его беспрестанно прибавлялись; Лермонтов имел дурную привычку острить… Это было в одном частном доме. Выходя оттуда, Мартынка глупый вызвал Лермонтова. Но никто не знал. На другой день Лермонтов был у нас ничего, весел… он был страстно влюблён в В. А. Бахметьеву; она ему была кузина…»

То, что никто ничего не знал о намечавшейся дуэли и не слышал, как Мартынов вызывал Лермонтова, подтверждает в очерке-расследовании Александр Владимирович Карпенко, профессиональный следователь, раскрывший немало сложных и запутанных дел, в числе которых были и заказные убийства. Как специалист высочайшего класса, он сначала с недоумением читал всё, что выдумано об убийстве Лермонтова, а затем занялся собственным расследованием и установил, что налицо лишь точные доказательства убийства. А вот что касается самой по себе дуэли, то доказательств того, что она произошла, нет ни единого!!!

И действительно. С этим выводом нельзя не согласиться. Ну, право, разве можно делать заключения о происшествии лишь со слов членов организованной преступной группировки, совершившей убийство человека? Это ведь даже человеку, не имеющему отношения к следственной работе, должно показаться нелепым. Должно… Однако много лет нелепым это никому не казалось. Почему? Мыслитель русского зарубежья Борис Башилов давным-давно уже доказал, что цензура ордена русской интеллигенции была гораздо страшнее царской цензуры. То есть всё, что появлялось в печати о гибели Лермонтова, тщательно поправлялось на протяжении многих десятилетий. Все глупости, нелепости и нестыковки сглаживались с помощью наглой лжи, ну и заполнялись литературщиной – выдумками о разговорах во время дуэли, причём делалось всё возможное, чтобы представить Лермонтова зловредным и невыносимым. Это просто наглая и подлая ложь…

Так вот, Александр Карпенко занялся разбором работы следствия. Проследим за этим разбором:

«Что же установило следствие? Накануне дуэли, 13 июля, на одном из вечеров в доме госпожи Верзилиной, Лермонтов допустил очередную остроту в адрес Мартынова. Поэт в шутку назвал его “горцем с большим кинжалом” (…) Услышав остроту, Мартынов резко ответил Лермонтову, а по окончании вечера вызвал его на дуэль (из документов судных дел видно, что никто из гостей, выходивших вместе с ними, ссоры и вызова на дуэль не слышал. – А.К.). Через два дня в Пятигорске, у подножья горы Машук, состоялась дуэль. Лермонтов стрелять отказался, подняв пистолет вверх. Мартынов, подойдя к барьеру, выстрелил, убив поэта наповал».

Александр Карпенко далее убедительно доказывает, что никаких свидетельств, кроме лжесвидетельств убийц, в природе не существует. Всё установлено только со слов членов банды сановных уголовников.

Тем не менее выдумка Мартынова и его шайки всё обрастала и обрастала деталями, не согласованными изначально, а потому разноплановыми и порой бессмысленными. И чем далее уходило время убийства, тем более было лжи и клеветы. В конце концов, орден русской интеллигенции постепенно стал превращать Лермонтова в какого-то монстра, издевавшегося над бедным и кротким Мартыновым. И практически никто не рассказывал, кто таков Мартынов, изгнанный за трусость из армии, а в Пятигорске торчавший, поскольку отец ему поручил дела торгашеские по «винному откупу».

Вот некоторые пересказы того, что выдумали так называемые секунданты и сам убийца Мартынов. Кроме уголовников Мартынова, Васильчикова и Глебова, никаких «свидетелей» не было, да и вообще есть большие сомнения, был ли кто-то на месте убийства, кроме Мартынова. И всё же посмотрим, как выглядели пасквили убийц в работах тех, кто им имел неосторожность поверить.

Известный славянофил Ю. Ф. Самарин в письме И. Г. Гагарину от 3 августа 1841 года: «Я вам пишу, дорогой друг, под горьким впечатлением известия, которое я только что получил. Лермонтов убит на дуэли на Кавказе Мартыновым. Подробности тяжелы. Он выстрелил в воздух, а его противник убил его почти в упор…»

Александр Карпенко, проводя литературное расследование убийства, выявил огромное количество нестыковок, натяжек и откровенных глупостей, которые ярко свидетельствуют о том, что всё, установленное следствием, придумано убийцами. Он пишет:

«Изучая опубликованные материалы судного дела о дуэли Лермонтова с Мартыновым, нашёл много нарушений закона и явных нестыковок, которые допустили следователи, а впоследствии и судьи.

Обвиняемым: Мартынову, Глебову и Васильчикову были предоставлены вопросные листы, на которые они должны были, обдумав, письменно ответить. Суть вопросов заключалась в следующем. Следователей интересовала причина ссоры, как дуэлянты ехали к месту поединка, как проходила сама дуэль, “употребляли ли они средства к примирению” и как увозили тело Лермонтова?

Письменно отвечая на вопросы, обвиняемые давали следователям противоречивые показания, ложно поясняя, как они ехали к месту дуэли и как проходил сам поединок. При этом у них была возможность письменно общаться между собой. Читатель задастся вопросом: “А как же дворянская честь!” Отвечу: “Ни о какой чести там и речи не было”. Вскоре вы сами в этом убедитесь.

Вот как обвиняемые поясняли о том, как они добирались до места дуэли. В деле этот вопрос значится под номером четыре:

– Мартынов ответил, что Лермонтов и Васильчиков ехали верхом. Глебов на дрожках, сам же выехал раньше.

– Глебов: Мартынов, Васильчиков и Лермонтов – на верховых. Лермонтов на моей лошади (у поэта были свои две лошади. – А.К.), я на беговых дрожках.

– Васильчиков: Лермонтов и я верхом. Проводников не было (больше ничего не сказал, а следствие не поинтересовалось. – А.К.)

Комментарий автора. Задаю вопрос: чего не хватало следователям, чтобы потребовать более чётких ответов на вопросы? Тоже мешал царь? Вопросы задавались 17 июля. В день похорон поэта. В Петербурге об убийстве поэта ещё не знали.

Уже тогда точно было известно, что Лермонтов уехал в Железноводск. И на место трагедии ехал оттуда. В деле имеются показания слуги Ивана Соколова: “…в тот день, когда отставным майором Мартыновым был вызван барин мой… на дуэль… я при нём не был, а был на Железных водах…” Но ведь туда после приехал и Лермонтов! Свой последний день и ночь жизни Лермонтов провел в Железноводске. Тогда почему крепостной Соколов не говорит об этом? А может, показания неграмотного крепостного следователям были не нужны?»

Тем более цинизм в поведении Мартынова зашкаливал…

Осмыслив всё вышесказанное, можно так реставрировать события…

Мартынов, пригласив Лермонтова на склон Машука, чтобы выпить на мировую шампанского – наличие ящика шампанского фигурирует в некоторых описаниях – ждал не с бокалами, а с заряженным пистолетом. Он всё решил – Лермонтов будет убит. Ну а Михаил Юрьевич, пообедав по пути, в весёлом расположении духа приехал на место встречи. Наверное, решил, что обед – не помеха к дружескому приёму шампанского, столь модного в те времена. Машук – живописнейшая гора. Она чем-то даже отдалённо напоминает знаменитый крымский Аю-Даг, тоже склоны с одной стороны несколько кручи, с другой – более отлоги.

Вот и поляна. А на поляне – один Мартынов. Естественно, не сходя с лошади, Лермонтов мог, осматриваясь в поисках других участников пикника, обернуться. Воспользовавшись этим, Мартынов быстро подошёл со спины и выстрелил в упор. Таким же вот образом трусливый декабрист Каховский подло и коварно подошёл сзади к Милорадовичу, гарцевавшему на коне и убеждающему войска разойтись с площади, и выстрелил. Трус убил «храбрейшего из храбрых», как называли генерала Милорадовича…

Присутствовал ли Глебов при выстреле или подошёл позже, неизвестно. Александр Карпенко полагает, что, выстрелив в Лермонтова, Мартынов помчался к Глебову, чтобы рассказать о якобы случившейся дуэли. Глебов потом рассказывал, что рыдал, положив голову убитого Лермонтова себе на ноги. Мартынов показал, что попрощался (!) с убитым Лермонтовым и уехал. Цинизм зашкаливает. Лермонтов был тяжело ранен и, возможно, его ещё можно было спасти. Но врача-то не было. Это на дуэль врача приглашать – обязательное правило, нерушимое правило, твёрдое правило! А кто же врача на убийство по сговору приглашает? Потому и не приглашали, что ни о какой дуэли речи вообще не было. И замыслов поединка не существовало. И вызова не было. Иначе бы врача, конечно, пригласили бы.

Мы можем только догадываться, кто заказал Мартынову убийство Лермонтова – собственно, главари банды «надменных потомков, известной подлостью прославленных отцов» известны. Они сразу взялись за мифологию дуэли, выставляя события в нужном свете. Да иначе они и не могли поступить. Если, несмотря на строгость закона, за дуэли всё-таки наказания были не по закону, то за убийство – тут уж точно дорога на виселицу. Ведь о наказании Каховского вообще спору не было… Это по остальным кандидатурам спорили, причём император оставил всего пятерых в списке на смертную казнь, несмотря на то что следственная комиссия предлагала казнить десятки…

Значит, убийство на Машуке надо было обставлять как дуэль. С Пушкиным прошло. Никто не заметил шулерства с порохом в пистолетах и кольчуги на киллере.

Совершив убийство, «стали искать врача». Беру в кавычки не случайно. Что за поиски длиной почти в три часа? Далеко, мол. Я восемь раз отдыхал в Пятигорском военном санатории и каждый день обязательно трижды обходил Машук по терренкуру длиной в 10 километров. Так вот, один круг ускоренным шагом – это примерно 1 час 30, ну максимум 1 час 45 минут. Это весь маршрут. А расстояние от места дуэли до церкви, которая уже действовала во времена Лермонтова, идти около 20 минут. А за церковью – вот он, город. До «Домика-музея Лермонтова» – дома Верзилиных – от места дуэли ходу минут 30. Все члены организованной преступной группировки были молодыми, достаточно спортивными людьми, к тому же они сами показали, что при них были и запряжённые дрожки, и лошади под сёдлами. Верхом и вовсе минут за 10 добраться можно.

Так неужели же на поиски доктора нужно два-три часа?

Нет. Дело в другом. Лермонтов, судя по тому, что показал его слуга, был жив ещё тогда, когда его примерно в 9 вечера везли в город. То есть члены ОПГ выжидали время, когда закончится состояние между жизнью и смертью, и можно пригласить врача для констатации смерти.

Ну а потом начались литературные опыты членов шайки. Составление версии для народа. И столько раз эта версия подрабатывалась, дорабатывалась, столько раз уточнялась – причём всё в сторону переложения вины на Лермонтова – не счесть. Причём всякие попытки найти истину пресекались, как и заведено в истории. Ведь, по словам Льва Толстого, «история – это ложь, о которой договорились историки».

Вот попробуйте сказать, к примеру, что Иоанн Грозный сына не убивал. Ох как зашипят историки… Строго потребуют: «докажите, что не убивал»! А ведь сначала надо доказать, что убил. А это не доказано. Так и здесь. Предвижу вопли «надменных потомков» нынешних дней. А ну докажи, что дуэли не было! До-ка-жи… Ответ прост. Докажите, что дуэль была, не касаясь того, что заявлено убийцей и соучастниками убийства. И сказать будет нечего. Гораздо вернее выглядит жестокое и коварное убийство без всяких там выдуманных в разных вариантах воплях: «Сходитесь!» «Стреляй же!» И так далее, причём с угрозой «А то разведу дуэль!» То есть прекращу поединок. Причем у разных авторов вопли издавали разные «секунданты». Авторы повинны только в том, что читали разные показания.

И сразу возмущения вольным освещением событий, несовместимым с мнением самих убийц, утвержденных «надменными потомками» тех времён.

Даже директора музея снимали за то, что убедился в нестыковке показаний лжецов.

А в итоге есть только один штрих, говорящий о том, что ни одного факта, указывающего на то, что на Машуке была дуэль.

И ничего конкретного и доказуемого, кроме одного твёрдого заявления человека, не участвовавшего в преступлении, человека честного и принципиального, отважного и бескомпромиссного: «ДУЭЛИ НЕ БЫЛО – БЫЛО УБИЙСТВО!» Это заявление сделал русский офицер Руфин Дорохов.

Александр Владимирович Карпенко прав: не нужны были следствию ни свидетельства слуги Лермонтова, никакие другие свидетельства, которые можно было найти по горячи следам. Тайные и явные слуги и прислужники «надменных потомков» всё поспешно свернули, чтобы обезопасить себя.

Совершенно ясно, что и в Пятигорске присутствовали с разными задачами и под разными предлогами слуги банды «бенкендорфов-нессельроде» и прочих уродов, уже получивших чёрную практику при убийстве на Чёрной речке.

Непонятно, каким образом десятки биографов, литературоведов и прочих описателей тех событий не замечали самых простых фактов. Не принимали во внимание то, что никто не слышал, о чём вообще говорили Лермонтов и Мартынов после конфликта, который не был серьёзно воспринят свидетелями. Ну, допустим, пошутил Лермонтов, ну, в очередной раз обиделся Мартынов. Было и прежде такое. Просто на этот раз Мартынову Лермонтова уже заказали те, кто пытались заказать убийство и другим офицерам, к примеру, Лисаневичу, который с гневом отверг предложение, о чём мы ещё поговорим.

Мерзавцев в офицерской среде долго найти не могли, разве что подленького француза в столице, явившегося, как и Дантес, на ловлю счастья и чинов, но там обошлось. Не подготовились так, как с Дантесом, да, видно, и в броню одеть не успели.

И вот нашёлся один негодяй. Ну что же, сынок винного откупщика, да и сам уже начавший промышлять спаиванием народа. Офицер – никакой, за трусость из армии удалённый. Да ведь и графоман! Вспомним, что графоман Рылеев пытался убить гения Пушкина, да промазал. Ну а этот, чтобы не промазать, просто подошёл «по-дружески» да и выстрелил в упор безо всякой дуэли, да ещё и в спину…

Александр Карпенко указал и на следующую натяжку:

«Например, на вопрос, стрелял ли Лермонтов из своего пистолета – Мартынов ничего не ответил; Глебов показал, что не стрелял; Васильчиков ответил: позже сам выстрелил из его пистолета в воздух, чтобы разрядить пистолет. А ведь для следствия правдивость их показаний очень важна!

Комментарий автора. Сознавая накаляющуюся вокруг него обстановку так называемого “водяного общества”, Лермонтов перед гибелью переезжает в Железноводск (это час езды от Пятигорска на лошади). Покупает билеты для принятия минеральных ванн на несколько дней вперёд. Намереваясь окончательно уехать из Пятигорска и обосноваться в Железноводске, куда уже была перевезена часть его вещей».

Возможно, переезд в Железноводск был сделан по совету военного коменданта Пятигорска шестидесятидевятилетнего полковника Василия Ивановича Ильяшенкова, весьма популярного среди офицеров, проходивших службу на Кавказе. Через него можно было, если что, получить отсрочку от возвращения в полк по болезни. Ведь и теперь рекомендации врачей остаются рекомендациями, пока на них не наложена резолюция коменданта. Заболел, скажем, офицер в отпуске, получил справку у врача и с нею сразу в комендатуру. Конечно, у коменданта в Пятигорске была работа очень хлопотная. А возраст! Он родился в 1772 году! В наше время в таком возрасте уже даже не запас, а отставка. А тут – пороховая бочка. Конечно, он знал, кто такой Лермонтов, и конечно же знал, как ненавидит его великосветская банда сынков, уже в то время умевших служить совсем не так, как служили Михаил Лермонтов и Руфин Дорохов…

Именно к Ильяшенкову прибыли Лермонтов и Столыпин, когда брошенная монетка указала им путь в Пятигорск. Разрешение комендант дал, но тут же и дело завёл, так, на всякий случай, понимая, что один из этих гостей опасен не своим поведением, а тем, что может стать мишенью для уголовников, натянувших на себя тогу великосветских особ. Дело № 36 пятигорского комендантского управления именовалось: «О капитане Нижегородского драгунского полка Столыпине и Тенгинского пехотного полка поручике Лермонтове». Начато: 8 июня 1841 года. Окончено 23 июля 1841 года».