Текст книги "Последние дуэли Пушкина и Лермонтова"

И чувства были сильными…

 
Средь отроков я молча целый день
Бродил угрюмый – всё кумиры сада
На душу мне свою бросали тень.
 

Признания следовали за признаниями. Почему вдруг в мечтах Пушкин «царём зрел себя»?

 
Недавно, обольщён прелестным сновиденьем,
В венце сияющем, царём я зрел себя;
Мечталось, я любил тебя –
И сердце билось наслажденьем.
Я страсть у ног твоих в восторгах изъяснял,
Мечты! ах! отчего вы счастья не продлили?
Но боги не всего теперь меня лишили:
Я только – царство потерял.
 

Юношеская влюблённость – особая влюблённость. Тут нет компромиссов. Известно отношение Пушкина к Императору. Известны его стихи…

 
Воспитанный под барабаном,
Наш Царь лихим был капитаном:
Под Австерлицем он бежал,
В Двенадцатом году дрожал!
Зато он фрунтовой профессор!
Но фрунт герою надоел –
Теперь коллежский он асессор
По части иностранных дел.
 

Но только ли возмущение по поводу царствования? А, быть может, Пушкин в то время был ещё достаточно далёк от политики и занимали его совершенно другие мысли? Мысли о том, как поступал Император со своей супругой? Именно этого он не мог понять и принять? Ведь его думы могли быть и таковыми – она, совершенство, божество, любит его, а он фактически бросил её. Их супружество оставалось лишь внешним, поскольку царствующие особы ограничены в своих действиях в плане расторжения браков. Юношеская ревность к тому, кому принадлежала его возлюбленная, сменилась полудетской ненавистью…

Биографами было найдено письмо, по понятным причинам не отправленное, в котором юный Пушкин обещал убить Императора за этакое его отношение к супруге. Но впоследствии, когда прошло время, и главное, когда Императора уже не было в живых, во всяком случае, не было на престоле, когда уже стало известно, что в последние годы царствования он неожиданно повернулся всей душой к супруге, вдруг, совершенно вскользь, промелькнули строки, на которые историки не обратили внимания. Эти строки появились в 1833 году в «Медном всаднике», и не замечены, поскольку всё внимание, естественно, обращалось к описываемому наводнению в Санкт-Петербурге:

 
«…Народ
Зрит божий гнев и казни ждёт.
Увы! всё гибнет: кров и пища!
Где будет взять?
В тот грозный год
Покойный царь ещё Россией
Со славой правил…»
 

«Со славой правил…» Эта строка говорит о том, что в юношеской эпиграмме было всё-таки больше личного, была обида за возлюбленную, хоть и недосягаемую, но боготворимую и поэтически обожествляемую.

И снова мистика в поэтических строках.

Пушкин писал о той, «которая была мне в мире Богом». Это строка из Элегии («Я видел смерть…»)

 
Я видел смерть; она в молчанье села
У мирного порога моего;
Я видел гроб; открылась дверь его;
Душа, померкнув, охладела…
Покину скоро я друзей,
И жизни горестной моей
Никто следов уж не приметит;
Последний взор моих очей
Луча бессмертия не встретит,
И погасающий светильник юных дней
Ничтожества спокойный мрак осветит.
………………..
Прости, печальный мир, где тёмная стезя
Над бездной для меня лежала –
Где вера тихая меня не утешала,
Где я любил, где мне любить нельзя!
Прости, светило дня, прости, небес завеса,
Немая ночи мгла, денницы сладкий час,
Знакомые холмы, ручья пустынный глас,
Безмолвие таинственного леса,
И всё… прости в последний раз.
А ты, которая была мне в мире Богом,
Предметом тайных слёз и горестей залогом,
Прости! минуло всё… Уж гаснет пламень мой,
Схожу я в хладную могилу,
И смерти сумрак роковой
С мученьями любви покроет жизнь унылу.
А вы, друзья, когда, лишенный сил,
Едва дыша, в болезненном боренье,
Скажу я вам: «О други! я любил!..»
И тихий дух умрёт в изнеможенье,
Друзья мои, – тогда подите к ней;
Скажите: взят он вечной тьмою…
И, может быть, об участи моей
Она вздохнёт над урной гробовою.
1816 год
 

Элеонора Лебедева в журнале «Тайны и преступления» раскрывает ещё один удивительный факт… Горькая ирония состоит в том, что Пушкин «женился на дочери той, что когда-то причинила боль обожаемой Государыне».

Вот это загадка! Посмотрим пояснение. Пушкин узнал, ему постарались сообщить, видя каковы его отношения с тёщей, что «тот Охотников, в которого была влюблена Императрица, на самом деле любил Наталию Ивановну, так что тут была ревность».

Далее Элеонора Лебедева пишет:

«Здесь нужен комментарий: глава о тайной любви Елизаветы Алексеевны и кавалергарда Алексея Яковлевича Охотникова по требованию Императора Николая II была исключена при публикации 3-томной биографии Императрицы. В наше время историки докопались, опубликовали эту главу, и теперь трагедия Елизаветы, одинокой в семье Романовых, покинутой мужем, потерявшей двух маленьких дочерей, вышла на передний план в современных гламурных повествованиях об августейшей семье…»

Ну и далее сообщается, что «Алексей Охотников получил удар кинжалом при выходе из Эрмитажного театра. Он умирал три месяца и умер 30 января 1807 года. А 27 января фрейлину Наталию Ивановну Загряжскую обвенчали с Николаем Афанасьевичем Гончаровым в церкви Зимнего Дворца в присутствии августейшей семьи (т. е. с почётом удалили от Двора: как замужняя дама, она уже не могла быть фрейлиной…)».

Далее в статье напоминается, что дата 27 января стала в какой-то степени мистической, ведь спустя 30 лет 27 января 1837 года Пушкин был смертельно ранен на дуэли Дантесом. Не исключено, что день дуэли был назначен неслучайно. Много загадочного и в самой дуэли, и в её подготовке. Но о дуэли мы ещё поговорим.

В журнальной статье отмечено и ещё одно событие:

«Последняя встреча с Императрицей связана с текстом злобного пасквиля, в котором Пушкина назначили заместителем великого магистра ордена рогоносцев Дмитрия Львовича Нарышкина, тем самым напомнив об Александре I и Марии Антоновне Нарышкиной, многолетней фаворитке Императора… которая много крови попортила Елизавете».

Так что Пушкину было нанесено сразу два оскорбления – лично ему и его возлюбленной, что перенести было невозможно.

Но как объяснить то, что необыкновенный союз Александра Павловича и баденской принцессы Луизы Марии Августы, который сравнивали с нежной парой голубков, которым восхищались современники, не выдержал испытаний и фактически распался? У него появилась Нарышкина, у неё – Охотников.

Многие объясняют это примитивно и просто – не все любящие друг друга до бракосочетания сохраняют свою любовь в браке. Но тут случай особый. Чтобы понять это, достаточно прочитать, что писали о великом князе и его супруге современники. И вдруг любовь исчезла… Но мы пытаемся объяснить всё с точки зрения официальной историографии, подразумевая, что в 1801 году на Престол Русских Царей вступил Александр Павлович. А если это был внебрачный сын Павла Петровича Симеон Афанасьевич Великий, как две капли воды похожий на него? Не могла же Елизавета Алексеевна перенести автоматически свою любовь на него. И он не обязательно должен был полюбить супругу своего единокровного брата, убиенного вовсе не им, а теми, кто заварил кашу, пытаясь превратить её в смуту.

Если внимательно отнестись к исследованиям выдающегося учёного, дешифровщика древних текстов и тайнописей Геннадия Станиславовича Гриневича, всё встанет на место…

Ну и с этой точки зрения увлечение Императора вполне объяснимо. Он был свободен от многих обязательств, на нём лежали лишь те обязательства, которые он принял на себя вместе с именем того, кого заменил в наследовании престола, а, следовательно, когда время пришло, и на престоле. Мария Нарышкина была неотразима, даже Михаил Илларионович сказал как-то, что женщин стоит любить, раз есть среди них такая, как Мария Антоновна Нарышкина.

Державин написал ей в посвящении «Аспазии»:

 
Блещет Аттика женами,
Всех Аспазия милей:
Чёрными очей огнями,
Грудью пенною своей.
Удивляючи Афины,
Превосходит всех собой;
Взоры орли, души львины
Жжёт, как солнце, красотой.
 

Отметил он и ум Нарышкиной, и её умение держать себя:

 
Угождают ей науки,
Дань художества дают,
Мусикийски сладки звуки
В взгляды томность ей лиют.
Она чувствует, вздыхает,
Нежная видна душа,
И сама того не знает,
Чем всех больше хороша.
 

Стихотворение датировано 24 апреля 1809 года.

Красотой Нарышкиной нельзя было не восторгаться. Знаменитый русский мемуарист, хороший знакомый Пушкина, Филипп Филиппович Вигель отметил, что «красота её была до того совершенна, что казалась невозможною, неестественною… Идеальные черты лица и безукоризненность фигуры выступали ещё ярче при всегдашней простоте её наряда».

Вигель прибавил к написанному: «О взаимной любви её с Императором Александром я не позволил бы себе говорить, если бы для кого-нибудь она оставалась тайной».

Ну и то, что тот, кого мы знаем под именем Императора Александра I и Елизавета Алексеевна всё-таки повернулись друг к другу в конце царствования, вполне объяснимо – они были пострадавшими во всей этой истории, не ими затеянной. Они вынуждены были идти по жизни рядом, даже тогда, когда сердца их противились этому. А между тем, время шло, Охотников был убит, ну а чувства к Нарышкиной истаяли. Во всяком случае, многие свидетельства указывают на то, что, к примеру, во время путешествия на юг, особенно в период жизни в Таганроге, ничто не говорило о том, что у Императора и Императрицы отсутствуют взаимные чувства.

Что же произошло?

Некоторые биографы полагают, что Нарышкиной наскучила роль любовницы. Видя, что Император мало интересуется своей супругой, она решила, в конце концов, воспользоваться этим и потребовала, чтобы он порвал с Елизаветой официально и женился на ней. И вот тогда настала пора Императору по-иному взглянуть на свою жизнь. Ведь все эти годы он полностью не порывал с Елизаветой, хотя не только не ревновал её, но даже, как считают некоторые исследователи, был инициатором её первой ему измены с его же другом Адамом Чарторыйским. И в то же время он понимал, что Елизавета душою расположена к нему, а её увлечения, если и были, то лишь от отчаяния.

В конце своего царствования он резко переменил своё отношение к той, которая досталась ему в качестве супруги, и прервал волокитство за другими женщинами. У Елизаветы же несколько пошатнулось здоровье. Он предложил немедленно ехать в Италию на лечение, причём сам собирался везти её туда.

Елизавета ответила:

– Я хочу умереть в России!

– Нет, Вы не умрете! Вы ещё молоды! – возразил Император. – Мы едем в Таганрог – там прекрасный климат!

В Таганроге был срочно подготовлен дворец. И императорская чета отправилась туда. Им суждено было два месяца счастья. Счастья семейной жизни, счастья в любви, которого они, быть может, в такой мере не видели ещё в своей жизни.

Елизавета быстро пошла на поправку. Они почти не расставались. И лишь однажды Император совершил небольшую поездку, из которой вернулся больным.

О болезни его написано много, причём само состояние Императора трактуется по-разному. Болезнь болезни рознь. Была ли это смертная болезнь или обычное заболевание. И вообще, откуда взялась эта болезнь? Ведь ничто не предвещало её. Всё было похоже на инсценировку. Быть может, вот эти два месяца необыкновенного счастья дали понять и Императору, и его супруге, что ждёт в столице, где на них лежат огромные обязанности, где они подчинены законам, которые обязаны исполнять в точности, хотят того или не хотят, несмотря на своё высокое положение. Там они заложники этого своего положения. К чему же они пришли? К какому решению?

Биографы привычно говорят, что Император умер на руках у жены, шепча слова любви. Но умер ли?

Тем не менее о смерти было объявлено… Произошли события, которые до основания сотрясли Россию. Россия устояла лишь благодаря мудрому решению Императора, принятому и узаконенному заранее – он завещал передать престол великому князю Николаю Павловичу. По преданию, так ему повелел сделать святой праведный Серафим Саровский, которого он посетил незадолго до поездки в Таганрог.

Между тем полагалось организовать похороны так, как подобает. Цинковый гроб отправили в столицу.

И тут новая загадка – Елизавета Алексеевна на похоронах не присутствовала, поскольку снова заболела. Лишь четыре месяца спустя она выехала из Таганрога, но не смогла преодолеть весь путь и сделала остановку в Белёве Тульской губернии. И в столицу отправился ещё один «запаянный гроб». Известно, что никто из ближайших родственников мёртвой Елизавету Алексеевну не видел…

А потом пошли слухи, что Император не умер в Таганроге, а ушёл странствовать. Чуть позже то же самое стали говорить и о Елизавете Алексеевне.

В тридцатые годы в Сибири появился загадочный старец Феодор Козьмич, а в 1834 году неизвестная, называвшая себя Верой Александровной, появилась в Тихвине и остановилась в доме помещицы Веры Михайловны Харламовой. Её задержали, и в Валдайском остроге на допросе у следователя она не открыла своё происхождение, хотя всё в ней выдавало принадлежность к высшему свету. Да и сама она загадочно ответила следователю на вопрос, кто же всё-таки она: «Если судить по небесному, то я – прах земли, а если по земному, то я – выше тебя!»

Среди пророческих стихов Пушкина особое место занимает стихотворение «Пророк».

 
Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился, –
И шестикрылый серафим
На перепутье мне явился.
Перстами легкими как сон
Моих зениц коснулся он.
Отверзлись вещие зеницы,
Как у испуганной орлицы.
Моих ушей коснулся он, –
И их наполнил шум и звон:
И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полёт,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье.
И он к устам моим приник,
И вырвал грешный мой язык,
И празднословный и лукавый,
И жало мудрыя змеи
В уста замершие мои
Вложил десницею кровавой.
И он мне грудь рассек мечом,
И сердце трепетное вынул,
И угль, пылающий огнём,
Во грудь отверстую водвинул.
Как труп в пустыне я лежал,
И бога глас ко мне воззвал:
«Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей,
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей».
 

«…Цензором твоим буду Я!»

В 1825 году на престол Русских Царей вступил новый Государь Николай Павлович, решительно пресёкший попытку декабристов уничтожить Православное Русское Самодержавие и сделать Россию сырьевым придатком западных стран.

Мужественное, поистине геройское поведение Государя Императора Николая Первого в день декабрьского бунта не могло не восхитить Пушкина. Император вознёсся над своими соотечественниками, показав величие духа и твёрдость воли. Именно по этой причине Русский гений счёл возможным обратиться к Государю с письмом, с которым к его предшественнику на Российском Престоле он так и не обратился.

Пушкин написал письмо, и Император Николай Павлович, прочитав его, повелел немедленно вернуть поэта из ссылки, причём пожелал встретиться с ним. Эта встреча произошла в Москве, в Чудовом монастыре.

Но прежде чем коснуться этой встречи, хотелось бы напомнить о том, что существует весьма распространённый миф, будто бы Государь спросил у Пушкина, принял бы тот участие в бунте 14 декабря, окажись он в то время в Петербурге? И якобы Пушкин ответил «да, принял бы».

Это ложь, поскольку подобного вопроса просто не могло быть, ибо Пушкин уже в письме к Государю высказал своё отношение к тайным обществам.

А случилось вот что. Ещё в январе 1826 года Пушкин в письме к Жуковскому просил, чтобы тот напомнил новому Государю, что он не принадлежал к «возмутителям 14 декабря» и походатайствовал о возвращении его из ссылки. А далее, касаясь царствования Александра и его личности, прибавил:

«Говорят, ты написал стихи на смерть Александра – предмет богатый! – Но в течение десяти лет его царствования лира твоя молчала. Это лучший упрёк ему. Никто более тебя не имел права сказать: глас лиры – глас народа. Следовательно, я не совсем был виноват, подсвистывая ему до самого гроба».

Впоследствии враги Пушкина пытались обвинить его в том, что он старался подслужиться, подладиться к Царю, что сделал выбор между народом и Царём в пользу Царя. Они клеветали. Александр Сергеевич Пушкин сделал выбор не между народом и Царём, а между Державой, к которой относил и Царя, и народ, с одной стороны, и бунтовщиками, вольтерьянцами и масонами, желавшими видеть Россию растоптанной и обращённой в сырьевой придаток Запада, – с другой стороны.

Пушкин подтвердил это и в письме к Жуковскому, датированном 7 марта 1826 года, заявив:

«Бунт и революция мне никогда не нравились… Вступление на престол Государя Николая Павловича подаёт мне радостную надежду…»

И уж никогда, ни в каких учебниках истории или литературы не упоминалось о письме Пушкина к Государю Императору Николаю Первому, которое он датировал 11 мая 1826 года. Вот это письмо:

«Всемилостивейший Государь!

В 1824 году, имев несчастие заслужить гнев покойного Императора, я был выключен из службы и сослан в деревню, где и нахожусь под надзором губернского начальства.

Ныне с надеждой на великодушие Вашего Императорского Величества, с истинным раскаянием и с твёрдым намерением не противоречить моими мнениями общепринятому порядку (в чём и готов обязаться подпискою и честным словом) решился я прибегнуть к Вашему Императорскому Величеству со всеподданнейшею просьбою…

Здоровье моё, расстроенное в первой молодости, и род аневризма давно уже требуют постоянного лечения, в чём и представляю свидетельство медиков. Осмеливаюсь всеподданнейше просить позволения ехать или в Москву, или в Петербург, или в чужие края».

И затем, на отдельном листочке, сделал приписку:

«Я, нижеподписавшийся, обязуюсь впредь ни к каким тайным обществам, под каким бы они именем не существовали, не принадлежать; свидетельствую при сём, что и ни к какому тайному обществу таковому не принадлежал и не принадлежу и никогда не знал о них».

Михаил Филин писал об этом:

«Правительство вело разбирательство по делу бунтовщиков и параллельно собирало отовсюду сведения о ссыльном стихотворце. Выходило удивительное: тот не был причастен к разгромленному заговору и “с возмутителями 14 декабря связей политических не имел”. Стекавшиеся в столицу “обстоятельные исследования” долго и тщательно проверялись чиновниками, путешествовали по высоким инстанциям, сопоставлялись и перепроверялись агентами тайной полиции. Лишь в конце знойного лета 1826 года в Псковскую губернию было отправлено ожидаемое Пушкиным распоряжение. Фельдъегерь из Москвы, где тогда проходили торжества по случаю коронации Николая I, примчался в Псков 3 сентября. Офицер вручил губернатору Б.А. фон Адеркасу секретное предписание начальника Главного штаба барона И. И. Дибича за № 1432:

“Господину Псковскому гражданскому губернатору.

По высочайшему государя императора повелению, последовавшему по всеподданнейшей просьбе, прошу покорнейше ваше превосходительство: находящемуся во вверенной вам губернии чиновнику 10-го класса Александру Пушкину позволить отправиться сюда при посылаемом вместе с сим нарочным фельдъегерем. Г[осподин] Пушкин может ехать в своём экипаже свободно, не в виде арестанта, но в сопровождении только фельдъегеря; по прибытии же в Москву имеет явиться прямо к дежурному генералу Главного штаба Его Величества”.

Ознакомясь с этим документом, губернатор незамедлительно послал записку в сельцо Михайловское:

“Милостивый государь мой Александр Сергеевич! Сей час получил я прямо из Москвы с нарочным фельдъегерем высочайшее разрешение по всеподданнейшему прошению вашему, – с коего копию при сём прилагаю. – Я не отправляю к вам фельдъегеря, который остаётся здесь до прибытия вашего, прошу вас поспешить приехать сюда и прибыть ко мне.

С совершенным почтением и преданностию пребыть честь имею: Милостивого государя моего покорнейший слуга Борис фон-Адеркас”».

Однако командированный губернатором уездный чиновник так и не смог вручить письмо Б.А. фон Адеркаса Александру Пушкину: тот, пользуясь «прекрасной погодой» и ни о чём не догадываясь, весело проводил время с барышнями в Тригорском. К себе домой поэт вернулся в приподнятом настроении только часов в одиннадцать вечера.

А в Михайловском, вспоминала М. И. Осипова, его поджидала не одна Арина Родионовна. Помимо неё там находился потерявший всякое терпение и прискакавший из Пскова фельдъегерь («не то офицер, не то солдат», как определила няня), который с ходу объявил Пушкину высочайшую волю. По словам очевидца, кучера Петра, «Арина Родионовна растужилась, навзрыд плачет. Александр-то Сергеевич её утешать: “Не плачь, мама, говорит, сыты будем; царь хоть куды ни пошлёт, а всё хлеба даст”».

Быть может, сказано «хлеба даст» несколько утрировано, однако есть немало свидетельств современников о том, что Пушкин жил очень и очень скромно.

Екатерина Ивановна Фок, урождённая Осипова (1823–1908). Её воспоминания о Пушкине записал известный в ту пору педагог В. П. Острогорский, посетивший в 1898 году пушкинские места. Она хорошо помнила Пушкина, часто игравшего с ней. Так вот она рассказала о житье-бытье Александра Сергеевича в Михайловском:

«Это был человек симпатичнейший, неимоверно живой, в высшей степени увлекающийся, подвижный, нервный. Кто его видел – не забудет уже никогда. У нас его очень любили; он приезжал сюда отдыхать от горя. А как бедствовал-то он, вечно нуждался в деньгах; не хватало их на петербургскую жизнь… А в Михайловском как бедствовал страшно: имение-то было запущено… Я сама, еще девочкой, не раз бывала у него в имении и видела комнату, где он писал. Художник Ге написал на своей картине “Пушкин в селе Михайловском” кабинет совсем неверно. Это – кабинет не Александра Сергеевича, а сына его, Григория Александровича. Комнатка Александра Сергеевича была маленькая, жалкая. Стояли в ней всего-навсего простая кровать деревянная с двумя подушками, одна кожаная, и валялся на ней халат, а стол был ломберный, ободранный: на нем он и писал, и не из чернильницы, а из помадной банки».

Николай Михайлович Смирнов (1807–1871), муж Александры Осиповны Смирновой-Россет, добавляет к тому:

«Трудно описать блестящие качества, которые соединялись в Пушкине и сделали из него столь замечательное лицо. Его гений известен; но что, может быть, неизвестно будет потомству, это то, что Пушкин с самой юности до гроба находился вечно в неприятном или стесненном положении, которое убило бы все мысли в человеке с менее твердым характером. Сосланный в псковскую деревню за сатирические стихи, он имел там развлечением старую няню, коня и бильярд, на котором играл один тупым кием. Его дни тянулись однообразно и бесцветно. Встав поутру, погружался он в холодную ванну и брал книгу или перо; потом садился на коня и скакал несколько верст, слезая, уставший ложился в постель и брал снова книги и перо; в минуты грусти перекатывал шары на бильярде или призывал старую няню рассказывать ему про старину, про Ганнибалов, потомков Арапа Петра Великого, из фамилии которых происходила его мать. Так прошло несколько лет юности Пушкина, и в эти дни скуки и душевной тоски он написал столько светлых восторженных песен, в которых ни одно слово не высказало изменчиво его уныния.

Вдруг однажды ночью его будит испуганная няня и объявляет ему, что вновь воцарившийся государь, находившийся в то время для коронации в Москве, прислал за ним фельдъегеря. Пушкин изумился, он не принадлежал к заговору, уничтоженному на Сенатской площади 14 декабря, его совесть была чиста, и он чувствовал, что может предстать перед лицом государя без страха; но, с другой стороны, он боялся, что, по его дружбе и переписке со многими участниками заговора, например с Луниным, Кюхельбекером, Муравьевым, могло случиться, что слова какого-нибудь письма, найденного по окончании уже суда над виновными, были истолкованы не в пользу его или что новое донесение на него вело его к новому суду. Скоро, однако же, успокоил его фельдъегерь вниманием, которого обыкновенно не дарят тем, которых отвозят под плаху правосудия. По приезде в Москву Пушкин введён прямо в кабинет государя; дверь замкнулась, и, когда снова отворилась, Пушкин вышел со слезами на глазах, бодрым, весёлым, счастливым. Государь его принял как отец сына, всё ему простил, всё забыл, обещал покровительство свое и быть единственным цензором всех его сочинений».

Встреча Государя Императора Николая Павловича и Александра Сергеевича Пушкина состоялась в Москве, в Чудовом монастыре 18 сентября 1826 года.

Друг поэта граф Струтынский записал её по свежим следам со слов поэта, поведавшего ему о ней с искренним восторгом.

Но Струтынский записал не всю беседу, которая продолжалась четыре часа, а только то, что посчитал возможным рассказать ему сам Пушкин. Записанное никак не может быть растянутым на столь долгое время. О чём же ещё говорили поэт и государь? И почему ту часть беседы Пушкин не изложил своему приятелю?

Ответ даётся в видеоматериале профессора Владимира Михайловича Зазнобина, выложенном в Интернете. Император просил, хотя, пожалуй, в отношении Государя понятия «просил» не подходит, он повелел Пушкина никогда и никому не рассказывать то, о чём они говорили.

Но прежде чем коснуться той части беседы, расскажем о том, что записал Струтынский, поскольку и этот разговор очень важен для понимания, насколько два великих мужа России – Император и поэт – были союзниками…

Вот эта запись:

«Вместо надменного деспота, крутодержавного тирана, – рассказывал Пушкин, – я увидел человека прекрасного, благородного лицом. Вместо грубых и язвительных слов угрозы и обиды я услышал снисходительный упрёк, выраженный участливо и благосклонно.

– Как, – сказал мне Император, – и ты враг твоего Государя, ты, которого Россия вырастила и покрыла славой. Пушкин, Пушкин, это нехорошо! Так быть не должно.

Я онемел от удивления и волнения, слово замерло на губах. Государь молчал, а мне казалось, что его звучный голос ещё звучит у меня в ушах, располагая к доверию, призывая о помощи. Мгновения бежали, а я не отвечал.

– Что же ты не говоришь, ведь я жду, – сказал Государь и взглянул на меня пронзительно.

Отрезвлённый этими словами, а ещё больше его взглядом, я наконец опомнился, перевёл дыхание и сказал спокойно:

– Виноват и жду наказания.

– Я не привык спешить с наказанием, – сурово ответил Император, – если могу избежать этой крайности, бываю рад, но требую сердечного подчинения моей воле; я требую от тебя, чтоб ты не принуждал меня быть строгим, чтоб ты помог мне быть снисходительным и милостивым. Ты не возразил на упрёк о вражде к твоему Государю. Скажи ему, почему ты враг ему?

– Простите, Ваше Величество, что, не ответив сразу на ваш вопрос, я дал вам повод неверно обо мне думать. Я никогда не был врагом моего Государя, но был врагом абсолютной монархии.

Государь Николай Павлович усмехнулся на это смелое признание и воскликнул, хлопая меня по плечу:

– Мечтания итальянского карбонарства и немецких тугенбундов, республиканские химеры всех гимназистов, лицеистов, недоваренных мыслителей из университетской аудитории. С виду они величавы и красивы, в существе своём жалки и вредны! Республика есть утопия, потому что она есть состояние переходное, ненормальное, в конечном счете ведущее к диктатуре, а через неё – к абсолютной монархии. Не было в истории такой республики, которая в трудную минуту обошлась бы без самоуправства одного человека и которая избежала бы разгрома и гибели, когда в ней не оказалось дельного руководителя. Сила страны в сосредоточенной власти, ибо, где все правят – никто не правит, где всякий законодатель – там нет ни твёрдого закона, ни единства политических целей, ни внутреннего лада. Каково следствие всего этого? Анархия!

Государь умолк, раза два прошёлся по кабинету, затем вдруг остановился передо мной и спросил:

– Что же ты на это скажешь, поэт?

– Ваше Величество, – отвечал я, – кроме республиканской формы правления, которой препятствует огромность России и разнородность населения, существует ещё одна политическая форма – конституционная монархия.

– Она годится для государств, окончательно установившихся, – перебил Государь тоном глубокого убеждения, – а не для таких, которые находятся на пути развития и роста. Россия ещё не вышла из периода борьбы за существование, она ещё не добилась тех условий, при которых возможно развитие внутренней жизни и культуры. Она ещё не достигла своего предназначения, она ещё не оперлась на границы, необходимые для её величия. Она ещё не есть вполне установившаяся, монолитная, ибо элементы, из которых она состоит, до сих пор друг с другом не согласованы. Их сближает и спаивает только Самодержавие – неограниченная, всемогущая воля монарха. Без этой воли не было бы ни развития, ни спайки, и малейшее сотрясение разрушило бы всё строение государства.

– Неужели ты думаешь, – продолжал Государь, – что, будучи конституционным монархом, я мог бы сокрушить главу революционной гидры, которую вы сами, сыны России, вскормили на гибель ей? Неужели ты думаешь, что обаяние Самодержавной власти, вручённой мне Богом, мало содействовало удержанию в повиновении остатков гвардии и обузданию уличной черни, всегда готовой к бесчинству, грабежу и насилию? Она не посмела подняться против меня. Не посмела! Потому что Самодержавный Царь был для неё представителем Божеского могущества и Наместником Бога на Земле, потому что она знала, что я понимаю всю великую ответственность своего призвания и что не человек без закала и воли, которого гнут бури и устрашают громы.

Когда он говорил это, ощущение собственного величия и могущества, казалось, делало его гигантом. Лицо его было строго, глаза сверкали, но это не были признаки гнева, нет, он в эту минуту не гневался, но испытывал свою силу, измерял силу сопротивления, мысленно с ним боролся и побеждал.

Он был горд и в то же время доволен. Но вскоре выражение его лица смягчилось, глаза погасли, он снова прошёлся по кабинету, снова остановился передо мной и сказал:

– Ты ещё не всё сказал, ты ещё не вполне очистил свою мысль от предрассудков и заблуждений, может быть, у тебя на сердце лежит что-нибудь такое, что его тревожит и мучит? Признайся смело, я хочу тебя выслушать и выслушаю.

– Ваше Величество, – отвечал я с чувством, – Вы сокрушили главу революционной гидры, Вы совершили великое дело. Кто станет спорить? Однако… есть и другая гидра – чудовище страшное и губительное, с которым Вы должны бороться, которое должны уничтожить, потому что иначе оно Вас уничтожит!

– Выражайся яснее, – перебил Государь, готовясь ловить каждое моё слово.

– Эта гидра, это чудовище, – продолжал я, – самоуправство административных властей, развращённость чиновничества и подкупность судов. Россия стонет в тисках этой гидры поборов, насилия и грабежа, которая до сих пор издевается даже над вашей властью. На всём пространстве государства нет такого места, куда бы это чудовище не досягнуло, нет сословия, которого оно не коснулось бы.