Текст книги "Последние дуэли Пушкина и Лермонтова"

И в Твери назревала дуэль

Ну а теперь о дуэли, которая вполне могла состояться в Твери между Александром Сергеевичем Пушкиным и Соллогубом.

Граф Владимир Александрович Соллогуб (1813–1882), русский чиновник (тайный советник), прозаик, драматург, поэт, мемуарист, из литовского рода Соллогубов, сделал впоследствии по этому поводу специальный «Доклад в Обществе любителей российской словесности».

«Я был назначен секретарём следственной комиссии, отправляемой в Ржев, Тверской губернии, по случаю совершенного там раскольниками святотатства… Следствие продолжалось долго и было, к удивлению, ведено исправно. Оно знаменовалось разными любопытными эпизодами, о которых здесь упоминать, впрочем, не место. Самым же замечательным для меня было полученное мною от Андрея (Николаевича) Карамзина (сын Н. М. Карамзина, гусарский полковник. – Н.Ш.) письмо, в котором он меня спрашивал, зачем же я не отвечаю на вызов А. С. Пушкина: Карамзин поручился ему за меня, как за своего дерптского товарища, что я от поединка не откажусь.

Для меня это было совершенной загадкой. Пушкина я знал очень мало… решительно ничего нельзя было тут понять, кроме того, что Пушкин чем-то обиделся, о чём-то мне писал и что письмо его было перехвачено… С Карамзиным я списался и узнал, наконец, в чём дело. Накануне моего отъезда я был на вечере вместе с Натальей Николаевной Пушкиной, которая шутила над моей романтической страстью (В. А. Соллогуб собирался тогда жениться, но по каким-то причинам женитьба расстроилась. – Ред.) и её предметом. Я ей хотел заметить, что она уже не девочка, и спросил, давно ли она замужем. Затем разговор коснулся Ленского, очень благородного и образованного поляка, танцевавшего тогда превосходно мазурку на петербургских балах. Всё это было до крайности невинно и без всякой задней мысли. Но присутствующие дамы соорудили из этого простого разговора целую сплетню: что я будто оттого говорил про Ленского, что он будто нравится Наталье Николаевне (чего никогда не было) и что она забывает о том, что она ещё недавно замужем. Наталья Николаевна, должно быть, сама рассказала Пушкину про такое странное истолкование моих слов, хотя и знала его пламенную необузданную натуру. Пушкин написал тотчас ко мне письмо, никогда ко мне не дошедшее, и, как мне было передано, начал говорить, что я уклоняюсь от дуэли. Получив это объяснение, я написал Пушкину, что я совершенно готов к его услугам… Я стал готовиться к поединку, купил пистолеты, выбрал секунданта, привёл бумаги в порядок… Я твердо, впрочем, решился не стрелять в Пушкина, но выдержать его огонь, сколько ему будет угодно. Пушкин всё не приезжал… Вероятно, гнев Пушкина давно охладел, вероятно, он понимал неуместность поединка с молодым человеком, почти ребёнком, из самой пустой причины, “во избежание какой-то светской молвы”. Наконец узнал я, что в Петербурге явился новый француз, роялист Дантес, сильно уже надоевший Пушкину. С другой стороны, он, по особому щёгольству его привычек, не хотел уже отказываться от дела, им затеянного. Весной я получил от моего министра графа Блудова предписание немедленно отправиться в Витебск… Перед отъездом в Витебск надо было сделать несколько распоряжений. Я и поехал в деревню на два дня; вечером в Тверь приехал Пушкин… Я вернулся в Тверь и с ужасом узнал, с кем я разъехался… Я послал тотчас за почтовой тройкой и без оглядки поскакал прямо в Москву, куда приехал на рассвете, и велел везти себя прямо к П. В. Нащекину, у которого останавливался Пушкин. В доме все ещё спали. Я вошёл в гостиную и приказал человеку разбудить Пушкина. Через несколько минут он вышел ко мне в халате, заспанный, и начал чистить необыкновенно длинные ногти. Первые взаимные приветствия были холодны… Затем разговор несколько оживился, и мы начали говорить об начатом им издании “Современника”. “Первый том был слишком хорош, – сказал Пушкин. – Второй я постараюсь выпустить поскучнее: публику баловать не надо”. Тут он рассмеялся, и беседа между нами пошла более дружеская, до появления Нащёкина. Павел Войнович явился, в свою очередь, заспанный, с взъерошенными волосами, и, глядя на мирный его лик, я невольно пришёл к заключению, что никто из нас не ищет кровавой развязки, а что дело в том, как бы нам выпутаться всем из глупой истории, не уронив своего достоинства… Спор продолжался довольно долго. Наконец мне было предложено написать несколько слов Наталье Николаевне. На это я согласился, написал прекудрявое французское письмо, которое Пушкин взял и тотчас же протянул мне руку, после чего сделался чрезвычайно весел и дружелюбен…»

Мы снова видим проявление характера Пушкина. Кстати, как раз в это время с ним часто общался сотрудник III отделения Михаил Максимович Попов. Он так охарактеризовал Александра Сергеевича:

«Не уступавший никому, Пушкин за малейшую против него неосторожность готов был отплатить эпиграммой или вызовом на дуэль. В самой наружности его было много особенного: он то отпускал кудри до плеч, то держал в беспорядке свою курчавую голову; носил бакенбарды большие и всклокоченные; одевался небрежно; ходил скоро, повертывал тросточкой или хлыстиком, насвистывая или напевая песню. В своё время многие подражали ему, и эти люди назывались а-la Пушкин… Он был первым поэтом своего времени и первым шалуном.

Молодость Пушкина продолжалась во всю его жизнь, и в тридцать лет он казался хоть менее мальчиком, чем был прежде, но всё-таки мальчиком, лицейским воспитанником. Между прочим, в нём оставалась студенческая привычка – не выставлять ни знаний, ни трудов своих. От этого многие в нём обманывались и считали его талантом природы, не купленным ни размышлением, ни учёностью, и не ожидали от него ничего великого. Но в тишине кабинета своего он работал более, нежели думали другие… В обществах на него смотрели, как на человека, который ни о чём не думал и ничего не замечал; в самом деле, он постоянно терялся в мелочах товарищеской беседы и равно был готов вести бездельный разговор с умным и глупцом, с людьми почтенными и самыми пошлыми; но он всё видел, глубоко понимал вещи, замечал каждую черту характеров и видел насквозь людей. Чего другие достигали долгим учением и упорным трудом, то он светлым своим умом схватывал на лету. Не показываясь важным и глубокомысленным, слывя ленивым и праздным, он собирал опыты жизни и в уме своём скопил неистощимые запасы человеческого сердца.

Ветреность была главным, основным свойством характера Пушкина. Он имел от природы душу благородную, любящую и добрую. Ветреность препятствовала ему сделаться человеком нравственным, и от той же ветрености пороки неглубоко пускали корни в его сердце».

Как видим, все дуэли расстраивались либо оканчивались бескровно. Причина одна – не было у противников Пушкина заказа на убийство. Рылеев стрелял, но промахнулся. Стреляли и Старов, и Зубов, но условия дуэлей не предполагали обязательный смертельный исход. Такой исход был заложен в заказное убийство самими жесточайшими условиями, определёнными секундантами Пушкина и Дантеса. Такие условия могли составить только люди, желавшие смертельного исхода…

Но прежде чем коснуться убийства на Чёрной речке, замаскированного, постараемся разобраться, почему тёмные силы начали охоту на русского гения.

Почему убивали поэтов?

С разрывом в четыре с половиной года – с января 1837-го по июль 1841 года убиты два великих русских поэта. Только ли поэты? Нет, убиты подло, бесчестно два величайших пророка – Александр Сергеевич Пушкин и Михаил Юрьевич Лермонтов.

Удивительно, но Пушкину была открыта дата его смерти. И в свои тридцать лет, в 1829 году, он передал на хранение на Дон наказному атаману Кутейникову (зная, что «с Дона выдачи нет»), рукопись в 200 страниц, написанную чётким, убористым почерком на старофранцузском языке. Язык забыт, а потому и так уже огромные трудности прочтения. Далеко не каждый может прочитать написанное. Но и этого мало – Пушкин тщательно зашифровывал текст. Прочесть таинственные 200 страниц и «Сафьяновую тетрадь» было практически невозможно. Впрочем, он знал: когда настанет час, прочтут текст именно те, кому нужно его прочесть.

Пушкин завещал открыть пророчества в 1979 году. Почему выбран именно этот год? Пушкинист В. М. Лобов утверждает, что это не случайно. Согласно открытым Пушкиным законам Мироздания, именно в 1979 году Россия начала своё падение в болото частной цивилизации, частных отношений. Кто-то скажет, но позвольте, ведь 1979 год – это как бы разгар социализма, который всё же, что бы о нём не говорили и не писали, является справедливым общественным строем, отрицающим частные отношения. Так, да не так. Вспомним, как в последующие после 1979-го годы нарастали у значительной части народа вожделенные мечты о «западных ценностях», о западных товарах, машинах, шмотках и так далее.

То есть обстановка в стране поменялась…

Человек, который видел будущее сквозь толщу многих десятилетий и не только видел, но и в пророчествах своих посылал своим потомкам данные, могущие служить инструкциями, был опасен тёмным силам зла. А злобными человекообразными особями, наподобие Нессельроде и компании, была полна в ту пору Россия.

Кто в те времена понимал всё величие Пушкина, кто видел в нём не только поэтического гения, но и гения духовного, превращающегося в духовного вождя народа, духовного вождя всех светлых сил земли Русской? Видел и понимал в полном объёме только Михаил Юрьевич Лермонтов. Ведь он был тоже выдающимся пророком. Ему было открыто будущее…

В. М. Лобов утверждает, что колоссальные знания устройства мироздания пришли к Пушкину в 1812 году, во время удивительной встречи, произошедшей 7 мая. Об этом поэт писал в стихах…

 
Ещё в ребячестве бессмысленно лукавом
Бродил в Лицейском парке величавом,
Следя лишь за природою одной,
Я встретил старика с плешивой головой,
С очами быстрыми, зерцалом мысли зыбкой,
С устами, сжатыми наморщенной улыбкой.
 

Кто этот старик? В. М. Лобов указал, что это учёный-волхв Сафьянов Пётр. Отсюда и «Сафьяновая тетрадь». Ведь не случайно, совсем не случайно в поэме «Руслан и Людмила» Пушкин рассказал о встрече с волхвом Финном. «Давно предвиденная встреча» – так характеризовал он её и отметил:

 
Но слушай, в Родине моей
Среди пустынных рыбарей
Наука дивная таится…
 

Что за наука? Долгое время старина была тщательно скрыта от народа. И лишь недавно, как говорят создатели КОБР (Концепции общественной безопасности России, кстати, заслушанной и одобренной Государственной Думой ещё в середине девяностых), произошла так называемая разгерметизация, и знания стали постепенно становиться всё более и более доступными России. Имя Пушкина стало знаменем не только для пушкинистов, но и для создателей Концепции общественной безопасности, посвятивших немало работ пророчествам русского гения.

Но что же это за такие знания и как они приходят к людям? Не выдумка ли то, что учёный волхв снабдил невероятной информацией отрока Пушкина. Чудеса?

Да, безусловно. Однако они вполне реальны, и о них – о получении избранными Небесами людьми таинственных знаний, о самой возможности подобного говорится в Библии, в «Книге премудрости Соломона» (гл. 7,8.)

«Сам Он даровал мне неложное познание существующего, чтобы познать устройство мира и действие стихий, начало, конец и середину времён, смены поворотов и перемены времён, круги годов и положение звёзд…

Познал я всё, и сокровенное, и явное, ибо научила меня Премудрость, художница всего…

Она есть отблеск Вечного Света и чистое зеркало действия Божия и образ благости Его. Она – одна, но может всё и, пребывая в самой себе, всё обновляет, и, переходя из рода в род в святые души, приготовляет друзей Божьих и пророков…

Если кто желает большой опытности, мудрость знает давно прошедшее и угадывает будущее, знает тонкости слов и разрешение загадок, предузнаёт знамения и чудеса, и последствия лет и времён. Посему я рассудил принять её в сожитие с собою, зная, что она будет мне советницею на доброе и утешеньем в заботе и в печали. Через неё (премудрость) я буду иметь славу в народе и честь перед старейшинами, будучи юношею;

…Чрез неё я достигну безсмертия и оставлю вечную память будущим после меня. Я буду управлять народами, и племена покорятся мне…»

В поэме «Скупой рыцарь» Александр Сергеевич Пушкин писал:

 
…минуты ждал, когда сойду
В подвал мой тайный, к верным сундукам.
Счастливый день! могу сегодня я
В шестой сундук (в сундук ещё неполный)
Горсть золота накопленного всыпать.
Не много, кажется, но понемногу
Сокровища растут. Читал я где-то,
Что царь однажды воинам своим
Велел снести земли по горсти в кучу,
И гордый холм возвысился – и царь
Мог с вышины с весельем озирать
И дол, покрытый белыми шатрами,
И море, где бежали корабли.
Так я, по горсти бедной принося
Привычну дань мою сюда в подвал,
Вознёс мой холм – и с высоты его
Могу взирать на все, что мне подвластно.
Что не подвластно мне? как некий демон
Отселе править миром я могу;
Лишь захочу – воздвигнутся чертоги;
В великолепные мои сады
Сбегутся нимфы резвою толпою;
И музы дань свою мне принесут,
И вольный гений мне поработится,
И добродетель, и бессонный труд
Смиренно будут ждать моей награды.
 

Разумеется, под золотом подразумевается вовсе не презренный металл, столько бед принёсший человечеству, а знания – знания, которые дают возможность управлять миром. И, конечно, под подвалом подразумевается «Сафьяновая тетрадь», наполненная знаниями о законах Мироздания, которую в 1812 году передал Пушкину Старец-Волхв. Этого старца Пушкин сделал прообразом Финна в поэме «Руслан и Людмила».

В 1836 году Пушкин написал в стихотворении «Отрок» о том, какое значение имели знания, полученные от Старца-Волхва…

 
Невод рыбак расстилал по брегу студёного моря;
Мальчик отцу помогал. Отрок, оставь рыбака!
Мрежи иные тебя ожидают, иные заботы:
Будешь умы уловлять, будешь помощник царям!
 

Упоминал Пушкин в стихотворении «Городок. К…» и о той тетради, названной Сафьянной и надежно спрятанной им…

 
Я спрятал потаённо
Сафьянную тетрадь.
Сей свиток драгоценный,
Веками сбереженный,
От члена Русских Сил…
Я даром получил.
Ты, кажется, в сомненье…
Нетрудно отгадать;
Так, это сочиненья,
Презревшие печать.
 

Об этой самой таинственной «Сафьянной тетради» говорить стали сравнительно недавно. А вот о волхвах? Ведь ещё в школе мы учили наизусть «Песнь о вещем Олеге». Вспомним загадочные, таинственные строки, в смысл которых вряд ли кто-то серьёзно вдумывался…

 
Из тёмного леса навстречу ему
Идёт вдохновенный кудесник,
Покорный Перуну старик одному,
Заветов грядущего вестник,
В мольбах и гаданьях проведший весь век.
И к мудрому старцу подъехал Олег.
«Скажи мне, кудесник, любимец богов,
Что сбудется в жизни со мною?
И скоро ль, на радость соседей-врагов,
Могильной засыплюсь землею?
Открой мне всю правду, не бойся меня:
В награду любого возьмёшь ты коня».
«Волхвы не боятся могучих владык,
А княжеский дар им не нужен;
Правдив и свободен их вещий язык
И с волей небесною дружен.
Грядущие годы таятся во мгле;
Но вижу твой жребий на светлом челе.
 

Стихотворение написано в 1822 году – Пушкину 23 года. Но он уже создал великолепную поэму «Руслан и Людмила» и много стихотворений, имеющих второй смысловой ряд, который неведом читателям.

Практически во всех Пушкинских, а особенно в поэтических произведениях, присутствует этот второй смысловой ряд, который недоступен каждому читателю. Он открывается, прежде всего, конечно, пушкинистам, посвятившим свои исследования именно пророческому характеру произведений русского гения. Ну и тем читателям, которые не удовлетворяются простым восприятием сюжетных линий и чарующей напевности пушкинского стиля, как прозы, так и поэзии, а изучают труды пушкинистов, пытаются осмыслить наследие великого поэта и вникнуть в смысл таинств его творчества.

В стихотворении «К Наталье», одном из первых стихотворений, написанном в 1813 году, спустя год после получения тайных знаний, дарованных волхвом, Пушкин закладывает второй смысловой ряд, тщательно скрытый, поскольку читателю сразу бросается в глаза лишь отражение в стихотворении его влюблённости к крепостной актрисе графа В. В. Толстого Наталье.

Граф, Варфоломей Васильевич Толстой (1754–1838), действительный статский советник, камергер, почётный член Санкт-Петербургского Филармонического общества, создал в Царском Селе на свои средства крепостной театр. Театр работал вплоть до 1815 года, и Пушкин частенько посещал его вместе со своими лицейскими товарищами.

Там он и увидел на сцене юную и прелестную крепостную актрису Наталью. Стихотворение «К Наталье» открывается эпиграфом, который Пушкин выбрал из произведения Пьера Шодерло де Лакло (1741–1803), французского генерала и изобретателя, который не был профессиональным писателем, но создал несколько произведений. В России наиболее известны эпистолярный роман «Опасные связи» и сатира «Послание к Марго», написанная в 1774 году. Пушкин взял из «Послания к Марго» два стиха в качестве эпиграфа к стихотворению «К Наталье». Само произведение является сатирой на королевскую фаворитку Жанну Дюбарри, которая «стала последней в знаменитой плеяде французских королевских фавориток XVII–XVIII веков».

Вот этот эпиграф:

 
Pourquoi craindrais-je de le dire?
C’est Margot qui fixe mon goût.
 

А вот его перевод:

 
(Почему мне бояться сказать это?
Марго пленила мой вкус).
 

Пушкин хотел сказать, что далёк от сословных установлений в любви.

Иные биографы заявляют о том, что к очаровавшей его крепостной актрисе Пушкин испытал первую любовь.

 
Так и мне узнать случилось,
Что за птица Купидон;
Сердце страстное пленилось;
Признаюсь – и я влюблён!
 

То есть именно увлечение Натальей позволило познать, что это за Купидон, который, как известно, является римским божеством любви.

Но так ли это? Сам Пушкин разделял первую любовь и, говоря его определением, «раннюю любовь». Писатель-пушкиновед Пётр Константинович Губер (1886–1940) отметил в своей книге, что «Пушкин впервые испытал любовь ещё ребёнком» и что в черновой программе автобиографических записок поэт отметил отдельным пунктом «Ранняя любовь», а среди лицейских событий «Первая любовь». Впрочем, он не считал, разумеется, свою раннюю любовь за настоящую, поскольку озарила она его в период с шести до десяти лет от роду.

Казалось бы, «ранняя любовь» поэта не относится к теме постановления, но мы всё же коснёмся её, поскольку в стихах, посвящённых этому событию, нельзя обойти вниманием некоторый мистический характер.

«Раннюю любовь» Пушкин испытал к девочке по имени Софья Сушкова – дочери литератора Николая Михайловича Сушкова (1747–1814), действительного тайного советника. Сушковы жили в Малых Вяземах по соседству с подмосковным имением Захаровым, принадлежавшим бабушке поэта Марье Алексеевне Ганнибал.

Уже позднее в «Послании к Юдину» поэт писал о тех «захаровских» ощущениях ранней любви и мечтаниях дерзких…

 
Вот мой камин – под вечер тёмный,
Осенней бурною порой,
Люблю под сению укромной
Пред ним задумчиво мечтать,
Вольтера, Виланда читать,
Или в минуту вдохновенья
Небрежно стансы намарать
И жечь потом свои творенья…
Вот здесь… но быстро привиденья,
Родясь в волшебном фонаре,
На белом полотне мелькают;
Мечты находят, исчезают,
Как тень на утренней заре.
Меж тем как в келье молчаливой
Во плен отдался я мечтам,
Рукой беспечной и ленивой
Разбросив рифмы здесь и там,
Я слышу топот, слышу ржанье.
Блеснув узорным чепраком,
В блестящем ментии сиянье
Гусар промчался под окном…
 

Известно, как Пушкин рвался в бой во время своей кавказской поездки, названной им «Путешествием в Арзрум». Мечты же о жарких схватках с врагом волновали его ещё в детстве. Поражает колоссальная начитанность Пушкина. Ну кто такой Вольтер, всем известно. Рядом с ним упомянут в стихотворении Виланд – Христоф Мартин Виланд (1733–1813), немецкий поэт и издатель. Он основал в Германии первый журнал литературы и искусства «Германский Меркурий».

Далее в стихотворении:

 
Среди воинственной долины
Ношусь на крыльях я мечты,
Огни во стане догорают;
Меж них, окутанный плащом,
С седым, усатым казаком
Лежу – вдали штыки сверкают,
Лихие ржут, бразды кусают,
Да изредка грохочет гром,
Летя с высокого раската…
Трепещет бранью грудь моя
При блеске бранного булата,
Огнем пылает взор, – и я
Лечу на гибель супостата.
Мой конь в ряды врагов орлом
Несётся с грозным седоком –
С размаха сыплются удары.
О вы, отеческие лары,
Спасите юношу в боях!
Там свищет саблей он зубчатой,
Там кивер зыблется пернатый;
С черкесской буркой на плечах
И молча преклонясь ко гриве,
Он мчит стрелой по скользкой ниве
С цыгарой дымною в зубах…
Но, лаврами побед увиты,
Бойцы из чаши мира пьют.
 

Именно «Ранняя любовь» впервые заставила гореть ещё детское сердце.

 
В невинной ясности сердечной
Не знал мучений я любви,
Но быстро день за днём умчался;
Где ж детства ранние следы?
Прелестный возраст миновался,
Увяли первые цветы!
Уж сердце в радости не бьётся
При милом виде мотылька,
Что в воздухе кружит и вьётся
С дыханьем тихим ветерка,
И в беспокойстве непонятном
Пылаю, тлею, кровь горит,
И всё языком, сердцу внятным,
О нежной страсти говорит…
Подруга возраста златого,
Подруга красных детских лет,
Тебя ли вижу, взоров свет,
Друг сердца, милая Сушкова?
 

Он признаётся в мечтах своих:

 
То часом полночи глубоким,
Пред теремом твоим высоким,
Угрюмой зимнею порой,
Я жду красавицу драгую –
Готовы сани; мрак густой;
Всё спит, один лишь я тоскую,
Зову часов ленивый бой…
И шорох чудится глухой,
И вот уж шёпот слышу сладкой, –
С крыльца прелестная сошла,
Чуть-чуть дыша; идёт украдкой,
И дева друга обняла.
Помчались кони, вдаль пустились,
По ветру гривы распустились,
Несутся в снежной глубине,
Прижалась робко ты ко мне,
Чуть-чуть дыша; мы обомлели,
В восторгах чувства онемели…
Но что! мечтанья отлетели!
Увы! я счастлив был во сне…
В отрадной музам тишине
Простыми звуками свирели,
Мой друг, я для тебя воспел
Мечту, младых певцов удел.
Питомец муз и вдохновенья,
Стремясь фантазии вослед,
Находит в сердце наслажденья
И на пути грозящих бед.
Минуты счастья золотые
Пускай мне Клофо не совьёт:
В мечтах все радости земные!
Судьбы всемощнее поэт.
 

Ну а лицейским увлечениям посвящено немало стихов, и они тоже носят мистический оттенок, особенно написанные после 1812 года, то есть после встречи с учёным волхвом.

Строки из стихотворения «К Наталье» едва ли можно отнести к посвящённым первым чувствам. Скорее это просто поэтический приём, ведь в стихотворении заложено нечто иное, более важное, чем даже чувство любви.

 
Но напрасно я смеялся,
Наконец и сам попался,
Сам, увы! с ума сошёл.
 

С ума сошёл? Но только ли крепостная актриса Наталья сводила с ума. Были и другие увлечения, а одно из них лишь сравнительно недавно расшифровано пушкиноведами. Это увлечение… Впрочем, расскажу по порядку, иначе заявление о том, кто стал предметом увлечения Пушкина, покажется невероятным.

Долгое время считалось, что владычицей его чувств, его мыслей, его грёз в лицейские годы старшая сестра сокурсника Александра Бакунина фрейлина Екатерина Бакунина. Опять-таки не крепостная актриса Наталья, а Екатерина, сестра сокурсника Бакунина.

Александр Бакунин был сверстником Пушкина – он тоже родился в 1799 году и поступил в Царскосельский лицей в 1811 году. После окончания лицея избрал военную стезю и даже некоторое время был адъютантом знаменитого героя Отечественной войны 1812 года Николая Николаевича Раевского. Затем перешёл на гражданскую службу и в 1842 году стал Тверским гражданским губернатором.

Поскольку Бакунин дружил с Пушкиным, а сестра его летом жила в Царском Селе, отчего же и не быть любви? Недаром же в пушкинском лицейском цикле всё кричит об этом:

 
В те дни… в те дни, когда впервые
Заметил я черты живые
Прелестной девы, и любовь
Младую взволновала кровь,
И я, тоскуя безнадежно,
Томясь обманом пылких снов,
Везде искал её следов,
О ней задумывался нежно,
Весь день минутной встречи ждал
И счастья тайных мук узнал…
 

Казалось бы, стихи посвящены именно Бакуниной. Кому же ещё? Вот строки из дневника Пушкина, в котором поэт в 1815 году записал:

«29 ноября. Я счастлив был… Нет, я вчера не был счастлив; поутру я мучился ожиданием, с неописанным волнением стоя под окошком, смотрел на снежную дорогу – её не видно было – наконец я потерял надежду, вдруг нечаянно встречаюсь с ней на лестнице. Сладкая минута! Как она была мила! Как чёрное платье пристало милой Бакуниной, но я не видел её 18 часов – ах, но я был счастлив 5 минут».

А о чём говорят проникновенные стихи!

 
В печальной праздности я лиру забывал,
Воображение в мечтах не разгоралось,
С дарами юности мой гений отлетал,
И сердце медленно хладело, закрывалось.
Вас вновь я призывал, о дни моей весны,
Вы, пролетевшие под сенью тишины,
Дни дружества, любви, надежд и грусти нежной,
Когда, поэзии поклонник безмятежный,
На лире счастливой я тихо воспевал
Волнение любви, уныние разлуки –
И гул дубрав горам передавал
Мои задумчивые звуки…
Напрасно! Я влачил постыдной лени груз,
В дремоту хладную невольно погружался,
Бежал от радостей, бежал от милых муз
И – слёзы на глазах – со славою прощался!
Но вдруг, как молнии стрела,
Зажглась в увядшем сердце младость,
Душа проснулась, ожила,
Узнала вновь любви надежду, скорбь и радость.
Всё снова расцвело! Я жизнью трепетал;
Природы вновь восторженный свидетель,
Живее чувствовал, свободнее дышал,
Сильней пленяла добродетель…
Хвала любви, хвала богам!
Вновь лиры сладостной раздался голос юный,
И с звонким трепетом воскреснувшие струны
Несу к твоим ногам!..
 

Но Бакунина ли была самой первой любовью Пушкина?

В «Тайнах и преступлениях» № 6 за 2014 год – приложении к журналу «Чудеса и приключения» – появилась публикация Элеоноры Лебедевой «Царицу нашу втайне пел…». В ней говорится, что одна из исследовательниц творчества Пушкина «обратила внимание на дневниковую запись Пушкина, где он твёрдою рукой вычеркивает имя Бакуниной». И приводится запись: «Встреча на лестнице произошла 28 ноября 1815 г., в тот самый день, когда Елизавета приезжала в Лицей и была в трауре по своему зятю – принцу Брауншвейгскому – то есть в чёрном платье». В лицейских элегиях появляются трагические мотивы – поэт хочет оставить этот мир.

 
Прости, печальный мир,
Где тёмная стезя над
бездной для меня лежала,
Где жизнь меня не утешала,
Где я любил, где мне любить
нельзя!
 

Елизавета? Неужели? Неужели речь идёт об Императрице Елизавете Алексеевне? Неужели стихи посвящены той, которая была супругой Императора, известного нам в истории под именем Александра Первого?

Читателям может показаться странным уточнение «известного… под именем». Почему вдруг не написано просто и ясно: «супругой Александра Первого»? Это совсем другая история, но раз уж сказано «А», надо сказать «Б». И скажу, вернувшись к этому уточнению, но на последующих страницах, поскольку всё это слишком близко соприкасается с темой настоящего повествования. А пока главное всё же то, что Пушкин вычеркнул имя Екатерины Бакуниной из дневника, указывая тем самым, что не ей посвящены восторженные строки, и не ей, или, во всяком случае, не только ей посвящались стихи лицейского цикла.

Ну что ж, с поэтами такое случается… Посвятил стихотворение, да увидел потом, что не слишком достоин того предмет посвящения. Или ослабло чувство, а стих получился удачным. И вдруг – новая пассия, как раз подходящая к тому, что написано. Хорошо ли, плохо ли, как тут рассудить? В наследии Пушкина литературоведы нередко находили неразрешимые загадки, заключавшиеся в таких вот произведениях, которые могли быть посвящены разным предметам его увлечения. Ищи ответ – не ищи… Знал его только сам Пушкин и унёс с собой в лучший мир, не считая нужным открывать тайны.

Но каким образом даже не юноша, а отрок Пушкин мог влюбиться в Императрицу России? Где он впервые увидел её, где услышал её голос? Ведь в стихах воспеты и красота и голос Елизаветы Алексеевны.

19 октября 1811 года состоялось официальное открытие «Императорского Царскосельского Лицея», расположенного в Царском Селе, в четырёхэтажном флигеле Екатерининского дворца, построенном по проекту архитектора В. Стасова. Специальный переход вёл из дворца непосредственно в залы Лицея. Первым директором Царскосельского лицея стал Василий Фёдорович Малиновский.

На открытие прибыли Император с супругой, великие князья, знатные люди России. Праздник продолжался весь день, а вечером всех буквально сразил великолепный фейерверк. На этом празднике Пушкин и его сокурсники впервые увидели Императрицу. Не только Пушкин был сражён красотой, добротой, проницательностью, величайшим тактом Елизаветы Алексеевны. Многие лицеисты были с первого взгляда влюблены в неё. Но Пушкин был поэтом, не просто поэтом, а Русским гением – гений же и любит по-иному, и чувствует иначе. И чувства его обострены, и поступки его непредсказуемы… Потому вполне понятны и «трагические мотивы» в его творчестве, вызванные этой ещё по-мальчишески безрассудной, но уже по-взрослому всепобеждающей любовью.

Вчитайтесь в пламенные строки его стихов:

 
На лире скромной, благородной
Земных богов я не хвалил
И силе в гордости свободной
Кадилом лести не кадил.
Свободу лишь учася славить,
Стихами жертвуя лишь ей,
Я не рождён царей забавить
Стыдливой музою моей.
Но, признаюсь, под Геликоном,
Где Касталийский ток шумел,
Я, вдохновенный Аполлоном,
Елисавету втайне пел.
Небесного земной свидетель,
Воспламенённою душой
Я пел на троне добродетель
С её приветною красой.
Любовь и тайная свобода
Внушали сердцу гимн простой,
И неподкупный голос мой
Был эхо русского народа…
 

Однокашник Пушкина по лицею Иван Иванович Пущин вспоминал:

«Императрица Елизавета Алексеевна тогда же нас, юных, пленила непринуждённою своею приветливостью ко всем; она как-то умела и успела каждому из профессоров сказать приятное слово.

Тут, может быть, зародилась у Пушкина мысль стихов к ней…»

Стихотворений Пушкиным написано много, и все необыкновенно восторженные, яркие, пронзительные:

 
В начале жизни школу помню я;
Там нас, детей беспечных, было много;
Неровная и резвая семья.
Смиренная, одетая убого,
Но видом величавая жена
Над школою надзор хранила строго…
 

Вот эти строки уже заставляют задуматься. Они явно не могли быть посвященными фрейлине Бакуниной и значительно более подходили той, которая вполне соответствовала наименованию «великая жена».

Ну и тем более «величавой жене» адресованы строки следующего посвящения:

 
Толпою нашею окружена,
Приятным, сладким голосом, бывало,
С младенцами беседует она.
Её чела я помню покрывало
И очи светлые, как небеса.
Но я вникал в её беседы мало.
Меня смущала строгая краса
Её чела, спокойных уст и взоров,
И полные святыни словеса.
 

«С младенцами беседует она»? Ну не Бакунина же, их сверстница? А советы и укоры?

 
Дичась её советов и укоров,
Я про себя превратно толковал
Понятный смысл правдивых разговоров,
И часто я украдкой убегал
В великолепный мрак чужого сада,
Под свод искусственный порфирных скал.
Там нежила меня теней прохлада;
Я предавал мечтам свой юный ум,
И праздномыслить было мне отрада.
Любил я светлых вод и листьев шум,
И белые в тени дерев кумиры,
И в ликах их печать недвижных дум.
Всё – мраморные циркули и лиры,
Мечи и свитки в мраморных руках,
На главах лавры, на плечах порфиры –
Всё наводило сладкий некий страх
Мне на сердце; и слёзы вдохновенья,
При виде их, рождались на глазах.
(…)
 

Вполне естественное состояние отражено в стихах далее. Оно могло быть навеяно именно чувствами, которые не могут найти ответа в той, которой подчинены. И чувства эти охватили Пушкина задолго до того момента, когда он увидел крепостную актрису Наталью и увлёкся ею.