Текст книги "Состояние свободы"

Уже стемнело, и все еще лил дождь, когда они с Раджу вернулись домой. Он снял с себя всю одежду, отжал и повесил сушиться. Ему нужно будет купить еще одну пару брюк и рубашку и, возможно, простыню, чтобы на ней лежать или укрываться ею.

С шерсти Раджу постоянно стекала вода, и он то и дело отодвигался, чтобы не сидеть в луже, которую сам же и образовывал, но веревка в четыре фута давала ему не так уж много возможностей. Лакшман привязал его к другому месту и расстегнул мокрый ошейник, чтобы вытащить деньги. В его руках оказались влажные клочки бумаги, практически каша. Он не мог поверить в произошедшее и от неожиданности полностью снял ошейник с Раджу, который впервые оказался без него с тех пор, как его нашли люди. Лакшман провел рукой по внутренней части ошейника, а затем по шее Раджу. Бумажные деньги раскисли и превратились в мокрое конфетти. Даже те банкноты, которые казались целыми, распались у него в руках, когда он пытался вы тащить их из сырой комкообразной массы. Поводок лежал на темном полу, привязанный веревкой к металлической оконной решетке. Раджу послушно сидел на месте, еще не осознавая, что мог пойти куда ему вздумается. Лакшман перебирал кашицу из бумаги, чувствуя, каким жалким он выглядел сейчас, искал хоть что-нибудь, что сохранилось, что можно было спасти, хоть десять рупий, но нет, все пропало.

Он подумал, что если он сейчас же не сядет, то его просто сдует ветром в окно, как перышко или пылинку. Опустившись на пол, он схватился за голову и начал выть. Ему уже было все равно, кто его услышит, кого он разбудит или чье внимание привлечет. Он просто сидел и кричал. Крики исходили даже не из горла, а откуда-то глубже, будто из легких или живота. Он кричал, кричал, кричал и все никак не мог остановиться пока его голос не пропал вовсе. Только когда Раджу подошел к нему, что-то тихо ворча, и попытался обнять его голову своими лапами, Лакшман заметил, что Раджу не на привязи.

В его затуманенном рассудке возникла одна-единственная мысль – о чем думает зверь?

IV

1: Топор

Ее самым ярким воспоминанием о том дне была хлынувшая кровь, описавшая в воздухе дугу и разбрызгавшаяся во все стороны, когда правую руку ее брата бросили в кусты. Она не отрываясь смотрела на капли крови, пока рука летела в кусты, где и пропала. Что еще она успела заметить? Как кровь на зеленых листьях выглядела не красной, а черной. И даже под ярким солнцем кровь все равно казалась черной, пока внимательно, очень внимательно не присмотришься к ней. Только так можно было рассмотреть, что она на самом деле красная, но это только в том случае, если ты изначально знал, что это именно кровь. Вот какие воспоминания были у Милли.

Это случилось, когда она была маленькой, еще до того, как ее стали звать Милли, до ее обращения. Тогда ее звали Манглу, потому что она родилась во вторник. А ее старший брат, чью руку отрубили, родился в среду, и его назвали Будхува. Они просто пришли в их лачугу и силой вытащили его на улицу. Это произошло зимой, их было шестеро, лица закрывали маски, а головы – шерстяные шапки. Будхува даже не вскрикнул. Они взяли топор, что стоял в углу, где хранились все инструменты для ведения сельского хозяйства: серпы, плуги, танджи, шерха. Как и ко всем в их маленькой деревне, к ним на днях пришел лохар[92]92
  Кузнец (хин.).


[Закрыть] и наточил все инструменты. Его никто и никогда не пускал на порог, поэтому он пришел и сел в центре двора, вокруг которого были построены все жилища и наточил десятки инструментов и ножей на точильном камне с педальным приводом, что он смастерил из ржавого велосипеда. Чем активнее он крутил педали, тем больше оранжевых искр разлеталось при заточке. Дети собрались вокруг него и смотрели на этот фейерверк – так захватывающе это выглядело. Лохар принес с собой стакан для воды и тарелку для еды. Кто-то дал ему роти и соленый огурец на обед. Он быстро их съел, не оставив ни крошки на тарелке. Милли, как и другие дети, завороженно стояла и смотрела на волшебника, извлекающего из камня эти мимолетные огненные цветы, и до сих пор помнила, что тогда он заточил их топор сразу после того, как пообедал.

Это был тот самый топор, который впоследствии схватили эти мужчины. Четверо зашли в дом, схватили Будхуву и вытащили его на улицу. Там ждали еще двое. Должно быть, они уже искали его на рисовом поле и поняли, что он может быть только дома. Сейчас она уже понимала, что тогда Будхува не проронил ни слова от ужаса, сковавшего его, а вовсе не из-за мужества. Единственным человеком, которая тогда кричала и плакала, была их мать. Она упала на колени и, неустанно рыдая, умоляла их:

– Пожалуйста, отпустите его, он мой сын, пожалуйста, я вас умоляю, пощадите его и отпустите.

Отец, будучи в стельку пьяным даже в это время дня, едва продрав глаза, только и делал, что шатаясь ходил по дому. Он так и не смог сказать хоть что-то вразумительное, а лишь бубнил себе под нос какие-то слова, лишенные эмоций и смысла. Услышав шум, из соседних домов вышли соседи, чтобы посмотреть что случилось. Там были даже дети. Две женщины подхватили на руки своих младших детей и закрыли им глаза. Ни мать, ни отец Милли даже не сообразили тогда этого сделать, поэтому Милли и шестеро ее братьев и сестер видели произошедшее.

Двое мужчин держали Будхуву за шкирку, а один – за ногу.

– Если не вытянешь вперед свою правую руку, то эта штука вонзится тебе в шею, – сказал мужчина, державший топор.

Будхува поднял свою правую руку и тут же опустил ее вниз. Его пальцы дрожали. Милли увидела это, даже несмотря на то, что стояла далеко и ей частично закрывала обзор соседка, которая вышла и встала рядом с кустами. Лицо брата она так и не разглядела.

– Тогда выбирай, что это будет: твоя голова или нога, – закричал мужчина с топором. – Если ты не можешь держать руку прямо и неподвижно, то придется выбрать что-то другое.

Будхува снова поднял руку, но дрожать она не перестала. Милли подумала, что все это похоже на то, как забивали петухов для праздника Сархул[93]93
  Один из главных праздников племени мунда.


[Закрыть]. Голову красного петуха, предназначавшегося для Лутхум Харам и Лутхум Бурия[94]94
  Муж и жена, считаются предками племени мунда.


[Закрыть], пахан[95]95
  Деревенский священник.


[Закрыть] отрубает одним ударом. Тонкая струйка крови сначала брызгает на его лицо, затем на одежду, а обезглавленная тушка птицы все крутится и крутится на земле, забрызгивая кровью все вокруг. Почему он не может просто схватить ее и разрубить на куски?

Топор рассек воздух. Милли не помнила, видела ли она, как он опустился, но то, с каким волнением она смотрела на траекторию полета отсеченной руки, пролетевшей мимо нее в кусты, и черные капли крови, оставшиеся на зеленых листьях кустов, она запомнила на всю жизнь. Она не смогла заставить себя повернуться и посмотреть на издавшего леденящий душу крик брата. Словно ее шея застыла… или ее глаза… Спустя долгое время вой превратился в хныканье, и тогда она уже смогла посмотреть на него. Первое, что она увидела, – это топор, валявшийся на земле. То небольшое количество крови на его лезвии было несоизмеримо с тем криком, что она только что слышала.

2: Подруга

Младшая дочь той женщины, чьи ноги закрывали ей обзор на то, как отсекали руку Будхуве, была лучшей подругой Милли. Девочку звали Сони, и их семьи жили в одной деревне. Девочки вместе возились в пыли, бегали по узким дорожкам вдоль рисовых полей, играли в салочки, сидели под деревом манго, прячась от дождя, и сочиняли песни о том, как дождь стучит по листьям.

– Джим-джим-джим, вот так он стучит, – говорила Милли.

– А вот и нет. Джум-джум-джум, вот как, – спорила с ней Сони.

Они лазали по деревьям и делали варганы из длинных пальмовых листьев. Как-то раз они обнаружили что дерево папайи полое внутри; после этого они частенько окунали его ветки в мыльную воду и надували мыльные пузыри. Летом, когда они съедали сорванный с деревьев спелый тамаринд, или в другие вре мена года, когда ели его консервированные плоды, девочки очищали косточки и оставляли их себе, используя потом в своих играх. Они лежали на земле, держа словно ожерелье на шее коричневые косточки тамаринда, а одну из них клали себе на лоб прямо между бровей. В такие моменты они представляли себя невестами, облаченными в свадебные наряды, и лежали так до тех пор, пока какая-нибудь из косточек не падала. У кого из них быстрее упадет косточка, та первой и выйдет замуж. В магазинах не было ни игрушек, ни кукол, поэтому они играли с глиняными фигурками птиц, которые сделал кто-то из деревни. Птицы были украшены высушенными пальмовыми листьями, которые служили хвостами и ушами, из палочек и сухих листьев салового дерева были сделаны маленькие коляски, из древесины сала или бамбука вырезаны разные фигурки людей, животных, даже автобус с колесами. Автобуса они сами никогда не видели, поэтому взрослым пришлось им объяснять, что это такое. Они играли с косточками, фигурками и листьями, украшали их, осыпали лепестками цветов и напевали песни, которые слышали на празднике Ба-Параб[96]96
  Другое название праздника Сархул.


[Закрыть]:

 
Рупа лекан ба чанду сетера кана
Сона лекан ба чанду мулуа кана.
 

Они сидели рядом друг с другом в школе. Школа находилась в трех милях от их деревни и в нескольких метрах от заасфальтированной дороги, на открытой местности, рядом с которой не было ничего, кроме вытянутых вдоль горизонта низких холмов с восточной стороны да редко посаженных деревьев, кустов и другой растительности, торчащей из красной земли. Деревенским детям, жившим в округе, приходилось идти до школы десять-двенадцать миль, так как она была единственной на весь их район. Но никто даже не пытался возмутиться этому, ведь им даже в голову не приходило, что бывает как-то по-другому. Они привыкли к такому порядку вещей, и другого им было не надо. Бывало, им приходилось пропускать школу из-за непогоды, но такое случалось редко. Ученики пропускали школу куда реже, чем учителя.

Школа была выкрашена в розовый цвет. В самом здании было две большие комнаты, «кашеварня» с голубыми стенами, где ученикам готовили полдник, и пристройка – уборная, с не доходящей до пола деревянной дверью. Ее нужно было закрывать на ржавый крючок. Для детей туалет был настоящей диковинкой, так как в их домах никаких туалетов не было, все делалось на улице, поэтому учительнице приходилось каждому объяснять, как им пользоваться. Такие демонстрации, как правило, сопровождались смущенным смехом ребят. Милли и Сони всегда смеялись громче всех.

Дети в возрасте от семи до одиннадцати сидели в одном классе, а те, кто был постарше, в другом. Все сидели на полу скрестив ноги и смотрели на учителя у доски. Чатаи[97]97
  Подстилка (хин.).


[Закрыть] на всех не хватало – их было где-то тридцать или тридцать пять штук, поэтому некоторым приходилось сидеть на голом бетоне. Иногда пятнадцать, а то и двадцать дней в месяц дети приходили в школу, а учительница не появлялась или приходила, но только на полдня. Со временем это повлияло и на численность учеников: кому захочется идти в такую даль, особенно во время засухи или муссонов, чтобы просто часами сидеть в комнате и ждать ее до тех пор, пока не придет время идти домой? Поэтому те, кто все же продолжали ходить, появлялись там вовсе не из-за занятий, ведь их было не так много, а совсем по другим причинам. Кто-то ходил, чтобы встретиться с друзьями, кто-то чтобы его не отправили работать в поле, а кто-то, чтобы просто хоть чем-то себя занять, вырваться из бесконечного потока ничем не примечательных дней в их собственных деревнях. Ну и конечно, самой главной причиной была порция еды, которую они получали, независимо от того, был там учитель или нет.

Но у Милли был другой случай. Ее лучшая подруга жила недалеко от нее, и не было никакой необходимости проделывать каждый день путь, в совокупности занимавший два с лишним часа, чтобы ее увидеть. Безусловно, полдник был довольно заманчивым предложением, но было кое-что еще, что привлекало ее куда сильнее. Милли просто горела желанием учиться. Она хотела получать новые знания, выучиться читать и писать, пойти потом в ту школу, где ученики носят школьную форму и носят с собой большую кипу книг в руках или в рюкзаках – те книги, которые она так хотела научиться с легкостью читать от корки до корки и запоминать все то, что она оттуда узнает.

Но после двух лет учебы в этой школе, когда Милли исполнилось восемь лет, мама отправила ее на работу горничной, в Думри, до которого от их деревни нужно было добираться восемь часов на автобусе. Их семье катастрофически не хватало денег, а ее мама, которая держала на себе все хозяйство, совершенно не понимала, как они выживут, если Милли останется с ними. Ей понадобится каждая пайса[98]98
  Монета, равная сотой части рупии.


[Закрыть] из тех двухсот рупий, что Милли должна была там заработать. Матери приходилось кормить девять голодных ртов – себя, семерых детей и пьяницу-мужа, который, вместо того чтобы зарабатывать деньги, проделывал дыры в их и без того скромном бюджете. Они изо всех сил копили деньги, чтобы оплатить проезд на автобусе, который стоил сто двадцать пять рупий. Деньги, необходимые для оплаты проездного билета отца или братьев, которые бы ее сопровождали, были уже за рамками их возможностей, поэтому им пришлось ждать, пока кто-нибудь из знакомых не поедет в Думри. Они договорились, что там ее встретят. Все эти приготовления и хлопоты были сделаны за спиной Милли. Не потому, что мама думала, что это ее расстроит, а потому, что сама мысль об обсуждении каких-то вопросов с дочерью казалась ей просто немыслимой.

Милли все рассказали за два дня до ее отъезда. Поначалу она обрадовалась возможности увидеть город, который находился так далеко от их деревни, – это был словно другой мир; она была одновременно и взволнованна и слегка побаивалась поездки на автобусе, на котором она раньше никогда не ездила.

– А как долго туда ехать? – поинтересовалась она.

– Шесть-семь, может, восемь часов, – ответила мама.

Милли не могла точно оценить, сколько это времени, но поняла, что это довольно долго.

– Ого, до этого города довольно далеко ехать. А когда я вернусь? Через сколько часов?

– Ты не вернешься, а останешься там.

– Останусь там? Но… Надолго? – Милли не могла поверить своим ушам.

Даже после того, как ей объяснили, что она будет жить в доме людей, и в качестве утешения соврали, что каждый месяц она сможет приезжать домой, до Милли довольно долго доходило, что ее отправили в другой город на работу. Она посмотрела на заживший обрубок руки Будхувы, конец которой сросся так, будто был связан в узелок, похожий на тот, что она когда-то видела у воздушного шарика. Вдруг она подумала о том, что когда она увидит его в следующий раз, то его рука будет выглядеть уже совсем по-другому. Внезапно что-то сдавило ее грудь, будто внутри образовалась пустота.

– А как же школа? – спросила она тихим голосом. – Как же учеба?

– Никак, – ответила мама резким голосом. – Учеба, учеба… Ты девочка, какой тебе от нее прок? От тебя будет больше толку, если ты заработаешь денег. Так что замолчи.

Милли вспомнила картинки из своего школьного учебника, под которыми крупными буквами были написаны слова: айнак (очки), качаури (пирожок с начинкой), титлин (бабочка), аурат (женщина), гилхари (белка). Теперь у нее не будет ни книжек, ни картинок. Она посмотрела на своих братьев и сестер. Будхува отвел взгляд. Трое были еще слишком малы, чтобы понять, что происходит. Двое оставшихся выглядели подавленными. По крайней мере, ей так показалось в свете керосиновой лампы. Затем еще одна мысль промелькнула в ее голове: Сони.

Когда Милли рассказала ей о том, что уедет в другой штат на заработки и будет возвращаться обратно только раз в месяц на автобусе с разными гостинцами: мишурой, конфетами, картинками, красными, синими, зелеными и желтыми лентами – всеми теми безделушками, которые обычно кажутся девочкам такими красивыми, – не было ясно, поняла ли Сони, что ей хотела сказать подруга. Не было никакого долгого прощания, обещаний ждать Милли, и не высказывалась надежда на скорую встречу. Девочки просто не понимали, каково это на самом деле быть друг без друга. Не было ни тоски, ни обмена какими-нибудь вещами на память, ничего такого. Их день прошел абсолютно так же, как и любой другой.

На следующий день, когда Милли заходила в автобус, ей захотелось сесть у окна, потому что Будхува рассказал ей, что из него будет видно дорогу, деревья, дома, поля – все, что она будет проезжать, когда автобус тронется с места. Она села у окна и пристегнулась. Автобус пока никуда не ехал, шла посадка. Она посмотрела на Будхуву, стоявшего рядом с матерью, которая одной рукой прижимала к себе младенца, а второй удерживала одного из младших братьев. Затем Милли посмотрела на отца, чье лицо было грустным и каким-то помятым. Кто-то продавал бананы. Будхува купил один и протянул его Милли. Автобус стал быстро наполняться людьми. Что-то вдруг изменилось, и она начала плакать, но не так, как плачут дети, жалуясь на какую-то неприятность, а как взрослая – тихо, стараясь сдержать свои слезы. В тот момент она начала понимать всю тяжесть жизни.

3: Подруга, часть II

Сони была первой, кто это заметил.

– Что у тебя во рту? – спросила она у своей мамы.

– Что ты имеешь в виду? Ничего, – ответила она.

– Нет, что-то есть, открой рот. Покажи, покажи.

– Здесь? Аааа… – Она открыла рот – там ничего не было; закрыла рот. – Видишь, ничего. Я же тебе говорила.

– Нет, ты это прячешь от меня. Смотри вот здесь, здесь. – Сони дотронулась до ее лица.

Справа, почти под ухом, слегка выступала челюсть. Казалось, что мама запрятала туда кусочек какого-то угощения, например сладости, и медленно его смаковала.

– Нет-нет, открой рот еще раз, – потребовала девочка.

Мама Сони поддалась на уговоры. Сони засунула палец внутрь и начала им тыкать внутри. Зубы, десны, но никаких сладостей. Ее мама аккуратно взяла Сони за запястье и убрала ее руку.

– Ты очень назойливая, – сказала она.

Тем не менее там что-то было: как только мама закрыла рот, Сони отчетливо увидела небольшой бугорок. Но потом она забыла о нем.

Пока ее сестра, которая была старше на семь лет, тоже не заметила его и не сказала об этом в кругу семьи.

– Да, она там прячет конфеты, – сказала Сони.

Их мама, сбитая с толку, начала возмущаться:

– Конфеты, конфеты. Где вы у меня их видели? С чего вдруг вы вообще про них вспомнили? Где мы их возьмем-то, с ума сошла, что ли?

В их хижине не было зеркала, поэтому мама Сони не могла посмотреть на себя. Она решила провести рукой по челюсти, нажимая пальцем в то место, куда показывала ее дочь. Да, похоже челюсть там слегка опухла, но она не почувствовала ничего, что выходило за рамки нормального. Она решила потом спросить об этом у мужа, но забыла. Однажды эту опухоль заметила ее соседка, когда они собирали листву и опавшие ветки сала в лесу. Женщины вернулись в деревню, чтобы посмотреться в карманное зеркальце, которое было у соседки – прямоугольное, обрамленное в зеленый пластик; оно было слишком маленьким, и если поднести к себе, то в него нельзя было увидеть все лицо целиком – только какую-то его часть. Маме Сони потребовалось время чтобы поймать нужное расстояние между зеркалом и ее отражением, она пыталась посмотреть на свое лицо с максимально возможного отдаления.

Да, там была опухоль. Именно в том месте, о котором говорила ее дочь. Выглядело так, будто она держит во рту что-то, по размерам сопоставимое с воробьиным яйцом. Она несколько раз открывала и закрывала рот, чтобы проверить, чувствует ли она что-то в этой точке или нет. Она не чувствовала ничего, кроме легких щелчков. В любом случае, опухоль ее не беспокоила, так что она решила не обращать на нее внимания.

Через какое-то время опухоль стала давать о себе знать. Поначалу боль была ноющей, иногда пульсирующей, но затем снова превращалась в тупую. В этом году муссонов не было и поэтому рисовые поля все иссохли, превратившись в коричневую пыль. Единственное, что спасало жителей деревни, – высушенные пучки сена и соломы. Мама Сони упала лицом прямо на острое жниво, когда пыталась связать то, что собрала с полей за день. Белая цапля, которая стояла и пристально смотрела на землю, ища чем бы перекусить, отскочила на несколько шагов в сторону и улетела. В этот момент показалось, что боль ожила: она распространилась по тысяче нервных окончаний в ухо, шею, затылок, правый глаз, горло. Скорлупа воробьиного яйца треснула, и на свет начал вырываться настоящий монстр.

Она скривилась, и изо рта брызнула слюна. Боль была такой, что она даже не могла говорить. Ее стали лечить народными средствами: сделали теплый компресс из гашеной извести и куркумы, кашицу из листьев джумури и настойку из сухих красных ягод аджарини. Боль не отступила ни на йоту. Сони слышала, как ее мама кричала по ночам словно одержимая, когда, как она говорила, штука в ее рту начинала двигаться. В другое время она видела, как мама корчилась от боли и билась об пол. Однажды она ударила голову о глинобитную стену так сильно, что в ней появилась небольшая трещина. Сердце Сони бешено билось в груди. Почему лекарства не уменьшают боль?

Ближайшая медицинская клиника была в трех часах ходьбы от их деревни. Она сама не сможет проделать такой путь. Отец Сони отвез ее к доктору на взятом у соседей велосипеде, посадив ее на заднее сиденье. Он беспокоился сейчас не столько о больной, которую вез в город, сколько о стоимости медицинских услуг. У него было с собой только тридцать рупий. Как он заплатит за лекарства, если денег едва хватит на осмотр? Доктор выписал им чек и список лекарств.

– Каждые четыре часа давайте ей по две таблетки, что под первым номером. И вам нужно будет положить ее в больницу. Опухоль нужно убрать. Ей нужна операция, причем срочно. Я сейчас дам вам направление, покажете его в больнице.

На деньги, что у него были, он смог купить только четырнадцать таблеток. Молодой парень в аптеке отрезал ножницами четыре таблетки из блистера и добавил к одному целому. За два дня таблетки закончились. Боль, которая не исчезла, но значительно уменьшилась за это время, вернулась с новой силой, будто мстила ей за то, что она посмела использовать лекарства, чтобы с ней бороться. Сони видела, как ее маме снова стало плохо, и ее сердце вновь забилось с бешеной скоростью, словно оно было рисинкой в жерновах. Ее старшая сестра перестала ходить в школу, чтобы заниматься работой по дому, которую мама была не в силах выполнять.

Они с сестрой вместе ходили в лес, чтобы собирать листья кенду[99]99
  Чернодревеная хурма.


[Закрыть]. За каждые сто листьев они могли получить двадцать пять пайсов. Однажды они возвращались позднее обычного: уже начало смеркаться и вскоре должно было полностью стемнеть. Сестра Сони пошла по широкой тропинке, которая была в стороне от густых джунглей. Они услышали звуки приближающейся машины: ехал лесной патруль. Автомобиль подъезжал все ближе и ближе, ярко светя фарами. Сами не зная почему, девочки инстинктивно начали прятаться, но сестра Сони попала в луч света фары, когда они стали убегать в глубь джунглей. Джип подъехал ближе и остановился. Вышли двое мужчин. Девочки хорошо слышали их голоса.

– Кто здесь? – крикнул один из них. – Мы из службы охраны леса. Мы вас видели. Выходите.

Возможно, девочек бы не нашли, но кто-то из них включил мощный фонарик, и его свет упал прямо на лицо сестры Сони. Позже Сони вспоминала об этом дне и думала, что если бы они тут же убежали в лес, то их могли бы и не найти.

Но сейчас Сони наблюдала, как лицо ее сестры застыло от испуга. Мужчины подходили все ближе.

– Что вы здесь делаете? – спросил один из них. – Почему пытаетесь скрыться?

– Подойдите сюда, подойдите ближе, – скомандовал другой. В руках у них были латис[100]100
  Длинные бамбуковые дубинки.


[Закрыть]. – Вы что, язык проглотили? – рявкнул он, – Что вы делали ночью в лесу? Вы что, не знаете, что это не то место, где следует быть девочкам?

Его голос изменился на последнем предложении; что-то еще прокралось в него – слова он стал произносить медленнее, будто ему было лень.

Другой мужчина засмеялся.

– Да, скажите нам, что вы здесь делаете, – спросил он. – Что вы там держите? – Он протянул руку и взял пакет с листьями, который сестра Сони держала в руках. – Ага, кенду. А у вас есть лицензия на то, чтобы собирать эти листья? Вы знаете, что в противном случае вы занимались незаконной деятельностью?

Лицензия? Незаконная деятельность? Чуть ли не каждый житель деревни собирал листья с тех пор, как девочки себя помнят, да и их родители этим занимались, и бабушки, дедушки – все их предки. Но сестра Сони была слишком напугана, чтобы ответить им. Что, если действительно появился новый закон, о котором они не знали? Каждый день люди в правительстве занимаются разработкой законов, чтобы сделать их жизнь еще более невыносимой. Уже ходили слухи о том, что им придется покинуть их деревню и лес, переехать в другое место, потому что крупные компании хотели заполучить эту землю. А куда им было идти? Что они будут делать?

– Тебе придется поехать с нами, – сказал мужчина и схватил сестру Сони за запястье.

Казалось, она словно превратилась в камень, но этот камень весь дрожал от ужаса. Тот трепет, который исходил от нее, был настолько сильным, что пронесся по воздуху и задел Сони, стоящую с ней рядом.

Мужчина, стоявший около джипа поддержал своего напарника:

– Да, поедешь с нами. Посмотрим, что мы сможем с тобой сделать.

Сказав это, он рассмеялся, но его смех больше напоминал ужасное воронье карканье, предвещающее фатальный исход.

Сони могла почувствовать, как ее сестра дрожит всем телом. Почему Диди молчит? Куда они хотят ее забрать?

– Давай возьмем и ту, что поменьше? – предложил один из них. – Нас двое и их двое.

Снова раздался этот мерзкий гнилой смех.

– Нет! – закричала Диди.

Казалось, она только что очнулась ото сна, словно выбралась из своей каменной скорлупы. Все произошло так быстро, что действия опережали мысли.

– Беги! Беги скорее домой! – яростно шепнула она Сони, отталкивая ее рукой и пытаясь вырваться от мужчины, что держал ее за запястье.

Он стиснул ее руку только сильнее. Прошла секунда, две. Сони попятилась, обернулась и начала убегать прочь. Она слышала за спиной шорох, крики мужчин, как один из них стал бежать вслед за ней. Ей было девять лет, она была худенькой, быстрой, и ее подгонял страх; она хорошо ориентировалась в лесу, знала, где лучше притормозить и где можно спрятаться за густой растительностью. Свет фонарика, преследующий ее, тоже не отставал и кочевал с земли на стволы деревьев, подсвечивая участки размером с человеческий рост. Она бежала так быстро, словно ее душа отделилась от тела. Все, о чем она думала в тот момент, это что ей нужно добраться до двух маленьких, узеньких, почти невидимых троп, пока тьма полностью опустится на землю. Если она не успеет до них добежать, то останется в лесу на всю ночь и будет заживо съедена леопардом или медведем. Она обернулась назад лишь единожды. Огонек фонаря исчез, словно превратился в золу. Сквозь деревья она увидела (или ей показалось, что увидела) одного из мужчин, опустившегося на землю, которого было видно только благодаря его белой рубашке. Его поза напоминала то ли ту, в которой обычно оплакивают усопшего возлюбленного, то ли позу животного, пожирающего свою жертву. Надвигающаяся тьма и та скорость, с которой Сони бежала, не позволили ей рассмотреть, над чем именно он склонился. Казалось, сам лес встал ей поперек горла.

Следующим утром, с первыми лучами солнца, в лес был отправлен поисковый отряд. Но ее не смогли найти. Они молча вернулись в деревню, когда уже начало темнеть. Придя домой, Сони и ее отец увидели Диди, сидящую на полу спиной к стене и отвернувшую голову в темноту. Мама плакала, и Сони понимала, что это были совершенно другие слезы, не те, что бывают от боли. Эти были слезы злости – так Сони решила. Диди снова была неподвижна, словно камень. Ее колени и локти были все в ранах, а ноги покрыты ссадинами. Из-за темноты Сони тогда не смогла рассмотреть то, что увидела на следующий день: синяки по всему телу сестры и то, как она передвигалась, – медленно, словно внутри у нее все было сломано, а каждое движение причиняло боль. Она запомнила только одну фразу, которую сказала мама, когда они вернулись с отцом из леса: «Обратно она приползла, так как не могла идти».

Спустя время Диди снова стала нормально ходить. Но теперь чего-то в ней не хватало. Иногда она обнажала свои зубы, пытаясь улыбнуться, но это нельзя было назвать улыбкой. Из-за того, что в ее глазах не было радости, получалась лишь пародия, нерешительная репетиция улыбки.

Мама сильно похудела и стала напоминать скорее чучело, а не человека. Казалось, ее лицо высосало все соки из тела и аккумулировало их в огромной торчащей шишке. Само лицо тоже сильно изменилось: сейчас оно стало маленьким, похожим на пустой сморщенный мешок, который кто-то оставил и забыл забрать из дальнего угла комнаты. Ее взгляд стал стеклянным, отсутствующим, словно глазам было больше не место в этой странной голове. Чтобы купить один билет на автобус, нужно было потратить семьдесят пять рупий, а таких денег у них не было. Отец занял деньги на проезд и необходимые лекарства. Вышло пятьсот рупий. Ему сказали, что через месяц сумма вырастет до шестисот рупий, еще через месяц до семисот двадцати пяти, потом до восьмисот пятидесяти и так далее. Но он не мог рассуждать о времени погашения долга или процентах… они для него ничего не значили. Единственное, что его беспокоило, – это настоящее.

Больница. Как ему обо всем договориться? С кем это нужно делать? Кто поможет ему найти правильного человека? Нужно было поехать с кем-нибудь из деревни, кто был более образован, который бы знал, к кому нужно обратиться и смог бы все обговорить. Это место раздавит его. Куда бы он ни посмотрел, везде были больные – люди с повязками или гипсом. Из-под некоторых повязок даже проступали пятна крови, более насыщенные в центре и постепенно теряющие яркость к краям. Кто-то медленно ходил по коридору, опираясь на костыли; кто-то абсолютно неподвижно лежал на полу рядом со входом, широко раскрыв глаза и смотря в пустоту. Слышались стоны, кашель, хрипы. У некоторых отсутствовали руки или ноги, были открытые язвы и ужасные опухоли. Левая сторона лица мужчины, сидевшего около стены, была словно усеяна черными ягодами. В животе у отца Сони неприятно засосало. Он не мог прочесть ни единого указателя – он просто не умел читать. Насколько глупым нужно быть, чтобы приехать сюда без посторонней помощи? Это место точно его раздавит.

Он ходил от одного человека к другому, держа в руке направление врача и спрашивая, куда ему нужно идти, где его примут. Он произносил единственное слово – «операция», которое, он считал, должно ему помочь, ведь доктор сказал тогда, что нужна операция.