Текст книги "Состояние свободы"

5: Судьба

Сони знала, что кое-кто из них приезжает в деревню уже не в первый раз, даже знала некоторых в лицо. Она была уверена, что женщина в синем сари минимум дважды уже была у них вместе с медицинским фургоном. Прямо за школой был установлен резервуар для воды. Вокруг собралась толпа: люди стояли перед школой, на зеленой церковной лужайке и на возвышении рядом с рекой, в тени восьми гигантских деревьев, где должно было проводиться грэм сабха[105]105
  Деревенское собрание (хин.).


[Закрыть]. Она называла их самадж севи – работники соцслужбы. Сони часто слышала, как они выступали с трибун, произнося длинные, эмоциональные агитационные речи. Ведь каждый, кто хочет выиграть выборы, всегда должен выступать. Люди, приезжавшие во время предвыборной кампании из больших городов, сыпали обещаниями, улыбались, кланялись, а затем уезжали. И ничего не менялось, все продолжалось по-прежнему. Но социальные работники были совсем другими. Наблюдая за ними, она могла сказать, что они будто бы были частью их деревни, людьми такими, как она или ее соседи. Поговаривали, что они сейчас собираются ставить спектакль.

Но что такое этот спектакль? У нее были весьма смутные представления об этом. Сони присоединилась к толпе, стоящей у колодца. Она специально встала рядом с сестрой, чтобы понаблюдать за ее лицом. Может быть, хоть спектакль заставит ее улыбнуться? Будут ли они петь? Да, начали петь. Слова были Сони незнакомы, и она не понимала смысл песни. На каком языке они пели? Сам спектакль будет таким же непонятным?

Песня закончилась. Группа людей разделилась надвое и разошлась в стороны. Две женщины вернулись в центр. Они притворялись, что собирают листья кенду. Или это был хворост? Они говорили о том, что лес – это их дом и их защитник, который может обеспечить всем необходимым. Но правительство хочет, чтобы жители деревни уехали и отдали эти леса богачам из крупных компаний, которые срубят все деревья, продадут древесину и начнут копать почву в поисках богатств недр земли… Вода в реках и ручьях из зеленой превратится в красную и больше не будет пригодна для какого-либо использования. Они потеряют все: дома, лес, воздух, воду, свободу, – их заставят работать на земле, которая будет принадлежать кому-то другому, но не им. Сони смотрела не моргая.

Они говорили об адхикаре, хаке, иззате.

– Правительство не дает нам необходимых вещей, не уважает ни наши права, ни нас самих. У нас нет ничего, кроме джал, джамин и джангал. Они хотят забрать нашу воду, нашу землю, наш лес.

Затем они начали обсуждать, сколько им платят за каждый килограмм собранного тамаринда или за каждые сто листьев кенду и какую цену потом они запрашивают за тамаринд и кенду, когда сами их продают. Они сказали, что на разницу в цене можно оплатить лечение в клинике или купить месячный запас риса и чечевицы.

– Почему мы бедствовали и голодали все эти десятилетия? Почему мы только и слышим про викас[106]106
  Прогресс (санскр.).


[Закрыть], о крорах[107]107
  Десять миллионов индийских рупий.


[Закрыть], отдаваемых центральным властям на развитие, но никогда не видели и пайса от них? Куда они девают все деньги? Почему в нашей жизни ничего не меняется?

Там было много разговоров подобного рода. Иногда Сони не понимала, что они обсуждают.

Действие оживилось. Двое мужчин присоединились к женщинам. Женщины объявили громким, испуганным шепотом, что один из них это чиновник, а другой – подрядчик. Почему они появились здесь? Мужчины стали донимать женщин своими расспросами. Было ли у них разрешение на сбор листьев? Где у них этот документ? Сколько листьев они собрали? Знают ли они, что на них налагается штраф за незаконный сбор листьев? Все, что находилось в лесу, было собственностью государства. Женщины должны были пойти с ними и заплатить большой штраф, а если они не пойдут… мужчины начали смеяться. Они схватили женщин за руки и стали куда-то их тащить. Женщины звали на помощь. Один из мужчин стал рвать одежду на женщине, которую держал на запястье. Сони почувствовала дрожь в том месте, где ее рука прикасалась к руке сестры. Она осмотрелась по сторонам. Как люди вокруг могут быть такими спокойными? Слышался только какой-то легкий гул толпы. Диди стояла неподвижно: она не моргала и, казалось, не дышала. Сони обернулась, чтобы посмотреть на актеров. Они исчезли, но зрителям все еще были слышны крики и плач женщин и смех мужчин. Все стихло. Сони усмотрела некий ультиматум в увиденной пьесе.

На сцену вышли двое самадж севи – мужчина и женщина – и спросили, как долго люди еще собираются мириться с такого рода унижениями? Разве они не были людьми? Или их жизнь не имеет значения для богачей?

Сони заметила, что дрожь сестры теперь перекинулась на нее. Она вдруг осознала нечто роковое. То, что ее сестра сказала после того, как вернулась. То, что Сони думала, что уже забыла, но вдруг у нее в голове отчетливо прозвучала всего одна фраза: Я не сопротивлялась, потому что иначе они бы меня просто убили.

Встреча произошла случайно. Сони с сестрой стирали одежду в реке, когда увидели на другом берегу группу людей, вышедших из леса и направлявшихся к деревне, переходя воду вброд. Была зима, и река превратилась в узкий зеленый поток воды, проходящий сквозь песок и белые, черные, серые камни, которые теперь полностью обнажились. Когда они подошли ближе, Сони смогла почти всех их узнать. Она уже была более осведомлена и думала о них, как о «Людях из партии», а не самадж севи. Это были те люди, которые организовывали собрания и спектакли и периодически посещали деревню на грузовиках, забирая с собой врачей, которые осматривали больных, делали прививки детям, давали лекарства от гриппа и боли в желудке, обрабатывали раны от ожогов и укусов.

Судя по всему, они знали ее сестру и что с ней случилось. Женщина, которая всегда приезжала с медицинской группой, приблизилась к ним. Она сказала, что ее зовут Бела. Затем она присела на корточки у края воды, чтобы быть на одном уровне с девочками, и положила обе руки на плечи Диди. Бела посмотрела на Сони и попросила оставить их с сестрой наедине. Спустя три дня Диди ушла из дома, чтобы примкнуть к партии.

Сони подождала несколько лет – до тех пор, пока не закончила восьмой класс. Их школа использовалась как база для армии, призванной зачистить леса от партизан. Она могла бы ждать еще месяцы, даже годы, прежде чем школа снова станет использоваться по своему прямому назначению, но уже было слишком поздно. Она знала, с кем поговорить о своем решении, мысли о котором появились у нее еще много лет назад. Сони чувствовала себя так, будто снова поняла то, что и так знала все эти годы, то, что было предначертано ей судьбой.

Маоистские активисты орудовали в лесах и часто проводили собрания в приграничных деревнях. Они на шли отклик в сердцах их жителей, чья жизнь проходила в постоянной нищете, страданиях и отчаянии. Людям нужна была надежда на светлое будущее и кардинальные перемены; все это им обещали повстанцы. Коммунистическая партия Индии (маоисты), сокращенно КПИ(м), имела два ответвления; Сони примкнула к тому, что называлось Народно-освободительная партизанская армия, или «Освобождение».

Она не могла вступить в тот отряд, где была ее сестра, потому что существовали жесткие правила, запрещавшие какие-либо отношения внутри отрядов, и родственников специально распределяли в разные. В этих местах слово «освобождение» было у всех на слуху: все лесные районы штата, которые контролировались маоистскими партизанами, назывались «освобожденными территориями». Собрания в деревнях всегда посещало много людей, и главная цель этих собраний – привлечение молодых парней и девушек в свои ряды – успешно достигалась. Одним нравилась перспектива перемен, улучшение качества жизни, избавление от голода и нищеты. Другим – то, что появился шанс улучшить свою жизнь, ведь они понимали, что без перемен у них нет никаких перспектив в жизни из-за низкого уровня образования и отсутствия рабочих мест. Третьим – что партизаны платили деньги новобранцам: сначала выплачивался аванс в пятнадцать рупий, а затем обещали платить ежемесячное жалованье. Кроме того, всех кормили, одевали и даже предоставляли возможность получить бесплатное образование. Ну а кто не хотел забыть грязь и нищету деревень с их открытыми водоотливами и канализациями, отсутствием гигиены, реками, загрязненными отходами фабрик, находящихся вверх по течению, и водой цвета ржавчины? Сони безусловно прельщала эта новая удивительная жизнь, в которой она будет просыпаться в лесу, дышать свежим утренним воздухом, наполненным ароматами росы, зелени и прелой листвы.

Для начала все новобранцы проходили годичные курсы тренировок. Сони со своими новыми товарищами вставала в четыре утра, бегала то вверх, то вниз по холмам, приседала, отжималась и качала пресс. Командир отряда подначивал каждого из новобранцев улучшать свои результаты на протяжении всего срока подготовки, ожидая от парней и девушек (их было примерно поровну) новых рекордов при прохождении препятствий. Сони научилась ползать по-пластунски в джунглях, и командир, помимо всего прочего, особо отметил ее способности бесшумного исполнения всех заданий. Их обучали сложным техникам камуфляжа и рассказывали, что самым главным талантом было незаметно появляться и стремительно исчезать, как это делают змеи, припадая к земле перед броском. Ее научили целиться и пользоваться взрывчатыми веществами. Теперь она знала как изготавливать самодельные взрывные устройства – СВУ, которые можно было изготовить из простых и легкодоступных вещей. Делались катапульты из веток и резинок, встраивались взрывчатки в фотокамеры, в шприцы для инъекций, в водяные пистолеты, даже в работающие на батарейках детские игрушки.

Также в этот же год она пошла в школу, которую организовали маоисты. На занимаемой ими территории всего было несколько школ – и мобильных, и стационарных. Там преподавали английский, математику, естествознание, географию и коммунизм. Сони узнала о капитализме, эксплуатации труда, буржуазии и мещанстве, ложном сознании и диктатуре пролетариата.

Новобранцы прошли обучение, как правильно строить шалаш и, что самое главное, как его быстро демонтировать и замести за собой следы. Шалашом они называли кусок полиэтиленовой пленки или охапку соломы, которые закрепляли на бамбуковых столбиках. В отряде Сони было пять женщин и шесть мужчин. Женщинам полагалась дополнительная порция пищи, особенно яиц, а если их нельзя было достать, то арахиса. Жизнь под открытым небом и постоянная смена локации выматывали. Иногда казалось, что они почти что стая диких животных, но которая еще и переносит на себе тяжелые грузы, мешки риса и зерна, неподъемные рюкзаки, перекочевывая из одной деревни в другую сквозь джунгли. Главным источником питания партизан (а иногда и единственным) был продуктовый налог, взимаемый со всех окрестных деревень: они брали себе каждые пять килограммов риса и чечевицы из тридцати килограммов, имевшихся у каждого жителя, которые он получал по своей продовольственной карточке из государственной системы распределения. Нередко им приходилось собирать еду с деревень, жители которых пропустили день выдачи продуктов по продовольственным карточкам, так как штаб выдачи находился слишком далеко. Это была самая плачевная из ситуаций. По сути, партизанам брать было нечего или та еда, что они собирали, оказывалась крайне низкого качества: в рисе было больше камней, чем риса, а в чечевице ползали черви. Случалось, что несколько дней кряду они выживали только благодаря этому рису с камнями и соусу из тамаринда или острого чатни, приготовленного с муравьями, солью, тамариндом и сухим красным чили. В такой обстановке любое попадающееся на пути животное в джунглях – птица, копошащийся грызун в подлеске, суетливый кабан, змея… – все могло послужить обедом. Люди, движимые голодом, только и думали, как быстрее их поймать, поджарить и съесть. В такое время партизаны были крайне изнеможены и слабы, усталость и отсутствие еды сбивали с ног.

Партизаны спали под открытым небом и в зимние месяцы. Чтобы укрыться и обогреться, у них с собой были только тонкие одеяла. Но они научились использовать природу для своих целей: знали, за каким деревом лучше прятаться, чтобы стволы защитили их от пуль; как правильно читать лес, чтобы лучше ориентироваться в нем – знать, куда идти, где спрятаться, даже как обнаружить невидимые тропы; каким образом смастерить ловушки с помощью деревьев или подлеска, чтобы их было невозможно заметить; каким строем идти по джунглям, чтобы окружить государственные вооруженные силы, призванные отслеживать их и нападать так, чтобы солдаты не могли предугадать, с какой стороны их ждать.

Практически каждый вечер кто-нибудь из командиров напоминал всем о том, за что они борются, подстегивал их дух, отполировывал ярость до блеска. В моменты произнесения таких речей кровь Сони бешено текла по жилам, а ее саму бросало в жар. У них был совершенно другой подход – не было никакой лжи и лицемерия типа: «Если вы проголосуете за меня, то я обещаю вам это, обещаю вам то…» Они подчеркивали, что вся власть напрямую сосредоточена в руках каждого из партизан.

– Если они убивают, то и мы убиваем. Если у них есть оружие, то и у нас есть оружие, – выкрикнул кто-то из партизан, ведь, в конце концов, в их рядах царило равенство.

6: Джамшедпур

Мама Милли считала, что ее новая работа в Джамшедпуре была более престижной, так как за нее платили больше денег. Сумма увеличилась всего на сто пятьдесят рупий, но для нее это означало возможность купить еду еще на неделю. Теперь Милли должна была работать в доме молодой бенгальской пары: Дебдулал был инженером железнодорожных путей, и его жена Пратима, которая не то что бы придиралась ко всему, но упорно не давала Милли покоя и лишний раз отдохнуть.

– Опять стоишь у окна? – возмущалась Пратима. – У тебя что, нет работы? Ты рис перебрала? Все вещи перестирала?

– Я уже все сделала, – кротко ответила один раз Милли, чего делать не стоило.

– Как ты смеешь отвечать мне? – закричала на нее Пратима. – Слоняешься без дела весь день! Иди и замочи и постирай покрывало. Потом застелешь кровать в нашей комнате. Почему этот стол стоит здесь? Я тебе столько раз говорила, что его нужно сдвинуть в угол, что у меня даже язык опух. Чего ты там стоишь и пялишься в пол?

Пратиму особенно раздражало, если она видела, как Милли спит днем, даже если никакой работы не было. Чтобы такого не случалось, она придумывала различные задания, сбегать в магазин во время адского пекла на улице, размолоть специи в порошок, различные формы генеральной уборки. Милли кормили два раза в день. Порции были щедрыми, в них было много риса, но разницу между своей едой и едой хозяев Милли ощущала более резко. Если бы Пратима не кричала, не ругалась и не следила бы за каждым ее шагом, то Милли бы этого не заметила. Но одна несправедливость сделала ее более восприимчивой к другим.

Однажды произошел случай, который словно вонзил в нее острую стрелу. Пратима однажды увидела Милли с книгой – одной из тех книг Винти, с которой она ходила в начальную школу.

– Хочешь стать образованной леди, а? – начала насмехаться над ней Пратима. – Может, тебе заняться чем-нибудь более подходящим? Ты намолола муку для сегодняшних роти?

Значительно позже Милли, в процессе зализывания своих душевных ран, поняла, что на самом деле она знала хинди куда лучше своих бенгальских работодателей. Они постоянно путали хота и хоти, карта и карти.

Однако в Джамшедпуре она научилась готовить бенгальские блюда. Как и все бенгальцы, Дебдулал и Пратима хотели есть только свои национальные блюда и смотрели на блюда другой кнхни с некоторой степенью презрения и подозрительности. Милли научилась готовить яйца в соусе карри, а когда Пратима была настроена более экономно, то Милли готовила омлет с картофелем. Она узнала, как правильно использовать бенгальские специи – панч форон, научилась готовить различными способами белокочанную, цветную капусту и бобы, которые часто ели в зимние месяцы.

Для еды Милли выделили собственную тарелку из нержавеющей стали, миску со сколами и неровностями из эмалированного алюминия, а также маленький стакан из нержавеющей стали для воды. Все они лежали отдельно от той посуды, какой пользовались Пратима и Дебдулал, и ей не разрешалось брать какую-либо посуду, кроме своей. Тарелки Милли хранились в другом шкафу – в том, где стоял баллон с газом для плиты. Правило было установлено с первого же дня работы. Но Милли было куда важнее само наличие еды, а вовсе не тарелки, из которых ее надо было есть. Ее никогда не волновало это разделение тарелок.

Но были и другие, негласные правила, которые она узнавала только в том случае, когда непосредственно с ними сталкивалась с ситуациями. В ее обязанности входило заправлять кровать хозяев, но ей категорически не разрешалось сидеть на ней, а уж тем более лежать. Ей позволялось облокачиваться на нее только в тех случаях, когда нужно было заправить простыню в дальний угол кровати или разгладить складки. Для этого она опиралась о нее коленом или бедром и тянулась к нужному концу. После того как все было сделано, она брала специальный веник и очень сильно стучала им по местам, которых коснулось ее тело. Это правило не стоило озвучивать, потому что ни одна прислуга в жизни бы не подумала о возможности уснуть на кровати хозяйки или хозяина. И несмотря на то, что Милли никогда не нарушала этого главного правила, в теории ничего ей не запрещало этого делать, так как никто и никогда не думал о том, что это могло произойти. Пратима лишь единожды отчитала Милли за то, что обнаружила след ее ладони на гладкой поверхности постели. Она тогда всего лишь облокотилась на кровать чтобы заправить угол матраса, но с тех пор она очень тщательно устраняла все свидетельства того, что притрагивалась к ней.

Ей запрещалось сидеть на диванах и стульях. Она могла смотреть телевизор, когда Пратима его включала, но ей приходилось либо стоять, либо сидеть на полу. Но опять же, она ничего не имела против этого. Но иногда, когда она оставалась одна, то садилась на все стулья, кресла и диваны, чтобы просто узнать, каково это в них сидеть. Она была очень осторожна и всегда убирала следы с диванов и кресел: она снова их чистила и стучала по ним специальным веником, чтобы разровнять поверхность. Спустя какое-то время она совершенно потеряла интерес к запретной мебели и не прикасалась к ней, даже когда была одна.

Однажды вечером Пратима обратилась к Милли, завороженной просмотром сериала Киун ки сас бхи кабхи баху тхи[108]108
  Потому что свекровь тоже когда-то была невесткой (хин.).


[Закрыть]:

– Не откидывайся на спину, а то позвоночник испортишь.

Милли сидела на полу, прислонив спину к углу пустого кресла. Она выпрямилась, но ее спина все еще касалась его.

– Наклонись вперед еще немного, – сказала ей Пратима.

Милли подчинилась, но так и не поняла, в чем было дело.

Через десять минут Милли, полностью погрузившаяся в мир сериала, вновь услышала голос Пратимы, который на этот раз был более возмущенным:

– Сколько еще раз мне нужно сказать тебе, чтобы ты не облокачивалась об этот стул? Выпрямись!

На следующий день, перед тем как включить телевизор, Пратима напомнила Милли:

– Не прислоняйся к мебели.

Милли кивнула. Сейчас внимание девушки не было затуманено событиями, происходящими на экране.

Возможность просмотра телевизора зависела от настроения Пратимы. Как правило, Милли разрешалось его смотреть, когда она закончит все дела по дому. Все дело было в том, что при просмотре телевизора отсутствовала какая-либо дискриминация: Милли нравилось сидеть перед экраном, и она всегда была настолько заворожена этим аудиовизуальным развлечением, позволяющим ей смотреть и слушать людей, находящихся далеко от нее, что получала настоящее удовольствие от просмотра чего угодно, лишь бы там были хоть какие-то действия и разговоры. Со временем она все-таки стала более избирательной. Сериалы ей нравились больше, чем выпуски новостей, фильмы – больше, чем ток-шоу, а музыкальные клипы – больше, чем фильмы. Милли быстро запомнила, в какое время идут наиболее интересные передачи, но возможность их просмотра полностью зависела от прихоти Пратимы. Она была из тех, кто свято верил в то, что слуги «сядут на шею», если потакать их желанию смотреть телевизор всякий раз, как им захочется, и она была категорически против того, чтобы они делали что-либо, что им нравится. Всякий раз, когда она чувствовала излишнюю веселость у Милли, причиной чего, бесспорно, были сериалы, она тут же придумывала ей различные дела по дому. Если Милли делала их достаточно быстро и у нее появлялось время посмотреть телевизор, то Пратима пользовалась своим правом госпожи:

– Хватит сидеть здесь и смотреть телевизор. Иди на кухню.

Милли никогда не удавалось найти какую-то видимую причину к такого рода распоряжениям Пратимы, в отличие, к примеру, от ее требований, связанных с мебелью. Но тем не менее приказ есть приказ, поэтому Милли никогда не задавала лишних вопросов и уж тем более не пыталась оспорить решение хозяйки. Такое непостоянство держало Милли в напряжении каждый вечер: сможет ли она сегодня посмотреть Нуккад[109]109
  Перекресток.


[Закрыть]? Или хозяйка будет не в духе и отправит ее на кухню, откуда она сможет услышать все диалоги, но ничего не увидит?

В Джамшедпуре тема со случайной поломкой или порчей вещей стояла крайне остро. У Пратимы было много свободного времени, и она имела возможность потратить его на то, чтобы прикипеть ко всем вещам в своем доме. Предметом особой привязанности было то, что она называла «витриной»: шкаф из дерева, высотой около шести футов с полками и стеклянным фасадом. Внутри стояли самые милые ее сердцу вещи: фарфоровые тарелки, чашки с блюдцами, несколько фотографий в рамочках, стеклянные и глиняные безделушки. Это было все то, что, по ее мнению, как нельзя лучше подчеркивало статус жены госслужащего. Та посуда, что стояла на «витрине», никогда не вынималась и не использовалась даже в тех случаях, когда в дом приходили гости Пратимы и Дебдулала, которым они старались понравиться. Эта кухонная утварь была исключительно для показа. Вопрос, для кого же на самом деле она демонстрировалась, для самих себя или для нечастых гостей в доме, оставался открытым. Милли не разрешалось касаться содержимого этого шкафа ни при каких обстоятельствах, хотя он и без того постоянно был заперт. Однако это совершенно не означало, что Пратима не жаловалась на то, какими грязными и пыльными кажутся вещи внутри, в чем безусловно винила Милли. К тому времени Милли уже усвоила, что отвечать на подобного рода придирки не стоит. Если бы этот фарфор когда-либо использовали, то Милли обязали бы мыть его с особой осторожностью и деликатностью, словно в ее руках находилась не тарелка или чашка, а младенец. Подобного рода перспектива наполняла Милли ужасом.

Поэтому, когда ей было сказано помыть шкаф: «Вынь оттуда все содержимое, я не хочу, чтобы между ними оставалась пыль, понятно тебе?», Милли подумала, что избежала большой опасности. В конце концов, намного безопаснее было просто помыть шкаф, а не протирать каждую хрупкую вещь, стоящую в нем. Она очень аккуратно вытаскивала посуду из шкафа, заворачивала в газету и клала на пол. Пратима все это время сидела на табурете и наблюдала:

– Будь осторожной. Очень осторожной. Я не хочу, чтобы что-то разбилось.

С того времени как Милли начала протирать пыль внутри шкафа и до того момента, пока не положила все его содержимое обратно на место, ее руки дрожали от волнения, и ей казалось, что она практически не дышит. Затем она решила еще раз проверить, ничего ли не забыла убрать внутрь, как вдруг краем глаза она увидела что-то на полу. Повернувшись, она увидела газету, на которой, как ей показалось, лежало что-то, что она забыла убрать, но это просто была большая картинка. Милли настолько нервничала, боясь наступить на что-нибудь хрупкое, что потеряла равновесие, слишком резко подалась назад и ударилась о шкаф плечом. На стекле появилась тонкая трещина. Пратима на какое-то время потеряла дар речи. Милли замерла в ожидании ее реакции – каждая секунда казалась вечностью. После столь долгого ожидания крик и пощечина показались облегчением – они в любом случае были неизбежны.

– Я вычту стоимость стекла из твоей зарплаты, вот увидишь, – закричала она. – Все, что ты сломаешь, маленькое или большое, – все отразится на твоей зарплате. Это научит тебя впредь не ломать те вещи, которые ты не можешь позволить себе приобрести.

Это были отнюдь не угрозы, сделанные сгоряча. Впоследствии, на протяжении всего срока ее работы в Джамшедпуре, если Милли что-то разбивала или ломала, Пратима тут же вычитала эти деньги из ее жалованья.