Текст книги "Состояние свободы"

7: Переезд и встреча

Когда Милли уже начала думать, что останется в Джамшедпуре навсегда, она отправилась в отпуск в свою деревню, где мама сообщила ей, что к Дебдулалу и Пратиме она не вернется, а вместо этого поедет в Мумбаи, где платят в пять раз больше. Об этой работе им рассказала Сабина, христианка из их деревни, которая сейчас работала горничной в Мумбаи. Милли ее почти не знала. Когда Сабина вернулась на месяц в деревню после того, как год отработала в Мумбаи, она всем рассказала, как много богачей там ищут себе горничных. Джозеф, местный священнослужитель, всегда стремился улучшить безнадежную жизнь бедняков своей общины и старался сделать все возможное, чтобы помочь им с поиском работы. Используя свои немногочисленные связи, он находил им «работу по мелочи», как они ее называли, или искал что-то с помощью благотворительных организаций. То, что ему удавалось найти, не было чем-то грандиозным. То недельная подработка на фабрике по производству бутылок, то чуть более прибыльная работа продавца тамариндов, манго или цветков мадуки, а иногда ему удавалось устроить кого-то на курсы обучения различным специальностям, которые проводили негосударственные организации в Патне: для женщин, к примеру, это были курсы по прядению шерсти. Но конечно же с работой горничной в Мумбаи такого рода предложениям сложно было конкурировать. Кроме того, вся работа для женщин в деревне сводилась к сбору хвороста, выпасу коров и полевым работам. Вот, пожалуй, и все. Собственно, поэтому многие девушки примкнули к лесным партизанским отрядам, так как они позволяли заниматься разного рода деятельностью, а не чем-то одним. Зарплата в Мумбаи была высокой, и это озна чало, что домой можно было высылать больше денег, учитывая тот факт, что горничные живут и питаются в домах, где они работают, и имеют возможность сберегать бо́льшую часть жалованья. Поэтому, когда Джозеф услышал об этом от Сабины, он преисполнился самых радужных мыслей.

Сабина сделала несколько телефонных звонков, чтобы найти место для Милли. Опыт работы девушки значительно ускорил процесс. Готовясь вернуться на свою работу в районе Боривили, Сабина взяла с собой еще двух девушек из соседних деревень, которым так же нашла работу в Мумбаи. Милли согласилась взять к себе семья Вачани. Они были синдхами и жили в Нижнем Пареле. Мумбаи был самым крупным городом, о котором когда-либо слышала Милли и жители ее деревни. Для них он был невообразимо огромным, с бесчисленным множеством жителей, которые зарабатывали хорошие деньги, беспечно жили, имея возможность есть четыре раза в день и жить в кирпичных домах, в которых было по две-три комнаты. Это был другой мир, полный новых возможностей и благополучия. Мир, который был так далеко от их деревни… Рассказы Сабины будоражили воображение и только еще больше манили в Мумбаи, но одновременно с этим Милли ощущала трепет внутри. Она боялась ехать в такой большой город и время от времени ощущала, как страх окутывает ее. Сабина носила на правой руке часы с золотым металлическим браслетом, на ногах были сандалии, украшенные посередине небольшим красным цветком, прямо на пересечении двух ремешков, – она выглядела уже как жительница города. Теперь она больше говорила на хинди, чем на садри.

Первая реакция Будхувы на появление у Милли новой работы была лаконичной.

– Тебе будет намного сложнее приезжать к нам на праздники, – сказал он.

Когда Милли вернулась домой из Джамшедпура, она не могла не наблюдать за братом, управляющимся с ежедневными делами только одной левой рукой. Конечно, у него уже получалось намного лучше, чем раньше. Он научился делать многие вещи с помощью одной руки, даже расплетал полипропиленовые мешки, отделяя искусственные волокна друг от друга и сматывая их в клубок. Он делал это довольно ловко и зарабатывал деньги, сдавая получившиеся клубки в пункт приема. Его заработок зависел от количества сданных штук. Будхува мог сделать от четырех до пяти клубков в день, но мешки еще надо было найти. После нападения и полученных увечий ему казалось, что он не сможет расплести даже мешка в день. Поначалу он держал мешок снизу ногами и пользовался щипцами, чтобы отделить волокна. Было тяжело: первое время у него получалось расплести только треть мешка за день, и получавшиеся волокна были слишком короткими, и из них во все стороны торчали мелкие ниточки. Но сейчас он приноровился и делал свою работу быстро и с минимальным браком.

– Ты так быстро стал это делать, – сказала ему Милли, когда наблюдала за его работой.

Будхува поднял на нее глаза и, не сказав ни слова, снова вернулся к своему занятию. Прошло еще какое-то время, прежде чем он заговорил:

– Ну да. Делаю часами одну и ту же работу изо дня в день…

Пауза.

– Не то чтобы я был хорош в чем-то еще, – коротко добавил он, словно мысль только пришла ему в голову, а может быть, из духа противоречия.

Милли улыбнулась ему, но он этого не видел. Она никак не могла понять, почему, увидев его таким, сумевшим подняться над своей тяжелой ситуацией, она стала чувствовать куда более сильную разобщенность с ним, чем в то время, когда она наблюдала одно его поражение за другим в борьбе с такими обыденными, простыми вещами, как мешки, щипцы, пластиковое волокно и деревянные катушки. Это оказалось единственным, что он мог сделать; это было все для него. Эти мысли легли тяжелым грузом на ее сердце.

Прошло уже около девяти лет с тех пор, как Милли впервые покинула свой дом в деревне и отправилась на работу в Думри. За все эти годы Милли возвращалась домой только четырежды: три раза, пока она работала в Думри, и один раз приехала из Джамшедпура. Она виделась с Сони только первые несколько раз, но потом, уехав работать к Дебдулалу и Пратиме, была совершенно не в курсе всех тех событий, что произошли с ее семьей. Воспоминания Милли о Сони не то чтобы исчезли, но поблекли и с каждым годом становились все более редкими, незначительными и неуместными. Детская дружба очень часто заканчивается именно так. Пока вы проводили много времени вместе, казалось, что не сможете жить друг без друга, но когда жизнь вас разлучила, то спустя годы воспоминания о тех чудесных днях угасли, оставив лишь кучку пепла. Но, вернувшись домой после такого долгого отсутствия, Милли, окруженная привычной домашней атмосферой, почувствовала, будто снова вернулась в беззаботное детство, а воспоминания о подруге снова стали ярче и насыщеннее. Ей захотелось узнать, как же сложилась жизнь Сони. Вышла ли она замуж за мужчину-госслужащего? Это ведь ей тогда удалось дольше продержаться с косточками тамаринда на лбу и шее, несмотря на ползающих по телу красных муравьев и укусы комаров. Из расспросов о Сони Милли узнала больше, чем рассчитывала. Смерть ее матери, трагедия с ее сестрой – обо всем этом вкратце рассказали ей Будхува и мама. После этого Милли смогла только спросить, живет ли Сони в деревне или тоже уехала далеко от дома.

– Нет, она все еще здесь. Сейчас она член партии, – сообщила ее мама; ее лицо не выражало никаких эмоций.

– Партии? – удивилась Милли.

Это была та самая партия, члены которой изувечили ее брата Будхуву. До этого Милли слышала лишь о смерти матери Сони, но не знала никаких подробностей.

– Да, она стала самадж севи, – сказал Будхува.

Милли не поняла, есть ли гневные нотки в его голосе или нет. В деревнях людей, вступивших в партию, кто-то считал экстремистами, а кто-то – «социальными работниками». Многие думали о партизанах как о «наших мальчиках и девочках», которые были «одними из нас».

– Сейчас она живет в лесу, – сказала мама Милли. – По ночам они приходят в окрестные деревни за едой, а с рассветом снова уходят в лес. У них с собой оружие.

Милли остолбенела и не могла сказать ни слова.

– Она примкнула к «освободителям», так они себя называют, – сказал Будхува. – Два месяца назад они взорвали здание школы, куда вы с ней ходили в детстве, потому что она была штабом Центральной резервной полиции – ЦРП.

– Ты видел, как это произошло? – Глаза Милли стали большими и круглыми, как две спелые сливы.

– Нет. Зачем на это смотреть? Они приходят в деревни и сами рассказывают о проведенных операциях. Кто-то из наших видел, сказал, что это была как раз та группа, в которой Сони.

Эмоции переполняли Милли, и она уже была не в силах их сдерживать.

– Та самая группа… – выпалила Милли. – Та самая группа, которая… которая…

Она не смогла сказать вслух то, о чем думала. Будхува решил помочь ей – в конце концов, ее мучения не вернут ему руку.

– Нет, сама Сони в этом не участвовала, но разница между двумя ответвлениями не так уж и велика. Они оба входят в одну организацию – партию Наксалбари.

Сейчас Милли отчетливо услышала, с какой горечью произнес ее брат эти слова, которые наполнили маленькую темную комнату. Милли отвернулась. Их мама сидела в углу и пыталась зажечь газовую плиту, которую она купила на те деньги, что присылала Милли.

Сони сама пришла к ней. Слабый стук в дверь, раздавшийся ночью, около двух часов, всполошил всю семью, но последовавший за ним тихий женский голос развеял их первоначальные страхи.

– Милли, эй, Милли. Милли здесь? Это Сони.

Она старалась говорить не слишком тихо, чтобы Милли ее услышала, но и не слишком громко, чтобы не нарушить сон остальных. Однако загремевшая от стука цепь, висевшая на двери, и так уже разбудила всех в доме.

Повзрослевшее лицо Сони в лунном сиянии, с глубоко залегшими на нем тенями, имело мало чего общего с тем, которое помнила Милли. Они молча стояли и смотрели друг на друга, не зная, что сказать.

– Так поздно уже, да? – начала первой Милли.

Сони было нечего ответить, кроме очевидного «да». Они стояли в тени и смотрели в разные стороны, слыша, как в доме напряженно и настороженно притихла семья Милли – казалось, все они гадали, что произойдет дальше. Милли показалось, что она слышала, как кто-то двигает предметы, очень тихо и воровато – предметы, которые можно было бы использовать как оружие. Неловкое молчание между ними продолжалось. Время сделало их чужими.

– Из-за такой темноты не могу понять, как ты сейчас выглядишь, – слегка засмеялась Сони.

Ее смех не изменился. На мгновение Милли снова вернулась к тому времени, когда им было по шесть.

– Я тебя тоже не могу толком рассмотреть.

– Мне уже нужно уходить. Ты придешь завтра ко мне? Я буду на берегу реки. Не на том, что со стороны деревни, а на другом, прямо напротив места, где обычно проводят грэм сабха. Ты придешь?

Милли колебалась.

– Не бойся. С тобой ничего не случится, ты же со мной.

Милли никак не выдала истинной причины, беспокоившей ее. Позже, обдумывая эту встречу, Милли поняла, что только благодаря последним словам, которые сказала тогда Сони, словно прочитав ее мысли, Милли все-таки решилась увидеться с Сони на следующий день.

Стоял апрель. В четыре часа дня невозможно было находиться где-то, кроме как в тени. Река Банья была зеленой. В самом мелком месте можно было пройти по выступающим из воды камням, частично обнажавшимся во время засушливых месяцев. По другую сторону реки виднелись заросли, похожие на начало джунглей, но если пройти чуть дальше, то там были узкие тропинки, ведущие вниз к другой деревне. Цвела мадука, и красная почва то тут, то там была усеяна опавшими цветками кремового цвета. Милли удивилась, почему их до сих пор не собрали жители деревни, чтобы сделать напитки, или не съели олени и гульманы.

Но куда бо́льшим сюрпризом для нее было то, что она никак не могла связать у себя в голове внешность семнадцатилетней и восьмилетней Сони. Время стерло в памяти некоторые черты, но почему-то у Милли не укладывалось в голове, что стоящая перед ней девушка была повзрослевшей версией той восьмилетней девочки.

– На что ты так смотришь? – смеясь спросила Сони.

Снова этот смех, похожий на журчание прохладного зеленого ручья, бегущего сквозь камни.

Осталась ли в этом смехе и улыбке та девочка, с которой она когда-то дружила? Смогла бы Милли узнать ее в толпе в другом городе? Думала ли Сони сейчас о том же – что могла бы не узнать Милли?

– Знаешь, ты очень сильно изменилась, я бы не узнала тебя, если бы мы встретились где-то в другом месте, не здесь, – сказала Сони, будто побывав в голове у Милли.

Милли отметила про себя, что манера говорить и ощутимая легкость в отношении к жизни не покинули Сони.

– Я думала то же самое о тебе, – сказала Милли.

– Мне сказали, что ты сейчас живешь в таких больших городах, как Ранчи и Джамшедпур, что твои дела идут отлично. Ты заработала много денег? Вышла замуж за кого-нибудь из города? – Ее глаза горели от любопытства.

Милли трусливо отвернулась. Они по-прежнему были чужими друг другу, и она не знала, сможет ли их прошлое растопить лед между ними. Смогут ли они снова, как ни в чем не бывало, гулять по тропинкам между деревьями, которые защищали их от жгучих лучей солнца? Милли заметила, что не было никого из деревни, кто бы собирал здесь хворост или листья кенду. Будхува иногда собирал кенду, чтобы как-то увеличить доход от продажи катушек, но он жаловался, что не так хорош в этом деле, не достаточно проворный. Кроме того, по словам Будхувы, торговцы, которым жители продавали листья, должны были платить налог партии, что, безусловно, им не нравилось, и зачастую они его не платили. Поэтому торговцы с осторожностью относились к новым сборщикам листьев, так как подозревали их в сговоре с партией. Милли посмотрела на толстую, потрескавшуюся кору дерева кенду, на которой трещины образовали целую сетку, напоминающую иссушенную засухой почву. Не похоже, чтобы дерево было здоровым. В детстве она слышала, что в больших старых деревьях живут духи Бурубонга, Икирбонга, Чандибонга и многие другие, причем не все они были доброжелательными. У Лутхум Харам и Лутхум Бурия были собственные деревья сал. Она всегда хотела увидеть бонга на его или ее дереве, но, когда она в детстве спросила у мамы, где эти деревья, та лишь отмахнулась и ответила, что где-то в лесу. Отец Джозеф пытался развеять веру деревенских жителей в подобного рода вещи, но Милли покинула деревню еще до того, как он решил всерьез этим заняться.

Она вдохнула грудью этот знакомый запах зелени, солнца и раскаленной почвы. Мимо нее пролетела бабочка с яркими крыльями. Скучала ли она по всему этому находясь в Думри и Джамшедпуре или ей нравилось жить в городе, где ничего этого не было? Да, ей намного больше нравилось жить в городе, и Сабина скоро отвезет ее в Мумбаи. Милли хотела жить в крупном городе, а не застрять здесь, между рекой и лесом. Можно скучать по чему-то, но при этом совершенно необязательно стремиться вернуть те дни, когда это у тебя было. Возвращая прошлое и вновь приобретая то, что было так мило, неизбежно столкнешься с тем, о чем хотелось бы забыть.

– Почему ты стала такой тихоней? – засмеялась Сони. – Должно быть, это все из-за мужчины. Ну-ка, расскажи мне скорее.

– Нет, нет никакого мужчины, – смеясь ответила Милли. – Но я слышала, что ты теперь везде ходишь с оружием. Почему ты вступила в партию? Как такое могло произойти?

Это был тот вопрос, который стоял у Милли костью в горле, и она долго не могла его задать.

Сони не ответила.

Милли спросила ее снова, думая, что она не услышала.

– Тебя долгое время здесь не было, ты не знаешь, насколько ухудшилась жизнь в деревне, – наконец выпалила Сони. – Мы не сможем победить их, проголосовав на бумаге. Нельзя победить льва, когда у тебя игрушечный лук со стрелами.

Вокруг летали насекомые, образуя плотные облака в несколько дюймов, которые кружились в воздухе и то рассеивались, то снова концентрировались в одном месте. Висевшая на низком кустарнике паутина кишела маленькими паучками.

– Ты понимаешь? Выборы ни к чему не приведут, – сказала Сони.

Ее беспечность, заливной смех – все тут же исчезло. На их место пришли сосредоточенность и злоба. Если бы у красной почвы под ногами и апрельской жары было лицо, то это была бы Сони.

– Но ты-то почему вступила в их ряды? – спросила Милли. – Я думала, ты хочешь выйти замуж и уехать отсюда.

– Говорю же, я начала ходить на их собрания. А потом я подумала, что нас, женщин, могут спокойно убить лишь только для того, чтобы присвоить себе наше приданое, а наши родители, которые поначалу будут плакать и причитать «Ох, мы потеряли нашу девочку» вскоре забудут о нас навсегда. О нас постоянно забывают. Конечно, мы все когда-нибудь умрем, но почему бы не попытаться сделать что-то за нашу короткую жизнь, о чем будут помнить люди? Если я завтра умру, то мой отец не будет причитать и говорить, что «потерял свою девочку». Он будет оплакивать меня и скажет: «Она боролась за благополучие людей и отдала жизнь за наш народ, она умерла за адхикаар – за права народа»; и они не забудут меня. Мои товарищи воздвигнут в мою честь памятник, чтобы все помнили о правом деле, за которое я боролась.

Милли молчала, пытаясь проанализировать все то, что сказала ей Сони.

– А ты тоже сражаешься? – вдруг спросила Милли. – Ты знаешь, как стрелять из пистолета?

– Ну конечно.

Сони начала рассказывать про их обучение, их жизнь, полную тренировок и упражнений, про дульнозарядные винтовки, самодельное огнестрельное оружие, обучение стрельбе, набеги на полицейские склады с оружием, сбор оружия у убитых в перестрелке полицейских, искусство маскировки и отступления, окружения и нападения. Правда, она ничего не упомянула о малярии и диарее, изнеможении, которое окутывало их, словно вторая кожа, и мелких ссадинах по всему телу, которые были следствием того, что они жили под открытым небом, как животные.

Для Милли ее рассказы были похожими на описание детских игр, будто они играли в прятки в лесу, прыгали с палками и выпрыгивали друг на друга из засады. Вся эта военная подготовка, оружие, укрытия, партизанское сопротивление – все это казалось ей каким-то фантастическим, да и сама Сони тоже была какой-то не такой. Она говорила об этих вещах столь обыденно и небрежно, что Милли, слушая ее, не могла уловить какую-то серьезность или угрозу. Но тем не менее Милли понимала, что это все далеко не детские забавы и что погибают люди, но у нее никак не получалось поверить в то, что та маленькая девочка из ее детских воспоминаний сейчас говорила о таких страшных вещах. У Милли разговоры с Сони в первую очередь ассоциировались с беззаботными детскими играми, лучами солнца, пробивающимися через крону тамаринда, и куклами, сделанными из стеблей бамбука и листьев. Как вдруг в этой картинке появилось оружие?

Вдруг она непроизвольно сказала то, о чем все это время думала:

– Это же те люди, которые отрубили руку моему брату.

Сони выглядела озадаченной. Она сначала не поняла, о чем говорит Милли, но потом, когда сообразила, просто обомлела, будто вдруг получила от нее пощечину.

– Да как такое возможно? – воскликнула Сони, мотая головой. – Этого не может быть!

– Может. Это сделали люди из партии, все об этом знают.

– Но это же просто невозможно. Четыре-пять лет назад не было никаких отрядов. А случай с твоим братом, когда это было? Намного раньше. Мы тогда еще были совсем маленькими…

Теперь была очередь Милли молчать в замешательстве. Все, что она могла сделать, это упрямо повторять: «Это сделала партия. Все так говорят».

Они долгое время шли молча. В лучах заходящего солнца лес отливал золотом. Иногда их лица окутывали невидимые паутинки. Раньше Сони всегда смеялась над этим и шутя проклинала пауков, но теперь эта легкость в ней куда-то растворилась. Милли не могла понять, что теперь означало выражение лица Сони и о чем она думала, тем более что из-за кепки ее лицо наполовину оставалось в тени.

Чтобы нарушить повисшее молчание, Сони предложила:

– Давай я отведу тебя обратно к реке. Уже темнеет, тебе нужно домой.

– А ты вернешься… в лес? Как ты там будешь идти одна в темноте? Далеко находится то место, где вы остановились?

– Я останусь в нашей деревне. Мы должны запастись провиантом ночью, поэтому мне нужно быть с товарищами здесь.

Птицы в небе летели домой. Милли показалось, что она увидела пару летучих мышей.

– А в городе ты живешь в большом доме? – внезапно спросила Сони, – Там много комнат?

– Да, дом большой. Всего три комнаты – две для того, чтобы спать, одна, чтобы просто проводить время. И есть еще кухня.

– У вас отдельные комнаты для сна и для бодрствования?

Милли вдруг услышала, что в ее вопросе были не только нотки любопытства, но и какая-то тоска по тому, что ей никогда не довелось испытать, в отличие от ее подруги, и, возможно, легкая зависть. Милли почувствовала, что напряженность в их общении несколько спала.

– А машины? В городе много машин? Ты каталась хоть раз?

– Хэ, сотни, сотни машин повсюду, но я никогда не каталась ни на одной.

– А тебе много платят? Что ты делаешь с деньгами? – Милли хотела было раскраснеться от смущения, но Сони продолжила: – Они тебя эксплуатируют. Если ты трудишься на пунджипати[110]110
  Капиталисты (хин.).


[Закрыть] и они платят тебе за твой труд деньги, то, значит, они тебя эксплуатируют. Это одна из тех причин почему мы начали диргкалин лади – затяжное противостояние. Кранти[111]111
  Революция (хин.).


[Закрыть] – единственный способ все изменить.

Она продолжала говорить, но ее последующая речь стала чрезмерно витиеватой. Мысли Сони путались. Она то и дело перескакивала с одной темы на другую, смешивала политический жаргон и привычную разговорную речь, а ее рассказ был излишне детализирован. От таких страстных речей на лице девушки вспыхнул румянец. Все эти новые слова, которыми лихо сыпала Сони – бурджава[112]112
  Буржуа (хин.).


[Закрыть], пунджипати, – были совершенно незнакомы Милли. Ей стало невыносимо некомфортно говорить на эту тему. Эти длинные, непонятные слова звучали так странно, неестественно из уст Сони. Милли вспомнила, как десять лет назад пела гимны, которым их учили в церкви: «Божья любовь прекрасна», «Восхвали Его за то, что Он пришел нас спасти». Тогда она тоже не понимала ни единого слова и зубрила текст, вместо того чтобы понять и запомнить, а потом просто повторяла получившийся набор звуков в требуемые интервалы. Когда она пела, Сони всегда спрашивала у нее: «А о чем поется в этой песне?» или «Что значат эти слова?» Вместо того чтобы сознаться в том, что она сама ничего не понимает, Милли повторяла то, что говорил отец Джозеф на проповеди, и придумывала свои дополнения.

– Ты не чувствуешь, что распыляешь себя, живя то чуть-чуть здесь, то чуть-чуть там? – все не унималась Сони. – Ведь получается, что твоя жизнь сломана, раз состоит из нескольких кусочков.

Милли попыталась сменить тему:

– А ты не боишься? Всех этих кранти, взрывов, оружия, сторожевых постов, полиции, ищущей вас… Ты сама не боишься?

Маска революционера крепко сидела на ее лице.

– Чего мне бояться? Все мы когда-нибудь умрем, – повторила она ранее сказанные слова. – Эта смерть будет более почетной, я останусь бессмертной, мое имя внесут в списки, про меня будут читать мои товарищи. Жизнь людей нашего сорта была ничтожной. Но ты можешь сделать что-то и для своей жизни, нужно лишь перестать быть никем.

Комаров становилось все больше – девушки подходили к реке. Внезапно маска Сони соскользнула.

– Да, может быть, я умру, – сказала она совершенно другим голосом. – Но если я выйду из джунглей, меня точно убьют. Я смогу начать жить заново только после революции.

Казалось, тот пожар, что был в Сони минуту назад, потух. Но Милли уже не могла рассмотреть ее лица в темноте.

Небольшой каменный выступ, по которому пришлось переходить с одной стороны реки на другую, снова превратил их в маленьких девочек: они визжали, притворно кричали от страха упасть в воду и не хотели идти вперед, якобы не видя путь из-за темноты. Но это была всего лишь игра – само детство кончилось.

Ночью Будхува подошел к Милли и сказал:

– Будь осторожна. Они часто заставляют людей вступать в их ряды.

На мгновение Милли не поняла, о чем он, но прежде чем успела отреагировать, Будхува продолжил расспросы:

– Она тебя уговаривала?

– Нет! Ты что, с ума сошел?

– Тебе не следует надолго оставаться в нашей деревне. Надо, чтобы ты поскорее уехала в Мумбаи. Сейчас все больше молодежи уезжают в города, и им сложнее найти новых рекрутов. Мы слышали, что они силой держат у себя какого-то мальчика, который приезжал из школы в Руркеле чтобы навестить семью. Они держат его в лесу и рассказывают о революции, но при этом не дают уйти ни домой, ни в школу. Однажды они и до тебя доберутся…

– Ох нет, ничего такого не было, – поспешила ответить Милли. – Мы просто давно не виделись, и она спрашивала меня про мою жизнь, рассказывала про свою.

– Она говорила тебе что-нибудь о «полицейских осведомителях»?

– О ком?

– Если сегодня кто-нибудь видел, как ты разговариваешь с ней в лесу, то полиция может установить за тобой слежку и будет донимать тебя расспросами.

– Но как полиция могла нас увидеть? Сони сказала, что они настолько боятся партизан, что даже не выходят из своих укрытий.

– Да нет же, тебя мог увидеть кто-то из жителей деревни и донести в полицию на тебя.

Милли была в замешательстве:

– Но… но я думала, что жители деревень на стороне партии. Ты мне сам так сказал, да и Сони говорила так же.

– Понимаешь, все очень сложно. Местное население мечется меж двух огней. Кто-то ведет двойную игру. Это очень опасно, но им… нам приходится выживать. Если нас постоянно видят по одну сторону баррикад, то, если вдруг их противники одержат победу, мы тоже пострадаем. Теперь тебе ясно?

У Милли голова пошла кругом.

– Не пытайся в это вникнуть, – добавил он, успокаивая ее. – Хорошо, что ты скоро отсюда уедешь. Хорошо для тебя и хорошо для нас. Наступают тяжелые времена.

Тон его голоса не позволил Милли сказать что-либо в ответ. Менее чем через неделю она отправилась навстречу новой жизни и новому для нее городу Мумбаи.