Текст книги "Александр III. Заложник судьбы"

XXXXI

С прекращением терроризма император с семьей стал бывать в Петербурге. В Гатчине проводили весну и осень – до новогодних праздников, а 31 декабря перебирались в Аничков дворец, где начинались знаменитые императорские балы. Александр воспринимал эти балы как «личное наказание», количество их сократил до четырех в год, придворный этикет и церемониал упростил, уменьшилось число слуг, был введен надзор за расходованием средств, дорогие заграничные вина заменили крымскими и кавказскими. Организацию маскарадов и расходы на них переложил на великих князей, которые не пожелали отказаться от привычных удовольствий.

«Вчера вечером мы были на бале-маскараде у Владимира. Это был самый красивый бал, который ты только можешь себе представить. Все были одеты в старинные русские костюмы, украшенные драгоценными камнями, богатство самых красивых материй, жемчуга и алмазы, так что было действительно удивительно. Саша не хотел надевать костюм и пришел в форме. На мне был очень красивый, но очень неудобный костюм. Он был очень тяжелый, такой, что я не могла танцевать в нем» (Из письма Марии Федоровны матери).

Мария Федоровна по-прежнему была страстной любительницей танцев. «Эффектная шатенка, с неподражаемой улыбкой и карими глазами, она отличалась прекрасной фигурой. Ее миниатюрная ножка тридцать пятого размера восхищала своим изяществом. Безупречный вкус Марии Федоровны, умение носить любой, даже самый сложный наряд, приводил в восторг законодателя парижских мод Чарльза Ворта» (Т. А. Кустова).

«Императрицу, конечно, не полагалось приглашать танцевать: она сама посылала дирижеров или кого-нибудь из придворных или великих князей сказать кавалеру, что желает с ним танцевать, но иногда могла подойти и сама пригласить на танец. Раз на «детском» утреннике императрица подошла к 14-летнему пажу Григорию Черткову, спросила: любит ли он танцевать и хочет ли вальсировать с ней? Юный Чертков сконфузился, растерялся и ответил: “Я не танцую”. Императрица рассмеялась и не стала настаивать. Однако, встретив тут же его отца – начальника егерей, пожаловалась ему, что первый раз в жизни потерпела афронт: кавалер отказался с ней танцевать. Чертков, разумеется, поинтересовался именем невежды. “Ваш сын”, – улыбаясь, ответила Мария Федоровна. Анекдот этот скоро всем стал известен, и потом долго в корпусе Гришу Черткова дразнили» (Из воспоминаний В. А. Теляковского).

«Несмотря на маленький рост, в ее манерах было столько величия, что там, куда она входила, не было видно никого, кроме нее» (Феликс Юсупов). И в то же время императрица вела себя крайне просто. Когда на балу партнер наступил ей на платье и вместе упали, она с хохотом крикнула: «Ой, слезь с меня, слезь!»

В Зимнем дворце император почти не бывал. Приемы и встречи происходили в Аничковом и в Гатчине, которая, став его резиденцией, изменилась до неузнаваемости: водопровод, электричество, телефон, ровные дороги, облагороженные парки. Вся императорская семья любила Гатчину – тихий уголок, где никто не мешал. Мария Федоровна писала матери, что она здесь «свободна». Действительно, жить, когда каждый твой шаг, каждый твой взгляд непременно уловят, где-то расскажут, и надо всегда быть начеку, было не в радость, – а здесь они жили простыми помещиками. «Дворцовую роскошь Александр III всегда переносил только как показную; искал же он совсем другой жизни и устраивал себе такую жизнь» (С. Ю. Витте).

Александр носил русские рубахи, штаны и куртки, Минни могла не затягиваться в корсет, а надевать удобные платья. Тут даже пёс был простой – камчатская лайка; его подарили щенком матросы крейсера «Африка», побывавшие на Камчатке. Камчатка сопровождал Александра повсюду, а ночевал в его спальне, хоть доктор его уверял, что в спальне собака – вредно здоровью. Камчатка был общим любимцем, детские дневники пестрели записями о нем. Жил он по-царски, присутствовал на протокольных мероприятиях и на военных смотрах, был вхож во все помещения дворца в любое время суток. Сухари с мясом для него готовили по рецепту самого Александра III.

В Гатчинском озере всё семейство азартно удило рыбу. Александру особенно нравилось ночью, лучение, когда лодка бесшумно скользит по воде, на носу ее факел. На пикники выезжали на мельницу или на ферму, где угощались молоком и свежим черным хлебом; весной, ближе к Вербному воскресенью, сажали вербы на островах, выходя на озеро в лодках, байдарках и шлюпках с матросами, а старшие дети на водных велосипедах. Да и просто пройтись по лесу было приятным отдыхом.

Для ребятишек тут было раздолье. После учебных занятий, каждый мог делать всё, что хотел. Рады бывали приезду дяди – тучному, очень красивому Алексею, просили его рассказать о своих приключениях, – их у него было много. «В жизни надо все испытать», – говорил он племянникам. Он в десять лет начал плавать матросом. Вместе с другими лазил по мачтам, поднимал паруса, драил палубу. В 18 лет за его плечами было восемь морских походов – в последнем едва не погиб: в жесточайший шторм фрегат налетел на риф возле Ютландии. Несмотря на требование адмирала покинуть тонущее судно, Алексей оставался, пока все матросы не были спасены. А еще раньше спас на Онеге парня и девушку, которые вывалились из лодки.

Но жизнь Алексея была исковеркана. В 19 лет он влюбился в Сашу Жуковскую – фрейлину матери. Жениться ему не позволили бы, но на глазах его были побочные семьи отца и обоих дядей, а также амуры тетки. Алексей и Жуковская обвенчались в Италии. Узнав о поступке сына, Александр II отправил его в Америку.

Какие отчаянные письма писал он матери! «Я чувствую, что не принадлежу себе, что я не могу оставить Сашу и будущего ребенка. Есть чувство в этом мире, которое ничего не может преодолеть – это чувство любовь… Мама, ради Бога, не губи меня, не жертвуй своим сыном, прости меня, люби меня, не бросай в ту пропасть, откуда мне не выйти…» «Я не хочу быть срамом и стыдом семейства… Не губи меня, ради Бога. Не жертвуй мной ради каких-нибудь предубеждений, которые через несколько лет сами распадутся… Любить больше всего на свете эту женщину и знать, что она забытая, брошенная всеми, она страдает, ждет с минуты на минуту родов… А я должен оставаться какой-то тварью, которого называют великим князем и который поэтому должен и может быть по своему положению подлым и гадким человеком, и никто не смеет ему это сказать… Помогите мне, возвратите мне честь и жизнь, она в ваших руках».

Родители не вняли его мольбам. После рождения сына, Жуковскую выслали в Австрию, выдали замуж, а Алексей только через четыре года вернулся в Россию. Он так и не женился, но сыну помогал всю жизнь.

Племянникам он мог рассказать, как встречался с индейцами – людьми малорослыми с монгольского типа чертами лица, очень простыми, доверчивыми и трудолюбивыми, как охотился на бизонов и анаконд, как оказался в горящем Чикаго, и как ссылка в Америку превратилась в кругосветное плавание.

Еще один дядя, Павел, тоже встречался детьми с большой радостью. Совсем молодой, старше Ники всего на семь лет, он обладал врожденным комическим даром. Выступал в домашних спектаклях и даже пробовал себя на большой сцене. К государственным делам, как и к военной службе, был равнодушен, любил путешествовать. Его натура не выносила зависимости, а в путешествиях он был хозяин себе. Его рассказы о чужих землях с передачей в лицах отдельных комических персонажей, заставляли детей хохотать до упаду.

Нередко в Гатчину приезжали известные деятели науки и искусства. 5 марта 1884 года дворец посетил автор любимых императором пьес Александр Николаевич Островский. Всю жизнь Островский заботился об улучшении дел в русском театре, а это было непросто. Здоровье не отвечало тем планам, какие он ставил перед собой, усиленная работа истощала организм. Он вечно нуждался в деньгах, и его брат, министр земледелия, укоризненно говорил: «Ничего я, Саша, не вижу в этом хорошего». Но Иван Александрович Гончаров восхищенно писал драматургу: «Литературе вы принесли в дар целую библиотеку художественных произведений, для сцены создали свой особый мир. Вы один достроили здание, в основание которого положили краеугольные камни Фонвизин, Грибоедов, Гоголь. Мы, русские, можем с гордостью сказать: “У нас есть свой, русский, национальный театр, и, по справедливости, он должен называться “Театр Островского”». После своей коронации император назначил Островскому пенсию – три тысячи рублей в год. О чем сейчас был разговор, неизвестно, но попусту бы Островский не стал беспокоить.

По просьбе короля Дании приехал известный датский портретист Лауритс Туксен, который работал над масштабным полотном «Кристиан IX и Луиза датские со своей семьей». Следовало написать портреты царской семьи, чтобы внести в полотно. Сохранился дневник художника: «Императрица позировала часто, так же, как и царские дети, а император – лишь один раз. Спросил, как он должен встать, и в течение 3/4 часа стоял не двигаясь. Когда после окончания сеанса он подошел и взглянул на холст, то разразился гомерическим хохотом. Больше император не позировал. Вместо него передо мной в военном мундире стоял один из царских лакеев, но, увы, это было лишь слабое напоминание того образа, который оставил о себе император».

В апреле 1884 года в Гатчинском дворце встречали греческую королеву Ольгу Константиновну с детьми. «Тетя Минни, русская императрица Мария Федоровна, была уменьшенной и менее красивой копией своей сестры Александры; у нее было то же обаяние, тот же такт, но больше силы характера. Хотя она была маленькой, она могла войти в комнату так величественно, что все замолкали и оборачивались, чтобы посмотреть на нее. Она была заядлой курильщицей, но не хотела, чтобы об этом кто-то знал, кроме семьи, поэтому, если кто-то еще входил в комнату, она тут же прятала сигарету за спину, не обращая внимания на клубы дыма. Ее муж император Александр III, которого мы называли дядей Сашей, был ростом около шести футов пяти дюймов и колоссально силен. Мы, дети, очень любили его, потому что он был добр и весел и умел делать всякие фокусы» (Из воспоминаний Христофора Греческого).

От курения голос Марии Федоровны стал низким, говорила она баском, – по-русски почти без акцента. Александр тоже много курил. В день до пятидесяти сигарет и нескольких сигар.

В июне царская семья отдохнула в финляндских шхерах, а в июле Александр и Минни были на Балтийском механическом заводе на закладке крейсера «Адмирал Нахимов». Это был первый броненосный крейсер – самый большой парусный бриг за всю историю русского флота. С башенной артиллерией, превосходящий всех своих современников по весу бортового залпа и числу орудий главного калибра. Что говорил император на торжественной закладке крейсера, история не сохранила, но известно, что его слова никогда не были пустым звуком. 29 сентября 1888 года крейсер уйдет из Кронштадта на Дальний Восток, пробыв там три года. «Иностранные суда не уходят отсюда без того, чтобы их командир не попросил позволения осмотреть крейсер «Адмирал Нахимов», присылают к нам мичманов смотреть и учиться», – писал из Японии один из офицеров.

В августе-сентябре император с инспекцией съездил в крепость Новогеоргиевскую недалеко от Варшавы – одну из самых больших в мире, принадлежавшую некогда Швеции, а затем Франции. Новогеоргиевская представляла собой огромный район в месте слияния рек Вислы и Нарвы, и являлась основным узлом обороны на западном рубеже России. Гарнизон ее насчитывал 120 тысяч человек. После официальных рапортов Александра пригласили к завтраку, поданному на лужайке; после чего он поздравлял произведенных в офицеры. «Он говорит, конфузясь… Вообще у него нет не только того лоска, которым отличался его отец, нет и его знаний, может быть, и ума… и, тем не менее, когда с ним разговариваешь, чувствуешь, что имеешь дело с силой, чувствуешь, что есть нечто серьезное, что нелегко поддается. Этого чувства я никогда не ощущал, разговаривая с покойным Александром II» (Генерал А. А. Киреев).

После Новогеоргиевской была встреча в Скерневицах с императорами Германии и Австрии. Александр доводился Вильгельму I внучатым племянником, не испытывая к дядюшке ни малейших родственных чувств. Став царем, не замедлил удалить от дворца немецких выходцев, повел антинемецкую политику, объявив: «Россия для русских и по-русски!» И не мог простить Берлинского трактата, отвечая суровой холодностью на все ухаживания Бисмарка.

На встречу с дядюшкой Александр все же надел прусский мундир, – дань вежливости. Сопровождавший его в этой поездке С. Ю. Витте вспоминал: «Когда мне приходилось сопровождать в поезде императора Александра III, то, конечно, я ни днем, ни ночью не спал; и постоянно мне приходилось видеть, что когда все уже лягут спать, то камердинер императора, Котов, штопал ему штаны. Как-то раз, проходя мимо камердинера и, видя, что он всё штопает, говорю ему:

– Скажите, пожалуйста, что вы всё штопаете? Неужели вы не можете взять с собою несколько пар панталон, чтобы в случае, если окажется в штанах дырка, дать государю новые штаны?

А он говорит:

– Попробуйте-ка дать – он их и не наденет. Если наденет какие-нибудь штаны или сюртук, то кончено, пока всё по швам не разорвется. Это для него самая большая неприятность, если заставить надеть что-нибудь новое. Точно также и сапоги. Подайте ему лакированные сапоги, так он вам эти сапоги за окно выбросит».

На встрече дядюшка Вилли распинался в дружбе, но русские дипломаты доносили Александру, что он опять плетет паутину против России. Александр не знал, кому верить, хотя склонялся на сторону дипломатов, ибо дядюшка издавна занимался подковерными играми. Тяжело ему было. Не все министры его понимали, не всем он верил, а все ошибки ложились на него.

XXXXII

В 1884 году были утверждены Университетский устав и Правила о церковно-приходских школах. Университетским уставом повышалась плата за обучение, вводилась обязательная форма и отменялась автономия университетов. Константин Петрович Победоносцев высказался в Государственном Совете против этого устава, но Александр на этот раз встал на сторону министра внутренних дел Толстого, который объявил, что официального запрета к доступу в университеты для лиц податного сословия нет – есть только «политика» Министерства народного просвещения. В чем заключалась эта политика, было понятно – не допустить большого числа разночинцев, которые легко поддавались на революционную агитацию, и упразднить университетскую полицию, передав ее полномочия Третьему отделению.

Это была очень непопулярная мера, и все же необходимая. Толстой привел университеты в то состоянии, в котором они находятся и поныне, то есть, на равных с другими вузами, без привилегий. Революционеры назвали Университетский устав мерами против «кухаркиных детей». Однако Александр не только не помешал, а помог Каткову основать в Москве известный Катковский лицей, одобрил проект Витте к основанию в Петербурге знаменитого политехнического института, и всячески поощрял московское купечество к созданию образовательных медицинских центров. Все они, как известно, принимали в свои стены любые сословия.

По второму указу, начальные школы передавались в руки духовенства. Причиной было то, что учителя, в основном не окончившие курс гимназисты либо студенты, отчисленные из университетов и педагогических институтов, считали своим долгом настраивать детей и взрослых против правительства: о том, как это происходило, можно прочитать в романе Л. Н. Толстого «Воскресение».

Одноклассная (двухгодичная) церковно-приходская школа должна была приучать к осмысленному чтению, письму без грубых ошибок, правильной разговорной речи. На преподавание русского языка отводилось 7 уроков в неделю. Кроме того, 6 уроков арифметики: устные и письменные упражнения, простейшие дроби, знание мер длины и веса; владение торговыми счетами, узнавание времени по часам. Из других предметов – Закон Божий, церковно-славянское пение, русская история, краткая церковная история, чистописание, география, природоведение, рисование.

Представить, чтобы сельское духовенство знало все эти предметы, мог только тот, кто никогда не жил в сельской местности. В реальности ученики могли получить лишь сотую долю из того, что было заложено в программе.

В двухклассных (четырехгодичных) школах предусматривалось преподавание практической грамматики, этимологии и синтаксиса, писание сочинений. Программа по арифметике требовала решения задач с квадратными и кубическими мерами, нахождению части по данному целому и целого по одной его части. Остальные предметы были те же, что в одноклассных школах, но углубленного изучения. Добавлялось черчение.

Но где было взять настоящих преподавателей? В массе священников лишь единицы могли разобраться в кубических мерах, этимологии, черчении, писании сочинений. Кроме священников, предполагались учителя, окончившие церковно-учительские школы и епархиальные училища, но это когда еще будет! А между тем планировалось открыть 1500 новых школ, поставлять для внеклассного чтения литературу религиозно-нравственного содержания, художественную, антиалкогольную, по медицине и гигиене, по истории церковной и гражданской, по сельскому хозяйству и ремеслам.

Понятно, что народное образование было только на бумаге, и Витте писал по этому поводу: «Главный недостаток России, по моему глубокому убеждению, заключается в отсутствии народного образования, – в таком отсутствии, какое не существует ни в одной стране, имеющей хоть какое-нибудь притязание быть цивилизованным государством. Нигде в цивилизованных странах нет такого количества безграмотных, как у нас в России. Можно сказать, что русский народ, если бы только он не был народом христианским и православным, – был бы совершенно зверем; единственно, что отличает его от зверя – это те основы религии, которые переданы ему механически или внедрены в него посредством крови. Если бы этого не было, то русский народ при своей безграмотности и отсутствии всякого самого элементарного образования был бы совершенно диким. Поэтому – светское образование или же образование посредством духовенства, вопрос при нынешнем положении неуместен».

Витте пояснял, что не имеет значения, как называется школа – земская или церковно-приходская, только бы это была настоящая школа, имела нормальное помещение и подготовленных учителей.

Немудрено, что после громадного количества государственных дел, спорных вопросов и умственного переутомления, отрадой Александра было время, проведенное с детьми. Зимой устраивались прогулки в санях, террасы гатчинского парка приспосабливались для снежных гор, перед дворцом лепили огромных снежных баб; жгли костер, запекали яблоки и картошку; на озере заливали каток. Самой большой любительницей коньков была императрица.

Мария Федоровна, как и муж, занималась решением множества сложных вопросов. Ее деятельность главы Института императрицы Марии играла важную роль в жизни страны. В ведении Института были воспитательные дома, приюты для обездоленных и беззащитных детей, богадельни. Немалые средства на их содержание вкладывала царская семья. Благотворительные учреждения, созданные императрицей, действовали во всех крупных городах. В Москве и Московской губернии их насчитывалось не менее десяти, в Петербурге и его окрестностях – более семнадцати. Среди них были: Общество попечения о детях лиц, ссылаемых по судебным приговорам в Сибирь; Братолюбивое общество по снабжению неимущих квартирами; Приют для неизлечимых больных; Александро-Мариинский дом призрения; Благотворительное общество при Обуховской больнице; Мариинский институт для слепых девочек и Институт для взрослых слепых девиц; Мариинский родовспомогательный дом и находящаяся при нем школа повивальных бабок; многочисленные общины сестер милосердия, попечительства нуждающимся семействам воинов, приюты для сирот, оставшихся после павших воинов, и т. д.

Конечно, она уставала, хотелось отвлечься от дел – встать на коньки или сесть за рояль, или просто уйти вместе с мужем на пруд удить рыбу. С гатчинским водоемом связана занимательная история. Александр рыбачил, когда ему сообщили, что во дворец прибыл иностранный посол и требует его принять. Время было неурочное, и Александр ответил: «Когда русский царь удит рыбу, Европа может подождать».