Текст книги "Александр III. Заложник судьбы"

XX

Через год после удачной закупки хлеба для губерний, особенно Архангельской, сильнее других пострадавшей от засухи, император вызвал к себе Николая Качалова и объявил, что назначает его архангельским губернатором.

– Мне надоел архангельский постоянный голод. Я назначаю тебя, как хорошо знающего земское хозяйство. Главная твоя цель – подробное изучение экономического положения губернии: возможно ли государственными мерами сделать сносным существование жителей и какими именно мерами? Если невозможно, то следует выселить их в другие, более благоприятные местности.

Затем добавил:

– Цесаревич предполагает этим летом путешествие по России, желает, чтобы ты ему сопутствовал. Окончив путешествие, отправишься в свою губернию.

Новый министр внутренних дел, Александр Тимашёв, наказал Качалову: «При осмотре цесаревичем губернских учреждений, надо совершенно откровенно выставлять цесаревичу все оказавшиеся беспорядки, хотя бы они происходили от неправильных распоряжений Министерства или лично моих, и делать это без всякого стеснения».

В отличие от Валуева, Тимашёв четко организовывал хозяйство.

Маршрут путешествия был утвержден загодя и опубликован в газетах: когда, в какой город цесаревич со свитой прибудет, насколько задержится, и так далее. Отправились после открытия прямой телеграфной связи между Россией и Данией. Подводный телеграфный кабель был проложен из Дании в Латвию, оттуда к Петербургу и другим городам.

Брак цесаревича с датской принцессой дал сильный толчок развитию датско-российского предпринимательства. Россия поставляла Дании лен, льняное семя, пеньку, зерновые культуры, жмыхи, масло, лес, керосин, нефтепродукты. Дания поставляла соль, сельдей, вино, строительный камень, черепицу, машины, аптекарские товары. Датчане, приезжавшие в Россию, ценили моральные качества россиян; балетмейстер Бурнонвиль писал, что ему нередко случалось находиться одному и в толпе, и в уединенных местах, «но ни разу я не видел со стороны простого народа проявлений грубости, а наоборот – добродушие, вежливость и отзывчивость, могущие служить примером и другим нациям».

14 июля Кристиан IX направил Минни письмо, которое застало ее в Москве, просил поддержать председателя Большого Северного телеграфного общества К. Ф. Титгена в дальнейшем его сотрудничестве с Российским телеграфным ведомством. «Я направляю тебе письмо Титгена, который является очень способным и уважаемым человеком, чтобы ты могла сообщить содержание письма Саше и попросить его о помощи в продвижении дела ввиду того, что дело внезапно приостановилось. Титген в высшей степени способный и преданный человек».

«Я первый раз ехал в царском поезде, который ничего не имеет общего с обыкновенными поездами, но составляет роскошную большую квартиру со столовой, кабинетами, спальнями, гардеробными и даже с буфетом и кухней и погребом со льдом, и все чаи, завтраки и обеды происходят, как во дворце. Все вагоны соединены безопасными площадками и образовывают свободный переход вдоль всего поезда. Вагоны очень длинные и на особых рессорах; нет никакого дрожания и толчков, так что свободно можно писать во время хода поезда. Каждому из свиты было отведено отдельное помещение.

Мне отвели пространство, равное половине большого вагона I-го класса, которое было разделено на кабинет, спальню и гардеробную с особым входом, – подобное помещение составило бы роскошную квартиру для одинокого человека» (Н. А. Качалов).

Императрица Мария Александровна в это время жила в своем подмосковном Ильинском, чтобы хоть здесь не видеть любовницу мужа. Его страсть к Долгорукой накалялась как электрическая дуга, записки к любовнице содержали сплошную эротику, он даже нарисовал Катерину, возлежащую голой на оттоманке. Долгорукая отвечала ему полной взаимностью: «Всё дрожит во мне от страсти… Я хочу увидеть тебя… Наши bingerle волшебны. Я обожаю болтать с тобой, оставаясь в постели… Если ты думаешь, что мы слишком утомляемся и именно потому ты почувствовал себя плохо, то я первая соглашусь с этим и посоветую тебе дать нам отдых на несколько дней, ибо нам нужно рассчитывать свои силы, а твой долг – сохранить себя для меня, той, которая является твоей жизнью».

«Через Долгорукую устраивалось много различных дел, не только назначений, но прямо денежных дел, довольно неопрятного свойства. Эта княжна Долгорукая не брезговала различными крупными подношениями, и через императора Александра II настаивала, чтобы дали концессию на постройку Ростово-Владикавказской дороги чуть ли ни самому банкиру Лазарю Полякову… На этих подрядах компания нажила довольно большие деньги; в то время она была притчей во языцех, все указывали на крайние злоупотребления и вообще на нечистоплотность всего этого дела» (С. Ю. Витте).

Не доезжая Москвы, поезд наследника остановился, и Александр вместе с женой и братом Алешей, чуть не погибшим два года назад при крушении фрегата «Александр Невский», поехал в Ильинское навестить мать. Остальные участники путешествия проследовали в Москву, куда Александр приехал, спустя трое суток.

XXI

Первым делом в Москве осмотрели строящийся под руководством архитектора К. А. Тона храм Христа Спасителя. Боголюбов сказал Александру, что Константин Тон жульничает: купол расписан художником Сорокиным, а не профессором Марковым, который получил 10 тысяч рублей «за работу», а Сорокин – почти ничего; художник Крамской, имея в помощниках шесть человек, получил 25 тысяч на всех, а 25 тысяч Тон прикарманил себе. Губернатор Москвы Долгоруков стал объяснять Александру какие-то тонкости, но Александр прервал:

– Я всё уже знаю.

«За обедом В. А. Долгоруков подошел ко мне и очень вежливо, что составляло отличительную черту этого царедворца, сказал:

– Как это вы, господин Боголюбов, позволили себе говорить его высочеству такие вещи по работам храма? Да ведь это ложится пятном на строителя Тона и меня.

– Извините, ваше сиятельство, но я призван к его высочеству говорить ему, как будущему императору, всю истину. Что я сказал, то всем нам, художникам, известно, и надо, наконец, чтобы господа строители покончили эксплуатировать нашего брата.

Князь пожал мне руку, и, надо отдать ему справедливость, до конца был со мною любезен.

Личность моего товарища, профессора Сорокина, заинтересовала цесаревича, он приказал ему явиться к себе и расспрашивал о его происхождении. Евграф Семенович сообщил, что был перевозчиком на Волге, но всегда имел страсть к художеству и самоучкой написал картину «Петр Великий посылает за границу художника Никитина». Император Николай I, когда ему губернатор представил эту картину, приказал послать Сорокина учиться в Академию художеств. Сорокин окончил Академию с золотой медалью, был отправлен пенсионером за границу, и там расписал Парижскую церковь вместе с профессором Бронниковым и своим младшим братом.

Цесаревич предложил ему написать иконостас в Аничковской дворцовой церкви и закончил любезным приглашением к обеденному столу. С этого вояжа я начал замечать, что цесаревич чрезвычайно милостиво относится к нашему брату-художнику.

Из Москвы мы двинулись поездом в Нижний Новгород. Время было начально-ярмарочное, когда цесаревич прибыл на этот громаднейший всеобщий базар. Первый осмотр был посвящен собору, где покоится прах славного гражданина Минина. Убогость и безвкусие могилы поразили его высочество так, что здесь же, на месте, им было решено сделать ее художественно. Был призван талантливый художник Даль. (Первая лепта, положенная цесаревичем, поддержалась ярмарочным купечеством, и теперь все, кто посещают эту русскую святыню, могут любоваться ее грандиозным, прекрасным помещением).

С приездом их высочеств в Нижний Новгород, сейчас же начались разного рода подношения, которые секретарю Оому и мне приходилось принимать и оплачивать. Задача была нелегкая: что, например, делать с клеткой, в которой мальчик поднес двух воробьев?

Ежедневно их высочества осматривали отделы ярмарки: склад крымских вин, где экспертировали фальшивый коньяк-шампань, который будто бы превосходит французский; чайный базар, причем пили чай желтый ароматический, черный, зеленый и даже кирпичный. Слушали звон колокольного базара, где какой-то парень вызванивал на четырнадцати колоколах очень гармонично. Их высочества присутствовали также на освящении ярмарочной новой часовни, куда собралась громадная пестрая толпа, что при жгучем солнце и голубом небе давало превосходную картину.

На другой день вечером в дворцовом саду были собраны крестьянки нижегородских соседних деревень, а также горожанки в их красивых народных костюмах, в покрытых жемчугом кокошниках и ожерельях. Государыня цесаревна весь вечер любезно с ними разговаривала, любовалась парчою и кружевами на красивых русских бабах, которые тут же начали щелкать орехи и кушать всякие сласти, им выставленные в изобилии. В саду заиграла музыка, пели цыгане, певец Молчанов со своею труппою исполнил известный романс:

 
Как имела я любовничка,
Канцелярского чиновничка,
Но недолго с ним я зналася,
Этой жизнью наслаждалася,
По головке его гладила,
Волоса его помадила…
Из чиновничьего звания
За трактирные шатания
Исключили друга грешного…
Очень жаль его сердешного:
Все доходы его сгинули,
И друг друга мы покинули.
С той поры я в свете маюся,
По чужим людям скитаюся.
 

В конце вечера вышли два плясуна, такие ловкие, что когда начали семенить ногами, то так быстро, что ног не было видно, а корпусы их как бы стояли на воздухе» (А. П. Боголюбов).

«Посещение городов происходило совершенно однообразно: сначала – в соборе для краткого молебствия, а ежели праздник или царский день, то к обедне с молебном, потом церковный ход и прием местных властей. После завтрака, к которому приглашались власти, осмотр заведений и вообще примечательностей города, и обыкновенно цесаревич давал большой обед, на который приглашались все почтенные обыватели.

Города устраивали или балы, или гулянья, катанья по Волге или что-нибудь подобное, и все это занимало в каждом городе около трех дней; на это время мы перебирались с парохода на отведенные квартиры. При приеме членов царской фамилии энтузиазм был страшный, собирались тысячи людей, и вся толпа кричала «ура». Перед приездом к городу полиция устанавливала толпу в порядок и оставляла посередине хороший проход, толпа пропускала членов царской фамилии, но потом бросалась за ними, и не было никаких средств ее остановить, – проход уничтожался, и мы попадали в сильную давку.

При каждой остановке подавалась масса просьб, незначительная часть их заслуживала внимания, но большинство было написано по шаблону кабачными писарями.

Представительное положение цесаревича, его брата Алексея и цесаревны, несмотря на радушный прием народа, чрезвычайно было для них тягостно. Действительно, постоянно быть на виду, когда тысячи глаз ловят каждое твое движение, должно быть чрезвычайно тяжело. На этом основании высшее наслаждение наших принципалов было остановить пароход на пустом, необитаемом берегу Волги, выйти на берег, побегать, набрать хворосту, зажечь костер и при этом перепачкаться, т. е. испытать все противоположное обычной их жизни.

Одним ясным утром мы проходили мимо богатого, торгового города Хвалынска, где по маршруту не было назначено остановки. Около пристани, чрезвычайно украшенной, вся местность была залита народом, которого собралось на глазомер тысяч 20, а может, и более. Тут же было видно духовенство и строй войска. Вся эта масса, многие на коленях, кричали, махали руками и умоляли остановиться. Мы просили цесаревича пристать к Хвалынску, но он, указывая на злосчастный маршрут, находил это невозможным.

– Вы хорошо знаете, почему я не могу остановиться, зачем же вы меня мучаете?

Я сказал, что мне очень тяжело сердить его, но… дурное впечатление произведет на радушно приглашающих людей, если пароход не остановится. На это цесаревич сказал:

– Извольте, остановлюсь, но не сойду с парохода, приму рапорты и депутатов и сейчас же отвалить.

Цесаревна все слушала, но ни одним словом не высказала своего мнения. Вообще, во время этого путешествия проявился превосходный характер цесаревны и ее большая выдержка. Во время всего путешествия она не выказала ни одного каприза и не доставила никому ни малейшего неудобства. Она всегда была вовремя одета, всегда всем довольна, и исключительно ей мы были обязаны, что в нашем обществе было весело и не было ни малейшего стеснения.

Пароход пристал к пристани. Положили сходню, по которой вошло местное начальство и депутаты. На пароходе, при самом входе, стояла впереди цесаревна, за ней цесаревич, а депутация – на сходне. По приеме хлеба-соли, цесаревна, разговаривая с депутатами, делала шаг за шагом вперед и постепенно заставляла отступать депутатов, а цесаревича следовать за собой, что он исполнял, улыбаясь, поняв ее маневр. Таким образом, все перешли на пристань, где на одной половине была устроена выставка местных произведений, а на другой сервирован чай и десерты. Только что вышла на пристань цесаревна, ее окружила толпа разряженных, в бриллиантах, купчих, и через секунду мы увидели ее усаженною и кушающей чай.

Цесаревича очень заинтересовала выставка, потом он обошел войско, мы посетили собор и какие-то благотворительные заведения, всех удовлетворили и отправились на пароход. Цесаревич с цесаревной ушли в каюту, а мы уселись вокруг стола на рубке. Я сидел спиной к входному трапу – вдруг кто-то положил мне сзади руку на плечо. Я оглянулся и увидел, что это цесаревич. Я хотел встать, но он удержал меня, проговорив:

– Довольны ли вы, толстый мучитель?

Я отвечал, что чрезвычайно доволен и глубоко благодарен.

Цесаревна тоже поднялась на площадку, отозвала меня в сторону.

– Я не знакома со всеми русскими обычаями и могу сделать ошибку, я прошу вас, нисколько не стесняясь, быть моим советником, и вам грешно будет, ежели вы откажетесь.

Сердце и природный такт цесаревны указывали правильно на ее обращение с народом, мне редко случалось пользоваться данным мне полномочием» (Н. А. Качалов).

Дальнейший маршрут был до Царицына, оттуда – через Калач на Дон. После Новочеркасска посетили Грушевские угольные копи, где добываемый уголь обходился дороже заграничного антрацита. Заверения горного начальства в том, что в Донецком бассейне «огромные залежи угля и скоро наступит время, когда наш уголь будет изгонять привозной», не удовлетворили Александра: «Не мечтайте, а делайте!» Дальше были Ялта и Севастополь.

27 августа на севастопольской пристани высоких гостей встречал адмирал П. И. Кислинский. Сразу поехали во Владимирский собор, сооружаемый над могилами прославленных черноморских адмиралов М. П. Лазарева, В. А. Корнилова, П. С. Нахимова, В. И. Истомина. У общей могилы под простым каменным крестом под сводами храма состоялась заупокойная служба по усопшим.

– Эти люди духом своим первые зажгли огонь любви и мужества в защитниках Севастополя, и, как верные пастыри, впереди всех положили душу свою за всё стадо, – произнес над могилой священник.

После службы поехали верхом к четвертому бастиону, где генерал Э. И. Тотлебен, один из организаторов обороны Севастополя, рассказывал о Крымской войне. Рядом с ним стоял адмирал П. И. Кислинский, раненый в первые дни бомбардировки города. Возле Кислинского находились капитан 2-го ранга Н. Д. Скарятин и адмирал П. А. Карпов, защищавшие Малахов курган в последние дни осады.

Проехали к Малахову кургану, где в такой же августовский день 14 лет назад капитан-лейтенант Карпов был взят французами в плен, но отказался служить французам, и после войны вернулся в Севастополь.

Встреча с выдающимися людьми глубоко затронула Александра. В тот же день посетили готовящийся к открытию Севастопольский музей и Братское кладбище, где памятником погибшему русскому воинству стояла почти завершенная церковь во имя Николая-Угодника.

(Каким же надо быть негодяем, чтобы легкой рукой Крым подарить Украине, как это сделал Хрущев в 1954 году, напрочь стерев русскую кровь, героизм и заслуги!)

Дальше поездка цесаревича была к развалинам древнего Херсонеса, и, благодаря его заинтересованности, руководство города решило создать археологический музей.

После Севастополя отправились в Одессу, где, кроме хитросплетений господ одесситов, давно уже съевших на этом собаку вместе с шерстью, других впечатлений не осталось; а дальше были Таганрог, Москва, и – Петербург.

По возвращении, Минни написала матери: «Теперь, когда все счастливо завершилось, хочется рассказать, как часто сердце у меня готово было вырваться из груди во время всех этих раутов, приемов и т. п., на которых Саша, с одной стороны, не желал появляться, особенно в первой части путешествия по Волге, а с другой – не стеснялся в присутствии всех господ ругаться и охаивать все на свете, вместо того, чтобы радоваться и должным образом оценивать ту сердечность, с которой нас повсюду принимали. Несколько раз мы едва не поругались, и я уже подумала, что эта поездка полностью испортит добрые отношения, сложившиеся между нами, но теперь, слава Богу, все это забыто, и жизнь у нас идет по-старому».

Дети разрядили напряженность между супругами. Младшему, Саше, было три месяца, старшему, Ники, шел второй год. Александр и Минни очень любили детей – и не только своих, дети вообще были для них чем-то особым, священным. Минни дурачилась с ними, и ее жизнерадостный нрав передавался супругу. В спальне она положила икону «Утоли мои печали», подаренную ей в Саратове, но, не умея запомнить названия, говорила: «Угоди мои покои». Александр до слёз хохотал, Минни тоже смеялась, даже не думая обижаться.

Весьма привередливый человек Александр Бенуа вспоминал: «Я был очарован ею. Даже ее маленький рост, ее легкое шепелявенье и не очень правильная русская речь нисколько не вредили чарующему впечатлению. Напротив, как раз тот легкий дефект в произношении вместе с ее совершенно явным смущением придавал ей нечто трогательное, в чем, правда, было мало царственного, но зато особенно располагало к ней сердце. Одевалась она очень скромно, без какой-либо модной вычурности. Отношения супругов между собой, их взаимное внимание также не содержали в себе ничего царственного. Это тоже было очень симпатично».

XXII

13 октября Совет министров принял решение в пользу Титгена, о чем просил свою дочь датский король: концессия была передана Большому Северному телеграфному обществу. Компания оправдала доверие: в течение двух лет (1870–1871) проложила подводные кабели между Владивостоком, Нагасаки, Шанхаем и Гонконгом, а 1 января 1872 года было произведено подсоединение к телеграфной связи между Россией и Данией. Совершилось прямое сообщение между Европой и Восточной Азией через Сибирь.

С началом зимнего сезона в Петербурге начались балы. Александр их терпеть не мог, но Минни готова была танцевать до утра. «Все сердца неслись к молодой цесаревне, – вспоминал С. Д Шереметев. – Она появлялась как солнечный луч». Сама же она писала родителям: «Мне до сих пор удивительно, что у меня уже и вправду двое детей, ведь я и теперь, как всегда, готова совершать глупости, пройтись колесом, чего как почтенная мать двух сыновей больше не имею права позволять себе».

«Минни веселилась очень, и все время, не останавливаясь, танцевала. Ужинать пошли только в половине второго. Потом снова начали танцевать, и даже английский танец. Мне было страшно скучно, я не знал, куда деваться. Минни была как сумасшедшая…» (Из дневника Александра).

«Раз ее уронил князь М. М. Голицын, а раз – офицер А. В. Адлерберг, от того, что у ее платья оторвалась оборка под нижним краем. Адлерберг шпорами запутался, не удержал равновесия и увлек за собой цесаревну. Было это на одном из балов в Аничковом дворце. К ней подбежали, подняли ее, и она спокойно докончила вальс и успокоила сконфуженного и совсем растерявшегося молодого офицера, над которым потом долго в полку подтрунивали» (В. А. Теляковский)

Адъютант Александра – Козлов безнадежно влюбился в Минни. Пробовал заглушить свои чувства, и в то же время, преданный цесаревичу, всё ему рассказал. Александр промолчал, но в душе пожалел своего адъютанта, который спустя короткое время сошел с ума. «Цесаревич почти никогда не говорил о нем, даже и гораздо позднее, но это не мешало ему следить за ним и поддерживать не только его, но и его близких» (С. Д. Шереметев).

Александр попытался создать оркестр духовых инструментов. Группа была небольшая, сам он играл на тромбоне. Собирались два раза в неделю, с готовой программой выступали в Аничковом дворце. Александр даже рискнул на сольное выступление, заказав композитору Римскому-Корсакову концерт для тромбона с оркестром.

Кроме оркестра, он обожал оперу. Из театральных представлений предпочитал французскую комедию, от души смеясь в особенно комических местах. Посещали с Минни симфонические и сольные концерты Петербургской консерватории, высоко ценя фортепианное искусство Антона Рубинштейна, произведения Римского Корсакова и Чайковского. Бывали на концертах учеников музыкальной школы. Школа была бесплатная, покровительствовал ей цесаревич Николай, но после его смерти взял на себя покровительство Александр. Минни учредила Общество любителей художеств. Но сколько стрел было выпущено левыми журналистами и писателями-эмигрантами по поводу тупости Александра, невосприимчивости к искусству! Сколько желчи вылили они на него в связи с его «скаредностью»!

Семейная жизнь протекала ровно. Минни купала своих сыновей, разрешая старшему Ники брызгаться сколько угодно, и потому выходила из ванной вся мокрая. Младшенький тоже не отставал, это был крупный веселый малыш, которому было уже десять месяцев. Успешно занималась живописью, написав превосходный портрет кучера. (Этот портрет и два натюрморта ныне представлены в Русском музее). По вечерам, если случалось свободное время, Александр ей читал Достоевского, Лермонтова, Пушкина, Гоголя. Эти авторы стали любимыми в их семье. Федор Михайлович Достоевский каждое свое новое произведение посылал супружеской паре.

Неожиданно случилась беда: Сашенька заболел менингитом. Были приглашены лучшие доктора, но оказались бессильны.

«15 апреля. Послали за Раухфусом… к 5 часам утра показались признаки поражения мозговых оболочек и левая нога и рука понемногу стали отниматься. Врачи сказали мне, что болезнь пошла так скоро и опасно, что на выздоровление нет почти надежды. Это был ужасный удар! Минни дремала в кресле, и потом я передал ей решение докторов. Мы просидели всю ночь у маленького. Я больше не мог сдержать слез и плакал долго, и бедная Минни тоже».

«20 апреля. Только я начал засыпать, пришли меня разбудить и просить вниз. Это было в половине пятого утра. Я скорее оделся и побежал к маленькому, у него вдруг пульс стал биться слабее, и дыхание сделалось слабее, так что Гирш решился послать за мною. Маленький лежал на коленях… и был совершенно в забытьи… Что за мучение и тоска было видеть его… Минни взяла нашего душку Александра на колени, а я все время смачивал ему голову водой.

В два часа дыхание начало учащаться все больше и больше и пульс бился страшно скоро так, что и сосчитать нельзя было, но, наверное, более 200 раз в минуту, потом дыхание начало заметно слабеть и в половине четвертого уже не стало на свете нашего милого ангела, он умер у Минни на коленях. Что за ужасная была эта минута!

В 7 часов я понес нашего ангела наверх, а Минни шла сзади, и положили его снова на его кроватку в приемной комнате возле кабинета Минни, где устроили и украсили кровать и кругом цветами. Мы просили приехать художника Крамского, который сейчас же начал портрет карандашом. Боже, что за день Ты нам послал и что за испытание, которое мы никогда не забудем до конца нашей жизни, но да будет Воля Твоя, Господи, и мы смиряемся пред Тобой и Твоей волей. Господи, упокой душу младенца нашего, ангела Александра».

Удар был страшный! Единственное, что осталось родителям – это написанный Иваном Крамским портрет Сашеньки, увы, уже мертвого. Ребенка похоронили в царской усыпальнице Петропавловского собора. Минни, не выдержав, уехала в Данию, взяв с собой Ники.

4 июня Александр был в Петропавловском соборе на панихиде своего деда Николая I. «Я подходил к могилке нашего ангела Александра, которая совершенно готова и убрана цветами. Я молился и много думал о тебе, моя Минни, и мне было так грустно быть одному в эту минуту, одна мама это заметила и подошла ко мне обнять меня, и это очень меня тронуло, потому что она одна понимает и не забывает наше ужасное горе. Прочие забывают и постоянно спрашивают, отчего я не хожу в театр, отчего я не хочу бывать на балах, которые будут в Петергофе, и мне очень тяжело и неприятно отвечать всем. Так грустно мне сделалось, когда я молился у милой могилки маленького ангела; отчего его нет с нами, и зачем Господь взял у нас его? Прости мне, что я опять напоминаю тебе нашу горькую потерю, но я так часто думаю о нашем ангеле Александре, о тебе и старшем сыне, о вас всех, близких моему сердцу и радости моей жизни, и в особенности теперь, когда я один и скучаю о вас».

Он командовал 1-й гвардейской пехотной дивизией и под его руководством в условиях максимально приближенных боевым проходили испытания винтовки Бердан № 2 с унифицированными патронами и скользящим затвором. Полковник В. Л. Чебышёв, внеся в нее изменения, создал модифицированную драгунскую винтовку. Полковник И. И. Сафонов сделал из винтовки Берда-на кавалерийский карабин. Винтовка Бердан № 2 была принята на вооружение армии; прежние винтовки модифицировались для вооружения флота, а также переделывались в охотничьи ружья на Ижевском и Тульском заводах.

Мысль о Севастопольском музее не оставляла Александра: народ не должен забывать героев севастопольцев. Обратился через газеты ко всем, кто может рассказать о защите Севастополя: «Дневники, записки, воспоминания, письма о Севастопольской обороне, простой рассказ малейшего эпизода или подвига, или того, что кто-либо помнит, как очевидец, без стеснения формами и формальностями, – вот что нужно. Одно лишь условие должно быть свято соблюдено: истина. Написанное, каждый пусть отправит по следующему адресу: Его императорскому Высочеству Наследнику Цесаревичу в собственные руки, в С.-Петербург».

Собранные материалы Александр намеревался издать книгой, сами же документы будут вечно храниться в Севастопольском музее.

Обстановка этим летом была напряженной: в июле началась война между Францией и Пруссией, и на фоне европейских событий нарастала в России подпольная революционная работа. Советский историк П. А. Зайончковский полагал, что правительство Александра II проводило германофильскую политику, не отвечавшую интересам страны, чему способствовала позиция самого монарха. Благоговея перед своим дядюшкой – прусским королем, а позднее германским императором Вильгельмом I, он всячески содействовал образованию единой милитаристской Германии. Георгиевские кресты щедро раздавались германским офицерам, а знаки ордена – солдатам, как будто они сражались за интересы России. В то же время в «Правительственном вестнике» была опубликована декларация о нейтралитете России во франко-прусском столкновении и готовности «оказать самое искреннее содействие всякому стремлению, имеющему целью ограничить размеры военных действий, сократить их продолжительность и возвратить Европе блага мира». Эта двуличность выводила из себя даже самых спокойных людей.

Свидание Александра II с Вильгельмом I, состоявшееся в Эмсе, общественное мнение связывало с персональными перемещениями в правительстве: смещались с должностей русские, занимали их места немцы. Недовольство росло. Патриотические чувства народа были оскорблены раболепием перед Пруссией, унижением России.

Александр был на стороне французов: германский призрак средневековья встал из гроба и грозил Европе. Он называл пруссаков «свиньями», дядюшка Вильгельм был у него «скотина», канцлер Бисмарк «обер-скотина», а прусское правительство «сброд сволочей». Опасаясь военной поддержки немцам, Александр выступал против действий правительства и особенно военного министра Милютина. Бесила его даже немецкая форма на русских плечах, хотя уже должен бы к ней привыкнуть. (Через 11 лет, взойдя на престол, он полностью переобмундирует онемеченную русскую армию, удалит от дворца немецких выходцев и поведет антинемецкую политику. А когда Владимир Мещерский назовет посла Французской республики парикмахером, Александр резко ответит: «Легче на поворотах».)

К концу лета активизировались революционные группы Перовской, Долгушенцева, Лаврова, Бакунина, Дьякова, Сирякова, Южно-российский союз рабочих, Киевская коммуна и Северный рабочий союз. Дочь коменданта Петергофа сбежала в Женеву, чтобы присоединиться к партии анархиста Бакунина.

«Я думаю, что таких людей, как Бакунин, Рошфор, нельзя терпеть в обществе, так как они объявили себя перед целым светом врагами общественного порядка и, следовательно, врагами всех людей, живущих под покровительством и законами этого порядка, чем сами себя исключили из круга этих законов. Но что с ними делать?.» – задавался вопросом Никитенко.

Возникла новая организация, члены которой, «народовольцы», отправлялись в деревни под видом простых людей, пропагандируя революцию. «Сколько Дон-Кихотов появилось в последнее время! Какой-нибудь недоучившийся студент вдруг вообразит себе, что он призван спасти и обновить Россию. И вот он начинает волноваться, бегать, проповедовать, писать прокламации, делать заговоры. Он принимает под свое покровительство массы народные, предлагает им себя в вожди – никто его не слушает, кроме агентов тайной полиции, в руки которой он наконец и попадает. Тут же выходит из него мученик и прочее» (А. В. Никитенко).

В начале августа Александр выехал в Данию. «Ему нравилась простая, скромная жизнь, которую вела королевская чета, и еще более удовлетворяла возможность жить вне стеснений этикета, “по-человечески”, как он говорил. Он делал большие прогулки пешком, заходил в магазины. У Александра Александровича была душа добрая, незлобивая, и это снискало ему большую популярность в народе» (Генерал Н. А. Епанчин).

По той же причине – жить «по-человечески» он каждое лето хоть ненадолго выезжал вместе с Минни в Финляндию, где превращался в обыкновенного рыбака. Ловля рыбы на удочку, прогулки на яхте, по лесу, общение с местными жителями позволяли отвлечься от государственных забот. За свою жизнь Александр побывал в Финляндии 31 раз. На реке Кюми, богатой форелью, для него построили дачу – бревенчатую, непритязательную. На первом этаже – небольшой рабочий кабинет, гардеробная и общая комната, а на втором – спальни. Прислуга жила во флигеле. Он носил воду, дрова, Мини помогала прислуге готовить еду. Супружеская чета подружилась с рыбачкой Финной. Со старой рыбачкой, шведкой Серафинной, Александр вытаскивал сети. В рыбаках привлекало супругов отсутствие подобострастия и независимость.