Текст книги "Александр III. Заложник судьбы"

XIV

Новобрачные полагали, что теперь их оставят в покое, однако не тут-то было! «Требуют, чтобы каждый день ездили в Зимний здороваться! Теперь надо рассчитывать свое время по часам и соображать, что делают в Зимнем! – злился Александр. – Я думал, ну, слава богу, теперь поживем спокойно, а вышло совершенно наоборот, хуже чем когда-либо; постоянные неудовольствия, бранят, то за то, что опоздали, то за то, что не приехали поздороваться в Зимний. Вот тебе и жизнь! Я понимаю, что видеться со своими родителями необходимо и даже сам этого желаю, но как обязанность это нестерпимо. Решительно не знаю, как быть с этим визитом в Зимний? У меня и у жены занятия начинаются в десять и до половины первого. В час мы завтракаем, потом кто-нибудь всегда приезжает. В два часа мама́ не бывает дома. Мы едем кататься или гулять, надо ловить время, когда мама́ приезжает домой. Обедаем в половине шестого, иногда бывают гости. Ехать после обеда несносно, потому что хочется отдохнуть, быть наконец вдвоем, чтобы поговорить и провести хоть несколько времени одним. Или едем в театр, – опять неудобно и опять помеха. Хорошо, когда мы обедаем в Зимнем, ну тогда и спокойно, но нельзя же каждый день обедать не дома. Кроме того, я каждую неделю езжу три раза утром в Зимний для докладов; кажется, достаточно; нет, изволь отыскать время, являйся каждый день! Не дают покоя! Победоносцев был у меня. Сговорились с ним о занятиях с женой».

«По понедельникам и субботам бываю у цесаревны – она очень проста по натуре. Я читаю и говорю с нею по-русски» (К. П. Победоносцев).

«Встал в половине девятого и пошел к себе. Одевшись, пошел пить кофе, потом курил и дописывал свой журнал. В начале десятого зашел к Минни, вытащил ее из кровати и понес в умывальную, потом поздоровавшись, ушел в свой кабинет. В десять пришел Победоносцев» (Из дневника Александра).

Занятия и государственные поручения забирали у него много времени, но бестолковые визиты еще больше. Когда-то брат Николай мечтал, что если женится и будет свой дом, он перестанет зависеть от Зимнего дворца. Ошибался. Александр теперь даже в любимом оркестре редко играл. Друг его детства, полковник Берс оставил воспоминания, как года за три до женитьбы цесаревич организовал музыкальный кружок и сам играл на трубе. «Цесаревич перед игрой обыкновенно снимал сюртук и заменял его пиджаком. Любительский оркестр подобрался разношерстный, были в нем и принцы Ольденбургские, и прапорщики, и генералы, и “цилиндры”, и даже один американский артист с моноклем в глазу, необычайно виртуозно игравший на корнете. Александр Александрович ко всем относился одинаково уважительно и приветливо, а строгого дирижера слушался беспрекословно. Играли мы популярные мелодии и серьезных композиторов: Бетховена, Глинку, Вагнера. Первое время стеснялись выступать перед публикой, даже в присутствии родственников краснели, бледнели и фальшивили. Однажды император Александр II попросил сыграть ему что-нибудь. Мы растерялись, начали лихорадочно листать ноты, в суматохе выбрали какой-то неудачный полонез и кое-как дотянули его до конца. Государь с добродушной улыбкой сказал: “Неважно; могло бы быть лучше”. Со временем любительский оркестр здорово прибавил в мастерстве. Музыканты осмелели настолько, что стали выступать в Царскосельском парке перед обычной публикой. Медные инструменты звучали на воздухе мягко; прохожие и проезжие останавливались и прислушивались. Это тешило цесаревича, а нас заставляло лучше играть. Но иногда во время игры появлялись вовсе не желанные слушатели: нас сильно заедали комары».

Теперь Александр играл больше дома, если случался свободный вечер. Играл на корнете-пистоне, Минни аккомпанировала ему на рояле. Они хорошо дополняли друг друга. Александр писал королю с королевой: «Благодарю доброго Бога, за то, что он дал мне такую жену, как ваша дорогая дочь. Я сделаю все возможное, чтобы сделать ее счастливой». Однако любая семья не может похвастаться вечной идиллией. Александр, оставляя жену, ездил к Мещерскому, где собирались приятели, и появлялся Победоносцев. До позднего часа шли разговоры о самых различных предметах. Здесь, по выражению И. И. Колышко, он и получил свое политическое крещение, давшее характер его последующему царствованию.

В рождественский праздник Владимир Мещерский сказал Александру и Минни: «Сделайте елку для бедных детей, доставьте им радость».

Они согласились, сразу решив, что елку устроят на сто человек. Мещерскому было поручено собрать ребятишек и приготовить для них подарки: теплую обувь, белье, полушубки и шапки для мальчиков, пальто и капоры для девочек. Кроме того, на каждую семью отпускалось в виде подарка по сажени дров.

«Накануне все дети были отправлены в баню и вымыты, и на другой день потянулась эта вереница с криком и шумом по великолепной лестнице Аничкова дворца… Трудно описать то впечатление, которое пришлось испытать, глядя, с какой добротой и нежностью молодые супруги приняли в свои палаты этих детей. Дети были как в волшебном сне в ярко освещенной зале, перед громадной елкой, бегали между цесаревичем и цесаревной с возгласами: «дядя», «мама», подбегали как к родным, то целуя руки, то прижимаясь к цесаревне, и радостям не было конца. После праздника и угощения цесаревич велел повалить елку, и дети бросились обирать ее[2]2
  Принято было нарядную елку класть на пол, чтобы дети снимали игрушки и лакомства.


[Закрыть].

Минуты через три все дерево было очищено… Затем они бросились благодарить добрых хозяев и, прибывши во дворец в лохмотьях или в чужом одеянии, вышли из него одетые во все новое… После этого их высочества пожелали, чтобы такая елка устраивалась ежегодно» (В. П. Мещерский).

Действительно, елки для бедных детей стали с тех пор постоянны – в Аничковом дворце, в Манеже, в Царском селе и в Гатчине. Чтобы дети не чувствовали стеснения, Минни им говорила: «Я просто тётя Аничкова».

XV

18 марта 1867 года за 7,2 млн долларов была продана Аляска общей площадью 5 802 квадратных километра с населением менее 1000 человек. Боевые действия на Дальнем Востоке в период Крымской войны показали абсолютную незащищенность восточных земель России; британские контрабандисты нагло селились на русской Аляске, и появилась опасность ее потерять.

Американцы тоже стремились к захвату – переселили секту мормонов, стравливая сектантов и православных, забыв, что четыре года назад, когда разразилась война между Штатами, они со слезами восторга встречали Балтийскую эскадру! Лондон с Парижем тогда стремились к разделу Америки, но Россия выступила на защиту законного правительства США во главе с Линкольном.

Полвека спустя Мирон Геррик расскажет об этом: «Был самый трагический момент в истории нашего Союза. Я был слишком молод, чтобы сознательно следить за политическими событиями, но помню, как мать ходила с глазами, полными слез. Все молодые ушли на войну, матери было трудно, и однажды утром я вдруг услышал ее крик. Я бросился к ней, думая, что произошло нечто ужасное. Моя мать стояла посреди комнаты с газетой в руках, слезы катились по ее щекам, и она беспрестанно повторяла: “Мы спасены! Русские прибыли! Мирон, мы спасены!” В то время я очень мало знал о народах, живущих вне Соединенных Штатов. Существовали коварные англичане, которых надо было остерегаться, потом были французы, написавшие плохие книжки, о которых говорилось у нас в главном магазине. Но кто были pyсcкиe?»

Это была российская эскадра, вставшая на рейде Нью-Йорка. Через два дня появилась вторая эскадра – у Сан-Франциско. Американские газеты пестрели заголовками: «Новый союз скреплен. Россия и Соединенные Штаты братствуют», «Русский крест сплетает свои складки со звездами и полосами», «Восторженная народная демонстрация»…

Лондонская «Таймс» язвила: «Муниципалитет и высшая буржуазия Америки решили осыпать разными почестями русских офицеров. Английские и французские моряки, которых до 5000 на тесном пространстве здешней морской стоянки, не желают участвовать в празднествах, где чествуют русских».

Через месяц шесть русских моряков погибли, спасая жителей Сан-Франциско от чудовищного пожара. «Нельзя не упомянуть благородный дух, проявленный русским флотом, который сейчас находится в гавани, командование которого выслало на место пожара почти 200 своих моряков. Русские продолжали тушить пожар до тех пор, пока один за другим не были почти полностью истощены», – писала местная газета «Дейли Альта Калифорния». Жители Сан-Франциско жертвовали деньги на помощь раненым, а городской совет Сан-Франциско вручил адмиралу Попову благодарственное письмо. Погибших моряков похоронили на морском кладбище острова Маре.

И вот такая награда – алчное проникновение на Аляску. Золото еще не было открыто, пушного зверя успели выбить, и Александр II решился продать Аляску Соединенным Штатам. Отстаивать ее, в то время, когда освоения требовала огромная Сибирь, не было ресурсов.

Полученные деньги были размещены в Европейских банках и причислены к фонду построек Курско-Киевской, Рязанско-Козловской и Московско-Рязанской железных дорог, а точнее, осели в карманах железнодорожных магнатов и тех, кто способствовал им в получении концессий. Среди них была и Екатерина Долгорукая – авантюристка, едва не ставшая русской императрицей. Остаток в размере 390 243 рублей поступил наличностью в Государственное казначейство России[3]3
  Документы Государственного исторического архива РФ.


[Закрыть].

XVI

Париж готовился к открытию Всемирной выставки, Александр II получил приглашение от Наполеона III, что было кстати: любовница Долгорукая находилась за границей. Встречались они уже год, ежедневно, он страстно любил ее, а какие чувства испытывала к нему Екатерина, неизвестно. Она уверяла, что оба были «сумасшедшие от счастья любить и понимать друг друга всецело», но верили ей немногие. В высших кругах подмечали жадность и цепкость девятнадцатилетней Екатерины, когда дело касалось денег, жалели императрицу, порицали императора, которому стукнет вот-вот пятьдесят и пора бы уже прекратить любовные шашни. Позднее С. Ю. Витте укажет на покровителей Долгорукой, которые устроили ее знакомство с императором и через Долгорукую занимались коррупционно– финансовыми сделками.

Брат Екатерины был против связи сестры с императором, заставил ее уехать, но государь не нашел в себе сил с ней расстаться. Воспользовавшись приглашением Наполеона III, он с женой, сыновьями и невесткой отправился во Францию, хоть большинство царедворцев указывало ему, что во Франции антирусские настроения, связанные со стремлением поляков восстановить Речь Посполитую. «Несмотря на долгие годы пребывания под русским игом, мы никогда не теряли надежды на возрождение своего былого величия, и нет сомнений, что при первой возможности мы возьмем управление в свои руки, восстановим законность, и пойдем по пути прогресса», – объявляли защитники «порабощенной» Польши. Уступая, Александр II уже устранил К. П. Кауфмана от управления Северо-Западным краем, забыв, что три года назад горячо его благодарил за правильный подход к польской проблеме. Петербургско-польская партия была очень довольна: вместо Кауфмана стал управлять Баранов, человек ограниченного ума, и поляки его, как хотели, дурачили.

Польские притязания поддерживал Ватикан. Русский посланник Е. Ф. Мейендорф, приехавший к папе поздравить его с Новым, 1867 годом, услышал от Пия IХ злые попреки:

– Русские жестоко обращаются с католиками в Польше! Русское правительство, кажется, решило совсем уничтожить там католическую веру!

Мейендорф возразил:

– Вашему святейшеству доставляют неверные сведения. Русское правительство никогда не помышляло об искоренении какой бы то ни было веры, но не может не принимать мер против духовенства, которое возбуждает политические страсти.

– Вы забываете, с кем говорите! Уйдите! – папа указал посланнику на дверь.

Наполеон III постарался раздуть искру, представляя себя защитником папы в глазах всего католического мира. Дела его в Мексике шли крайне плохо, и для поправки своего кредита ему необходимо было выкинуть новый фокус.

«Жена нашего доктора Вальца на днях уехала во Францию. Она взяла с собою 100 рублей нашими ассигнациями и двести железнодорожными бумагами, гарантированными правительством. Вчера Вальц получил от нее письмо, где она просит его прислать ей каких-нибудь других денег, потому что тех, которые у нее есть, у ней не принимают. Она была у семи банкиров, и ни один не согласился обменять ее бумаги на звонкую монету. Один из них ей сказал: «Как можем мы дать вам на них монету, когда неизвестно, что будет через несколько месяцев в вашей империи?» (А. В. Никитенко).

«…Мчались, свистя и пыхтя, паровоз за паровозом, поезд за поездом, мчались беспрерывно – и утром, и днем, и вечером, день-деньской; в одни входили, из других выходили толпы людей, посланных сюда всеми странами мира, – всех манило в Париж новое чудо света. На бесплодном песчаном Марсовом поле распустился роскошный цветок искусства и промышленности – гигантский подсолнечник, и по лепесткам его можно изучить географию, статистику и всякую механику, искусство и поэзию, познать величину и величие всех стран света. Чудеса искусств из металла, из камня, художественно выполненные ткани говорили о духовной жизни народов различных стран. Картинные галереи, роскошные цветники – все, что только могут создать ум и руки человеческие, собрано и выставлено было напоказ, не забыты даже памятники седой древности, извлеченные из старинных замков, из древних торфяных болот. На Марсовом поле, словно на гигантском столе, красовался замок Алладина, а вокруг замка – египетский дворец, караван-сарай, мимо которого проносился на верблюде житель знойной степи; русские конюшни с огненными, великолепными конями; крытое соломой жилище датского крестьянина, американские хижины, английские коттеджи, французские павильоны, турецкие киоски. Всевозможные церкви и театры были разбросаны по свежей, покрытой дерном площади, где журчала вода, росли цветущие кусты и редкие породы дерев.

Люди наводняли выставку с раннего утра и до позднего вечера. По Сене скользили пароход за пароходом, переполненные пассажирами, вереницы экипажей на улицах все увеличивались, пеших и верховых все прибывало; омнибусы и дилижансы были набиты битком, унизаны людьми сплошь. И все это двигалось по одному направлению, к одной цели – к Парижской выставке. Над всеми входами развевались французские флаги, а над «всемирным базаром» – флаги различных наций. Свист и шум машин, мелодичный звон башенных колоколов, гул церковных органов, хриплое гнусливое пение, вырывавшееся из восточных кофеен, – всё сливалось вместе! Треск ракет, журчание фонтанов и хлопанье пробок от бутылок шампанского – всё в одном общем гуле! Мы сами были этому очевидцами во время Всемирной Парижской выставки 1867 года» (Ганс Христиан Андерсен).

Электрические изобретения, представленные на выставке, вдохновили посетившего её Жюля Верна написать роман «Двадцать тысяч лье под водой». Дмитрий Иванович Менделеев напророчил малоизученному химическому элементу уран, который экспонировался в виде кусков тяжелого металла, особое будущее: «Исследование урана, начиная с его природных источников, поведет еще ко многим открытиям, я смело рекомендую тем, кто ищет предметов для новых исследований, тщательно заниматься урановыми соединениями». Прусский промышленник Крупп выставил пушку «монстр», за которую Наполеон III пожаловал ему орден Почетного легиона, не предвидя, что через три года крупповские «монстры» будут мозжить французов.

Русский отдел располагался на выставке в восьми галереях. Первые две представляли предметы археологии и художественные произведения, остальные – изделия промышленности и сельского хозяйства. Наиболее солидно был представлен раздел продукции горнозаводских предприятий. Железо и медь заводов Пашкова и Демидовых получили золотую медаль. Чугун и железо заводов Расторгуевой, винтовки Тульского и Ижорского заводов, полосовое железо Яковлева удостоились серебряных медалей. Бронзой были награждены инструментальная сталь, орудия и валки Обуховского завода, сталь Воткинска, сабли и шпаги Златоустовской оружейной фабрики, снаряды и чугун Александровского пушечного завода, медь Юговского завода Пермской губернии.

Не были обделены вниманием и русские художники. Золотой медали удостоился Александр Коцеба за эпическую картину «Победа под Полтавой». За акварельные копии с фресок 1189 года из церкви в Нередице, для автора, Николая Мартынова, была отлита специальная медаль.

20 мая Александр II встретился с Долгорукой, чтобы уже не расстаться. «Нам было так хорошо, – записала она, – мы были вместе, а его обязанности смотреть эту выставку и участвовать в других мероприятиях вызывали только скуку, ибо его единственной целью была я, только ради этого он приехал!» За государем следили, и 25 мая Антон Березовский – польский дворянин, эмигрировавший во Францию, выстрелил в него, когда государь ехал в коляске вместе с Наполеоном III и сыновьями Александром и Владимиром. Первая пуля попала в голову лошади, при втором выстреле пистолет разорвало, Березовский лишился двух пальцев.

Толпа набросилась на убийцу, он безропотно поднял руки и закричал: «Да здравствует император России!» Если бы не подоспели жандармы, то Березовского бы растерзали на месте – ему уж и так разодрали одежду, и он чуть ни голый садился в карету.

Наполеон III, удостоверившись, что ни Александр II, ни кто-либо из великих князей не ранен, сказал: «Государь, мы были с Вами вместе в огне». На что Александр II ответил: «Все мы в руках провидения».

– Чуяло мое сердце что-то недоброе в Париже, – признался отцу Александр. – Боже милосердный, не оставь и помилуй нас!

Двадцать восьмого числа А. В. Никитенко внес в свой дневник: «Вчера и третьего дня сильное движение в Петербурге по случаю злодейского покушения на жизнь государя. Всеобщая радость о новом спасении. Некоторые утешают себя тем, что покушение было единичное, что дело это не есть общее польское. Но поляки обнаружили столько единодушия в нанесении вреда России, что всякое частное дело в этом роде невольно приписываешь всем, которые если и не участвовали в заговоре, то непременно сочувствовали ему, а многие и помогали тайно. Ведь раздавались же в Париже крики: «Да здравствует Польша!» во время проезда государя по улицам, где, как пишут, сами французы встречали его с подобающим почетом. Кричали, должно полагать, поляки, а может быть, и французские сотрудники газет, ругающие нас наповал. Есть от чего прийти в ужас, ведь всего несколько дней тому назад в Польше была объявлена амнистия тем, кто участвовал в восстании три года назад».

Событие вызвало большой резонанс в европейских кругах; политики сочувственно отнеслись к Березовскому – «народному мстителю за порабощенную Польшу». На суде Березовский сознался, что убить императора он собирался еще в день его въезда. Настаивал на том, что сообщников не имел, однако свидетели преступления утверждали, что с Березовским было человек десять, которые после первого выстрела кинулись прочь. Суд Франции приговорил его к пожизненным каторжным работам. (Через сто лет в социалистической Польше Березовского будут чествовать как героя, а «подвиг» его отражать в художественной литературе).

На парижской выставке Александр встретился с Марией Мещерской, узнав, что она выходит замуж за Павла Демидова – одного из самых богатых людей России. Был рад за Марию, желая ей счастья от всего сердца. Он был в Париже один, без Минни, которая подхватила простуду, когда плыли на корабле, и была оставлена у родителей в Копенгагене. Вскоре туда отправился Александр, пригласив и художника Боголюбова, который потом вспоминал: «Цесаревич попросил меня делать для развлечения карикатуры, и почти ежедневно мой листок циркулировал в Беренсдорфе. Король скоро заметил во мне талант здорово пить, к тому же я очень понравился гофмаршалу его двора, который тоже был не дурак выпить. У короля был прекрасный погреб, нам подавалась десертная мадера 1814 года.

Время в этой резиденции проводилось приятно. Ездили осматривать дворцы и музеи Копенгагена и его окрестностей, знаменитую фарфоровую фабрику и рыбную ловлю. Я смело могу сказать, что здесь впервые я заметил в нашем цесаревиче любовь к искусству и старине. До этого времени я знал только, что он учился рисовать у академика Тихобразова, который скорее был веселый собеседник, чем толковый профессор. Думаю также, что на цесаревича имела влияние его юная супруга, которая очень усердно рисовала акварелью, имея достаточную подготовку в рисунке, что дало мне право быть гораздо свободнее с нею в беседах об искусстве. Отучить ее от кропотной и аккуратной чистоты в работе я не сумел, ибо это было присуще ее натуре, но с удовольствием и без лести скажу, что она овладела колоритом и вкусом к краскам, марьяж которых понимала очень хорошо.

Цесаревич стал покупать античное серебро, стекло, фарфор и незаметно перешел к мебели, гобеленам и картинам. Впоследствии я мало позволял себе ему указывать на то, что казалось для меня хорошим, но наблюдал только, на чем останавливался его выбор, и видел, что он и в этой отрасли так же своеобразен и самостоятелен, как во многих его серьезных государственных делах.

Собрались в Россию. Поехали поначалу в Висбаден, где лечилась принцесса Валенская, а ее супруг играл в рулетку и покучивал с кокотками. Наш цесаревич бывал у него, но никогда не гулял с ним – ни по городу, ни по саду. Конечно, все мы тут проигрались, но что было всего курьезнее, что холопство наше тоже ударилось в игру и тоже дотла продулось. Из Висбадена отбыли в Россию, но так как цесаревна была беременна, то должны были прожить в скучнейшем городе Диршау целую неделю, после чего вернулись уже в Петербург».