Текст книги "Дурочка (Ожидание гусеницы)"

– Куда ты идешь?

– За кудыкину гору… Есть помидоры.

– Убери запоры, а то придут воры! – радостно закончила Лайка.

– Запомнила, коза…

Лукреция оттянула ворот свитера Бакенщика и закинула ему за пазуху пустой пистолет. Он вздрогнул от прикосновения металла к груди и все топтался у двери. Ему стало боязно, что с уходом из этой квартиры навсегда исчезнет прошлое с осмысленным различием добра и зла. Все пытался заглянуть в глаза женщинам в поисках памяти о себе, молодом и щедром, пока Лукреция не сняла демонстративно трубку с телефона и не посмотрела выжидающе.

– Ухожу, ухожу… Бакенщика больше нет.

Ровно в шесть утра в дверь квартиры позвонили. Пошатываясь, Лукреция вышла в коридор с пистолетом в руке. Молодой человек со спортивной сумкой представился, показал свое удостоверение и осторожно вытащил из руки Смирновской оружие. Понюхал ствол, осмотрелся и тихо спросил:

– Недавно стреляли?..

– Стреляла, – кивнула Лукреция, забирая пистолет. – Спасибо, ваша помощь, скорей всего не понадобится. Я позвоню насчет расторжения контракта. Проблем не будет – все оплачено.

Охранник достал свое оружие и легкими скользящими движениями стремительно обошел всю квартиру в ритме вальса. Убедился, что спящие в разных комнатах женщины живы. Осмотрел ванную и туалет. Присел над пятном крови в коридоре, посмотрел на Смирновскую холодными глазами и объявил:

– Лукреция Даниловна, вы должны мне довериться, только тогда я смогу помочь.

Смирновская убрала пистолет в карман халата, прикрыла рукой зевок и заметила:

– Вы слишком молоды и красивы… конечно, не как мой зять, но довериться я вам не могу. Потому что это история долгая и скучная, я лучше вам в бюро пришлю потом свои мемуары. А насчет помощи… Раз уж вы здесь, помогите поднять чугунку. Она тоже участвовала в задержании врага.

– Это – пожалуйста, – растерялся охранник. – Я приехал с аппаратурой. Полный набор. Давайте хоть квартиру проверю на прослушку.

В девять часов женщины собрались за столом. Туся уговаривала Аглаю позавтракать плотнее – в больнице не поешь, а одним чаем сыт не будешь. Смирновская разлила кофе в две чашки и посмотрела потом на Таисию так грустно и нежно, что та застыла в испуге:

– Что случилось?..

– Нет, ничего. Я привыкла к тебе как к себе. А мы, оказывается, такие разные…

– Антону стало хуже, да? Тебе позвонили из больницы? Он не пришел в сознание?..

– Я хотела сказать, что никогда не думала о твоей причастности к исчезновению счетов! – начала закипать Лукреция. – Потому что сама никогда бы не так не поступила из-за того, что меня мужик бросил.

– Откуда ты знаешь? – рассердилась и Туся. – Тебя же никогда не бросали! Это ты, разборчивая наша, самолично производила отбор – естественный и неестественный!

– Я сейчас говорю о наших с тобой отношениях…

– А я – о мужиках! – перебила Туся. – Нет, серьезно, давай, вспомни хоть одного, из-за которого хотела умереть. Что?.. Склероз? Или в жизни никогда не любила?

Лукреция встала, взяла папиросы и отошла к окну.

– Ты иногда бываешь такой дурой!.. – покачала она головой.

– Я не сжигала эти бумажки. Я их перепрятала. Ну и кто из нас теперь дура?

Лукреция закашлялась, поперхнувшись дымом.

– А Семену так сказала, чтобы свалил куда подальше! Бедолага столько лет ищет. С бандитами сошелся, чтобы своего добиться. Сюда притащился в маске и с пистолетом! – Туся обхватила голову ладонями. – Ты еще могла бы попрекнуть меня мертвецами в Усково, сегодняшним визитом Бакенщика, но не мотивами, по которым я лишила вашу теплую компанию украденных американских денег. Мои мотивы для тебя – из области неизведанного.

– Где они?.. – спросила Лукреция, затягиваясь.

– Координаты те же – твой участок. А где ты спрятала нефритовое яйцо в доме, что его не нашли?

– Ну… – задумалась Лукреция, – если бы оно осталось в доме, профессионалы бы нашли. Но я привезла его с собой в Москву. Сейчас оно в сейфе. В том самом сейфе, который Бакенщик взломал. Я поменяла дверцу и замок. Сейф, как сама знаешь, поменять трудно – без разрушений стены не обойтись.

– Отличная мысль – взять с собой. Просто взяла и положила в сумочку?

– В футляре от туалетной воды.

– Это был мой парфюм из Нью-Йорка! Большой пузырек в металлическом футляре, – вспомнила Туся.

– Точно. А в доме мы с Лайкой яйцо в разных местах прятали – что-то вроде игры на сообразительность. В перилах лестницы, например.

– Внутри деревянной шишки на балясине, – уточнила Лайка. – А потом я придумала положить его в телефонный аппарат, еще дедушкин, и сама закрутила дно винтиками.

– Знаю я этот аппарат, – кивнула Туся. – На нем вместо вертушки с цифрами герб Советского Союза. Постойте… последний раз я видела этот телефон на полке в гараже среди всякого хлама. Вы что – держали в гараже эту штуковину в полтора миллиона…

– Теперь твоя очередь, – перебила Лукреция. – Если бумаги в земле, в чем же они упакованы?

– Правильный вопрос – в чем, но мне давно пора в больницу, – решительно встала Туся. – Предлагаю сыграть в игру на сообразительность. А еще вы можете просто бегать по участку, а я буду говорить – горячо или холодно.

– Ты хотя бы понимаешь, что пластмасса разлагается в земле? Семь лет прошло! – Лукреция не могла успокоиться до больницы.

У палаты Ракова Туся остановила ее выставленной ладонью:

– За столько лет с ними и в банке и в письменном столе могло случиться что угодно. Все. Закончили. Ты меня совсем не знаешь. Я могла соврать, когда говорила, что сожгла, а могла – когда говорила, что перепрятала. Насколько для тебя важны эти бумажки? Отдашь меня на растерзание своим друзьям молодости? Когда скажешь полковникам?

Лукреция выдохнула и прислонилась спиной к стене.

– Так получилось, что ты самый близкий для меня человек. И я не собираюсь ничего говорить полковникам. Деньги здесь не при чем.

– Тем более, что у тебя их и без того много, правильно? Этим ты отличаешься от меня и Бакенщика! – Туся ткнула Лукрецию пальцем в грудь. – Но я никогда тебя не предам. И этим отличаюсь от тебя и Бакенщика.

– Когда я тебя предавала?.. – опешила Лукреция.

– Ты пишешь о том, что я рассказала только близкому человеку. Тебе.

Литературное дело

В сентябре 1997 года директор издательства «Стилет» получил сильно удивившее его предложение.

Полковник Крылов, договорившись предварительно о встрече, приехал в издательство заранее, чтобы осмотреться. Он с трудом нашел нужное здание на улице Краснопрудной. Четырехэтажное Строение Б находилось в глубине неосвещенного двора. Металлическая входная дверь не имела ручки, звонок тоже отсутствовал. Потоптавшись на невысоком крыльце, Крылов обошел здание, обнаружив на первом этаже два освещенных окна. Полковник стал на цыпочки и заглянул в одно из них. В небольшой комнате за столом сидел молодой человек, которого Крылов тут же определил про себя как тип пионервожатого – юный и бурно активный. Вся комната была захламлена толстыми папками, они лежали стопками на полу, на полках и стульях, и «пионервожатый» вертелся между этими папками, декламируя что-то горячо с листка бумаги. Вероятно, сам себе, потому что никого больше в комнате не было. В особо напряженных местах он широко раскрывал рот, изображая хохот, а через секунду хватался с трагизмом за голову и даже стукнулся пару раз лбом об стол.

Крылов прошел к другому окну и погрузился в его спокойное свечение как загипнотизированный. Показалось, что время застыло – в комнате за столом с горящей настольной лампой неподвижно сидела женщина с сигаретой в руке и смотрела в одну точку. Перед ней лежала пачка листов, рядом в граненом стакане стояли ландыши, женщина не шевелилась, не моргала, и жизнь на этой картине в раме оконного стекла определялась только струйкой дыма от сигареты. Крылову стало не по себе, он тихонько постучал пальцем в стекло. Женщина встала и вышла из комнаты. Крылов пожал плечами, потоптался, потом сообразил и быстро прошел к металлической двери. Женщина ждала его в освещенном проеме и молча, кивком головы позвала за собой на второй этаж.

В дорого обставленном кабинете за большим столом сидели двое мужчин. Крылов сразу узнал Стива Лепетова, хотя они не виделись больше десяти лет. Лепетов встал, развел руки в показном намерении обняться. Крылов на расстоянии сделал то же самое и, сочтя приветствие законченным, устроился на диване в углу комнаты.

Лепетов, выждав паузу, представил второго мужчину – «мой главный по текстам». Юркий худощавый мужичок лет сорока изобразил на лице насильственную улыбочку, больше похожую на гримасу «больного зуба», встал, поклонился, беспокойно повертелся и сел.

Поговорили о домашних. О здоровье. О погоде. Крылов откровенно посмотрел на часы через четыре минуты – он выделил пять на предварительную болтовню. Главный по текстам намек понял, встал, повертелся на месте и вышел из кабинета, раскланявшись. Оставшись вдвоем, мужчины помолчали, откровенно разглядывая друг друга, потом Лепетов улыбнулся и покачал головой.

– Полнота тебе идет. Ты стал похож на матерого зубра, – заметил он, гордо выпрямившись за столом.

– А ты молодец – держишь форму, – оценил его любование собой Крылов и, сочтя на этом вступительную часть встречи законченной, перешел к делу: – Меня интересует одна рукопись, которая была отправлена в твое издательство по электронной почте.

– Без проблем! – встал Лепетов. – Найдем за две минуты. По электронной почте – это большая редкость. Мои редакторы дискетам радуются как празднику, потому что тексты в основном приносят машинописные, а бывает, что и рукописи – в тетрадках.

Он нажал кнопку, в комнату вошла женщина-неподвижность и застыла у порога.

– Эвита, это мой старый знакомый полковник Крылов. Эвита – помощница, секретарь и боевая подруга в одном лице.

Крылов встал и молча кивнул головой. Эвита не пошевелилась, только перевела на него длинные цыганские глаза.

– Большое произведение. Роман или мемуары. Автор – женщина. Было отправлено три дня назад, – коротко обрисовал задачу Крылов.

– Мемуары. Название «Мои заклятые друзья шпионы», никаких сведений об авторе кроме имени – Лукреция, и номера телефона для связи, – с неожиданной для Крылова резвостью ответила Эвита. – Я передала все Тамарину. Он у нас на исторических романах.

– Смирновская? Лукреция – это же… Лакрица! – радостно изумился Лепетов, – Я ее помню! Даже пару раз говорили, а познакомиться поближе так и не удалось! – наткнулся на мрачный взгляд Крылова и пятерней как расческой в волнении провел по волосам. – Позови Тамарина, – приказал он Эвите, нервно дернув рукой в сторону двери.

Через минуту вошел запыхавшийся пожилой человек с усталым лицом добросовестного ученого.

– Нет, – покачал головой Крылов, как только Лепетов протянул руку в его сторону, чтобы представить. – Не пойдет. Нужен молодой, увлекающийся всем подряд и дурак.

– Позови Гвидона, – кивнул Лепетов оторопевшему историку. – Позови, позови. И дай ему мемуары автора Лукреции.

– Вы читали? – спросил Крылов.

– Не успел, – пожал плечами историк, открывая дверь – Мне только вчера принесли распечатку.

Крылов посмотрел на закрывшуюся дверь с ощущением чего-то пропущенного.

– Ты назвал имя, только что. Странное, – он потер лоб пальцами. – Или я ослышался?

– Наш новый сотрудник, младший редактор Гвидон, – улыбнулся Лепетов.

– Серьезно?..

– Я тебе больше скажу. Он Гвидон Романович Пушкин. Повеселились родители с имечком сына от души…

Крылов прошелся по кабинету, оценил карликовую японскую сосну на подоконнике и дорогие дубовые панели шкафов с книгами. Усаживаясь потом на диван, поинтересовался, почему сотрудники издательства после девяти еще на рабочих местах.

– Ты позвонил, сказал, что дело у тебя литературное, я попросил их задержаться – какой из меня литератор. Как видишь, не зря… – Лепетов с интересом следил за Крыловым цепким веселым взглядом.

У двери раздался шум, какая-то возня, в кабинет вошел молодой парень, прижимающий к груди почти развалившуюся пачку отпечатанных страниц. Крылов удовлетворенно кивнул, не скрывая улыбки: он сам у себя выиграл, предположив, что Гвидон – тот самый «пионервожатый», который декламировал и бился лбом о стол. Лепетов заметил его улыбку и озаботился, не улавливая ее причины.

– То, что надо, – кивнул Крылов. – Поручи парню мемуары Лукреции. За сколько твой младший редактор прочтет текст, не углубляясь в него особо?

Он внимательно осмотрел Гвидона Пушкина и задумчиво хмыкнул. Розовощекий породистый блондин в очках – круглые стеклышки на голливудской мордашке – располагал к себе с первого взгляда. В сером костюме, белой рубашке с галстуком, начищенных до блеска ботинках он смотрелся удачливо рванувшим из комсомола в капитализм функционером. Пока не начал говорить. Завораживающий баритон и театральная четкость произношения сразу определили в нем любимца всякой компании, заводилу и утешителя всех несчастных. Мужикам такого хочется проучить, чтобы избавить от излишней доверчивости, а девушкам – накормить и соблазнить.

– Филфак МГУ, – отрапортовал Гвидон, заметив напряженное внимание к своей персоне. – Французский – свободно, английский – тексты, немецкий – со словарем. Здесь четыреста тридцать страниц через полтора интервала, – он слегка встряхнул пачку, отчего та начала угрожающе расползаться. – Я за час прочитываю девяносто – сто страниц. К утру оформлю рецензию.

– Напрягаться не стоит, – усмехнулся Крылов. – Не спеши.

– Да… Не спеши, читай то, что идет легко, – кивнул Лепетов. – Спотыкач отмечай, главный потом посмотрит.

– Ну тогда… До послезавтра?.. – спросил филолог, пятясь к двери.

– Работать в издательстве, – посуровел Крылов. – Текст не выносить. С другими редакторами не обсуждать.

Закрывание двери далось молодому человеку с трудом – управляться пришлось локтями, ногами и плечом. Когда возня за дверью прекратилась, полковник посмотрел на Лепетова в задумчивости.

– Говори, раз уж пришел, не томи! – потребовал тот, опасаясь, что Крылов перенесет беседу до появления рецензии. – Есть коньяк и водка, что будешь?

– А прослушки у тебя в кабинете есть?

– Нет, – не удивился Лепетов. – Проверяю пару раз в месяц, уже полгода – чисто.

– Тогда – коньяк. А где находится кнопочка, которую ты нажимаешь, если хочешь записать разговор с автором, например?

– Она мне не нужна. На память пока не жалуюсь, авторов на деньги не кидаю, потому что издательство открыл для души, то бишь, забавы ради. Вот в ресторане у меня в кабинете есть и кнопочка и оружие в столе, там я напряженно работаю. Ты-то – где?

– Служу пока, – коротко ответил Крылов.

Они выпили, не чокаясь и молча, после чего Крылов коротко изложил цель своего прихода.

– Лакрица написала мемуары, хочет их издать. От тебя требуется мнение по поводу ее литературных данных и информационный анализ текста. Работа будет мною полностью оплачена. Завра с утра позвони ей, восхитись мемуарами, наплети, что хочешь по поводу ее талантов и назови сумму за договор с твоим издательством. Навяжи аванс, сделай все, чтобы она его подписала. Как там дальше дела пойдут, неизвестно, но аванс и все дальнейшие затраты я беру на себя.

Выслушав это с бесстрастным лицом, Лепетов поинтересовался:

– Какой тут мой интерес?

– Могу только предполагать, почему ты захочешь, чтобы эта книга не была издана никаким другим издательством, – заметил Крылов. – Например, сауна с хорошенькими сотрудницами в 79-ом году, которую ты организовал генералу Кулагину. Вернее, информация и подробности о развлечениях там, попавшие потом к его руководству. От кого, интересно?.. Я подумал, что ты захочешь отредактировать подобное.

– Она не может писать о таком, это губит ее же репутацию!.. – опешил Лепетов.

– Лакрица всегда ставила на первое место достижение важных с ее точки зрения целей, даже ценой своей карьеры и репутации. За что и слыла дурой.

Лепетов нервно прошелся по кабинету и задумчиво подвел итог:

– Ладно, задача ясна – не дать Лакрице издать свои мемуары в другом издательстве. А какой финал? Как любой автор она будет требовать их скорейшего издания.

– Финал по обстоятельствам, – с трудом поднялся из мягкого дивана Крылов. – Будете с автором работать, обсуждать… советовать, и все это – не спеша. Вон у тебя какой специалист имеется – филолог! Уверен, у него наберется много претензий к тексту.

Открытие Гвидона

Спустя два дня в кабинете Лепетова младший редактор филолог Гвидон радостно объявил с порога:

– Восхитительно! Смешение стилей, шокирующие откровения, оригинальность текста! Это – бомба!

Стив Лепетов и Крылов ошарашено переглянулись.

– Что, вообще – никаких замечаний? – уныло поинтересовался Крылов.

– Я не могу правильно оценить тождественность исторических фактов, но манеру письма можно считать открытием!

Гвидон Пушкин решительно направился к столу, вывалил на него пачку листов с мемуарами, и начал говорить, в возбуждении шлепая по столешнице ладонями:

– Автор умышленно – я уверен – подает основной текст казенным циркулярным языком. А начало каждой главы написано в манере подписей ребенка лет пяти-шести под рисунками!.. Все это к тому же разбавлено сводками из новостей тех лет, плюс краткие описания действующих лиц в манере сатирического гротеска! Например!.. Минуточку, я тут отметил… – он начал копаться в распечатке. – Персонаж Крези-бой. Вот… «Медлительный оленеподобный верзила, задиравший каждую попадающуюся ему юбку, оказался женатым человеком, к тому же отцом маленькой дочери, которую он таскал с собой в рюкзаке в сомнительные места наших сборищ. Нередко в шумном ночном споре, с одним косячком на всех – по кругу, вдруг раздавался плач ребенка и все замолкали и замирали от первобытного страха несвободы – откуда здесь ребенок?.. почему – ребенок?.. А Крези-бой доставал девочку как колдун из мешка и уходил по коридорной кишке коммуналки искать кран с водой со словами «наше будущее уже обкакалось от таких разговоров».

Гвидон на выдохе чуть поклонился, театрально, с вывертом кисти, махнул страницей как мушкетер – шляпой и растерялся, обнаружив одинаковое выражение на лицах директора издательства и его важного знакомого. Застыв, они напряженно смотрели перед собой как в пропасть, которой не миновать – лихорадочно соотнося в уме ее размеры со своими возможностями прыжка. Первым пошевелился директор.

– Текст, конечно, интересный… – задумчиво заметил он, покосившись на неподвижного Крылова, – но требует некоторой… я бы сказал… отшлифовки.

– Хотите – пари? – возбужденно спросил Гвидон.

Тут уж и полковник очнулся от своего оцепенения и уставился на младшего редактора тяжелым взглядом, загасив его энтузиазм.

– Просто я уверен, – растерянно пожал плечами Гвидон, складывая разворошенные листы, – что это писал мужчина. От имени женщины, которой не существует. Сборный образ!

– Пари принято, – процедил сквозь зубы Крылов и положил на стол двадцать долларов. – Я говорю, что это написала зрелая женщина. Несостоявшаяся как профессионал в своем деле и потому обиженная и злая.

Гвидон растерянно посмотрел на зеленую бумажку, потом – с детским изумлением – на директора.

Лепетов пожал плечами и сочувственно улыбнулся – сам напросился.

– Я… – засуетился Гвидон, к удивлению мужчин снимая пиджак. – У меня нет долларов, но вот… минуточку, – он сосредоточенно занялся манжетами своей рубашки и через несколько секунд стукнул по столешнице массивными запонками. – Они дорогие. Девятнадцатый век.

Крылов посмотрел на запонки, на смешного в своей торжественной серьезности Гвидона. Опять – на запонки.

– Одной достаточно, – заметил он, подкатив к себе запонку. – Побереги другую на следующий спор.

– Да, – кивнул Лепетов. – И начни уже серьезно работать над текстом, чтобы обсудить моменты с автором. Например, из зачитанного только что – первобытный страх несвободы от плача ребенка. Странная конструкция, тебе не кажется?

– Не кажется! – с вызовом заявил Гвидон. – Плач ребенка для мужчины – это навязанная ситуация его обязательной ответственности. За еду, безопасность и комфорт ребенка – вот вам и определение несвободы! Он больше себе не принадлежит. У человечества это отложено на подсознании, как и у животных в отношении своего потомства. Но описать подобное так коротко и емко может только хорошо чувствующий подобное состояние мужчина. Вот почему я считаю…

– Меня не надо убеждать, – с раздражением перебил Крылов, вставая. – Надеюсь, в ближайшие дни автор мемуаров лично посетит издательство. Что касается плача ребенка… Спросишь у нее самой, как она связывает это со страхом несвободы. Много начеркал?

– Извините, что?.. – тоже встал Гвидон.

– Пометки в тексте делал? – полковник показал жестом на мемуары. Гвидон подвинул ему пачку листов через стол.

– Я отмечал места… – начал он, но Крылов опять перебил, листая страницы.

– Вижу. Много восклицательных знаков. И мало вопросительных. Ты плохой редактор, – полковник вернул ему через стол распечатку.

– Что это значит?.. – Гвидон растерянно посмотрел на Лепетова.

– Да… – поднял тот голову и в замешательстве посмотрел на нависающего над столом Крылова. – Что это значит?

– Работать придется по-новому, филолог, – кивнул полковник. – Отстранись от стиля и манеры письма. Ищи нестыковку сюжетных линии, откровенные ляпы и все, что тебе покажется странным.