Текст книги "Николай Рерих. Запечатлевший тайну"

Двое

Летом 1901 года в Париж к Николаю Константиновичу приехала Елена Ивановна вместе с матерью. Последовали серьезные объяснения, Николай Константинович объявил матери, что он не откажется от своего намерения жениться на горячо любимой им Елене Ивановне ни при каких обстоятельствах. Обстоятельства того важного периода жизни обоих супругов можно понять из воспоминаний З. Г. Фосдик.

«Он был представлен Елене Ивановне как знаменитый художник, и ей сразу понравились его “чистые глаза”. Затем приезд в Петроград и встречи на концертах, ибо мать Елены Ивановны его не приглашала к себе. Затем ее визит к нему два раза в его студию, во второй раз он ей сказал, что любит и хочет видеть ее своей женой. Но она просила держать это два года в секрете, ибо семья будет против ее брака с художником. Затем, как он пришел поздравить ее с днем рождения и увидел там гусара Аккермана, который ухаживал за Еленой Ивановной, желая жениться на ней. И он попросил разрешения поговорить с ее матерью и просил ее руки. Та изумилась и не дала ответа сразу. Но потом произошла сцена, мать была против, вся ее семья тоже, княгиня Путятина, которая ужасалась даже мысли о браке Ляли с Николаем Константиновичем. Затем Николай Константинович писал ей письма, которые читала вся ее семья. Ей же было все это ужасно тяжело, и она пустилась на хитрость, сказав, что она не прочь покончить со всем, но хочет получить свои письма, которые писала ему, обратно. А для этого они должны поехать в Париж, и она лично их получит. По приезде в Париж она и мать пригласили Николая Константиновича якобы требовать писем. Елена Ивановна отослала мать из комнаты и все ему рассказала.

Затем они уехали в Италию, и Николай Константинович ездил за ними в Лидо и другие места. Потом она и мать были срочно вызваны домой в Петербург, ибо умер ее дядя, оставивший им наследство, а к Вознесению, как она видела во сне, Николай Константинович официально сделался ее женихом, ибо получил должность секретаря Великой Княгини и, будучи знаменитым художником, занимал уже настолько видное положение, что ее семья не могла идти против него. А, кроме того, она с ним была уже обручена, хотя и тайно, но многие догадывались об этом, и это уже было бы для нее компрометирующим. А сон ее был таков: пришел ее отец и сказал ей: “Все будет хорошо к Вознесению”. Затем еще в двух снах отец приходил и говорил ей: “Ляля, выходи за Рериха”». И сама Елена Ивановна искренне верила, что не ошиблась в выборе спутника жизни. Удивительно пророческим оказался рассказ «Детская сказка», или «Вера в себя», написанный Н. К. Рерихом в 1900 году, вскоре после знакомства с Еленой Ивановной Шапошниковой.

ДЕТСКАЯ СКАЗКА

В очень известном и большом городе жил старый царь, вдовец. У царя была дочь, невеста. Царевна далеко славилась и лицом и умом, и потому многие весьма хорошие люди желали сосватать ее. Среди этих женихов были и князья, воеводы, и гости торговые, и ловкие проходимцы, которые всегда толкаются в знатных домах и выискивают, чем бы услужить; были разные люди.

Царевна назначила день, когда могут прийти к ней женихи и сказать громко при ней и при всех, что каждый надеется предоставить своей жене; царевна была мудрая. Женихи очень ожидали этого дня, и каждый считал себя лучше всех других.

Один перед другим хвалились женихи: кто именитым родом за тридевять поколений, кто богатством, но один из них ничем не хвалился, и никто не знал, откуда пришел он. Он хорошо умел складывать песни; песни его напоминали всем им молодые, лучшие годы, при этом он говорил красиво, и его любили слушать, даже забывая спросить, кто этот певец. И хотя он не был князем, но все женихи обращались с ним, как с равным.

В назначенный день все женихи оделись получше и собрались в палату, к царю. Согласно обычаю, женихи поклонились царю и царевне. Никого не пустил вперед князь древнего рода, за ним слуги несли тяжелую, красную книгу. Князь говорил:

– Царевна, мой род очень знатен. В этой книге вписано более ста поколений. – И князь очень долго читал в своей книге, а под конец сказал: – И в эту книгу впишу жену мою! Будет она ходить по палатам моим, а кругом будут образы предков весьма знаменитых.

– Царевна, – говорил именитый воевода, – окрест громко и страшно имя мое. Спокойна будет жизнь жене моей, и поклонятся ей люди – им грозно имя мое.

– Царевна, – говорил залитый сокровищами заморский торговый гость, – жемчугом засыплю жену мою; пойдет она по изумрудному полю и в сладком покое уснет на золотом ложе.

Так говорили женихи, но певец молчал, и все посмотрели на него.

– Что же ты принесешь жене своей? – спросил певца царь.

– Веру в себя, – ответил певец.

Улыбнувшись, переглянулись женихи, изумленно вскинул глазами старый царь, а царевна спросила:

– Скажи, как понять твою веру в себя?

Певец отвечал:

– Царевна! Ты красива, и много я слышал об уме твоем, но где же дела твои? Нет их, ибо нет в тебе веры в себя. Выходи, царевна, замуж за князя древнего рода и каждый день читай в его алой книге имя свое и верь в алую книгу! Выходи же, царевна, замуж за именитого гостя торгового, засыпь палаты свои сверкающим золотом и верь в это золото! В покое спи на золотом ложе и верь в этот покой! Покоем, золотом, алыми книгами закрывайся, царевна, от самой себя! Моего имени нет в алой книге, не мог я засыпать эту палату золотом, и куда иду я – там не читают алой книги и золото там не ценно. И не знаю, куда иду я, и не знаю, где путь мой, и не знаю, куда приду я, и нет мне границ, ибо я верю в себя!..

– Обожди, – прервал певца царь, – но имеешь ли ты право верить в себя?

Певец же ничего не ответил и запел веселую песню; улыбнулся ей царь, радостно слушала ее царевна, и лица всех стали ясными. Тогда певец запел грустную песнь; и примолкла палата, и на глазах царевны были слезы.

Замолчал певец и сказал сказку; не о властном искусстве говорил он, как шли в жизнь разные люди и пришлось им возвращаться назад, и кому было легко, а кому тяжко. И молчали все, и царь голову опустил.

– Я верю в себя, – сказал певец, и никто не смеялся над ним. – Я верю в себя, – продолжал он, – и эта вера ведет меня вперед; и ничто не лежит на пути моем. Будет ли у меня золото, впишут ли имя мое в алых книгах, но поверю я не золоту и не книге, а лишь самому себе, и с этой верой умру я, и смерть мне будет легка.

– Но ты оторвешься от мира. Люди не простят тебе. Веря лишь в себя, одиноко пойдешь ты, и холодно будет идти тебе, ибо кто не за нас – тот против нас, – сурово сказал царь.

Но певец не ответил и снова запел песню. Пел он о ярком восходе; пел, как природа верит в себя и как он любит природу и живет ею. И разгладились брови царя, и улыбнулась царевна, и сказал певец:

– Вижу я – не сочтут за врага меня люди и не оторвусь я от мира, ибо пою я, а песня живет в мире, и мир живет песней; без песни не будет мира. Меня сочли бы врагом, если бы я уничтожил что-либо, но на земле ничто не подлежит уничтожению, и я создаю и не трогаю оплотов людских. Царь, человек, уместивший любовь ко всей природе, не найдет разве в себе любви – к человеку? Возлюбивший природу не отломит без нужды ветки куста, и человека ли сметет он с пути?

И кивнула головой царевна, а царь сказал:

– Не в себя веришь ты, а в песню свою.

Певец же ответил:

– Песня лишь часть меня; если поверю я в песню мою больше, чем в самого себя, тем разрушу я силу мою и не буду спокойно петь мои песни, и не будут, как теперь, слушать их люди, ибо тогда я буду петь для них, а не для себя. Все я делаю лишь для себя, а живу для людей. Я пою для себя, и пока буду петь для себя, дотоле будут слушать меня. Я верю в себя в песне моей; в песне моей – все для меня, песню же я пою для всех! В песне люблю лишь себя одного, песней же я всех люблю! Весь для всех, все для меня – все в одной песне. И я верю в себя и хочу смотреть на любовь. И как пою я лишь для себя, а песнью моей живлю всех, – так пусть будет вовеки. Поведу жену в далекий путь. Пусть она верит в себя и верой этой дает счастье многим!

– Хочу веры в себя; хочу идти далеко; хочу с высокой горы смотреть на восход!.. – сказала царевна.

И дивились все. И шумел за окном ветер, и гнул деревья, и гнал на сухую землю дожденосные тучи – он верил в себя.

Сразу по возвращении Н. К. Рериха из Европы перед ним остро встал вопрос об устройстве семейной жизни, поскольку картины не давали особых надежд на обеспеченное существование. И снова везение: после ухода Николая Петровича Собко, долгое время работавшего секретарем Общества поощрения художеств и главным редактором журнала Общества «Искусство и художественная промышленность», открылась вакансия на солидную должность секретаря Императорского Общества поощрения художеств, в ведении которого на тот момент находились художественно-промышленная школа, художественно-ремесленные мастерские, художественно-промышленный музей, постоянная художественная выставка, аукционный зал. Общество располагало немалой собственностью, им велась издательская деятельность. Имелось также особое покровительство в лице принцессы Евгении Максимильяновны Ольденбургской, чьим непосредственным подчиненным и являлся секретарь, по существу, управляющий делами общества. Н. К. Рерих, выставил свою кандидатуру и, выдержав немалое соперничество со стороны не менее солидных претендентов, был в итоге назначен на эту уважаемую должность, хорошо до того зарекомендовав себя на посту заместителя директора музея Общества. После этого назначения родные Елены Ивановны уже не могли препятствовать их браку с Николаем Константиновичем, и вскоре было объявлено о предстоящей свадьбе Н. К. Рериха и Е. И. Шапошниковой, а гостям было разослано приглашение на бракосочетание:

«Екатерина Васильевна Шапошникова просит Вас пожаловать на бракосочетание дочери ея Елены Ивановны с Николаем Константиновичем Рерихом, Мария Васильевна Рерих просит Вас пожаловать на бракосочетание сына ея Николая Константиновича с Еленою Ивановною Шапошниковой, Имеющее быть 28-го Октября в 6 часов вечера в церкви Императорской Академии Художеств. С.-Петербург 1901 г.»

Много-много лет спустя, вспоминая долгую, счастливую и исключительно плодотворную совместную жизнь, Рерих занесет в дневник: «Сорок лет – не малый срок. В таком дальнем плавании могут быть извне встречены многие бури и грозы. Дружно проходили мы все препоны. И препятствия обращались в возможности. Посвящал я книги мои Елене, жене моей, другине, спутнице, вдохновительнице». Каждое из этих понятий было испытано в огне жизни. И в Питере, и в Скандинавии, и в Англии, и в Америке, и во всей Азии мы трудились, учились, расширяли сознание. Творили вместе, и недаром сказано, что произведения должны бы носить два имени – женское и мужское».

В 1902 году в семье Рерихов появится на свет первенец – Юрий. Он получит блестящее образование, сначала в уже известной школе К. И. Мая, а затем на индоиранском отделении в Школе восточных языков при Лондонском университете, далее – в Гарвардском университете в США, окончив его со степенью бакалавра по отделению индийской филологии. Далее – в Парижском университете на среднеазиатском, индийском и монголо-тибетском отделениях, пройдя курсы китайского и персидского языков, получит ученую степень магистра индийской филологии. Он примет активное участие во всех начинаниях отца: в Центрально-Азиатской экспедиции 1925–1928 годов, затем возглавит Институт Гималайских исследований «Урусвати», ведя обширную научную деятельность как лингвист и историк, и вернется в 1957 году в СССР, осуществив целый ряд масштабных востоковедческих проектов, главными из которых станут создание многотомного тибетско-русско-английского словаря с санскритскими параллелями и истории Средней Азии.

В 1904 году в семье Рерихов появится сын Святослав. Он также будет учиться в гимназии К. И. Мая, затем изучать архитектуру в Колумбийском университете в Нью-Йорке, учиться в аспирантуре Гарвардского университета. Будет руководителем культурно-просветительских учреждений, созданных Н. К. Рерихом в США, организует многочисленные выставки, будет изучать историю и культуру народов Запада и Востока и станет со временем выдающимся художником, коллекционером, общественным деятелем, до самого конца своих дней будет жить в Индии.

Сыновья Рерихов стали продолжателями дела всей жизни своих выдающихся родителей, в разные годы возвратив на родину их философское и художественное наследие, значение которого для будущей культуры России практически невозможно переоценить.

При всем новаторстве русских художников той поры работы Н. К. Рериха, возможно, были для публики самыми необычными, поскольку, во-первых, сочетали в себе элементы целого ряда относившихся к различным эпохам стилей: станковой живописи, театрально-декоративного, иконописного, фрескового, мозаичного; во-вторых, несли в себе глубокие познания историка, этнографа и археолога, и, в-третьих, были предельно эмоциональны, преимущественно возвышенно романтичны. Все вместе это поражало, и посетители выставок, не привыкшие к таким смелым творческим смешениям, просто не знали, как реагировать на такой синтетический подход. Понимавших масштаб мысли автора и искренне хваливших, как всегда это бывает, были лишь единицы. Завидующих таланту было значительно больше. Но Николай Константинович продолжал писать новые и новые работы.

Во время работы в Париже им были задуманы новые произведения на славянскую тематику и среди них «Облачные девы», «Ярило», «Скифы», «Татары пируют на телах русских при Калке». К 1901 году были закончены «Красные паруса», «Зловещие», «Заморские гости». В рассказе «По пути из варяг в греки» к последней картине автор создал красочное описание, объясняющее настроение, с которым работал над картиной. Незадолго до ее создания Н. К. Рерих совершил путешествие по «великому водному пути» до Новгорода. В стародавние времена этим же путем «плавали ладьи варяжские, Садко богатого гостя вольные струги, проплывала Новугородская рать на роковую Шелонскую битву».

«Плывут полунощные гости, – пишет Николай Константинович. – Светлой полосой тянется пологий берег Финского залива. Вода точно напиталась синевой ясного, весеннего неба; ветер рябит по ней, сгоняя матово-лиловатые полосы и круги. Стайка чаек спустилась на волны, беспечно на них закачалась и лишь под самым килем передней ладьи сверкнула крыльями – всполошило их мирную жизнь что-то малознакомое, невиданное. Новая струя пробивается по стоячей воде, бежит она в вековую славянскую жизнь, пройдет через леса и болота, перекатится широким полем, подымет роды славянские – увидят они редких, незнакомых гостей, подивуются они на их строй боевой, на их заморский обычай.

Длинным рядом идут ладьи; яркая раскраска горит на солнце. Лихо завернулись носовые борта, завершившись высоким, стройным носом-драконом. Полосы красные, зеленые, желтые и синие наведены вдоль ладьи. У дракона пасть красная, горло синее, а грива и перья зеленые. На килевом бревне пустого места не видно – все резное: крестики, точки, кружки, переплетаясь, дают самый сложный узор. Другие части ладьи тоже резьбой изукрашены; с любовью отделаны все мелочи, изумляешься им теперь в музеях и, тщетно стараясь оторваться от теперешней практической жизни, робко пробуешь воспроизвести их – в большинстве случаев совершенно неудачно, потому что, полные кичливого, холодного изучения, мы не даем себе труда постичь дух современной этим предметам искусства эпохи, полюбить ее – славную, полную дикого простора и воли».

И в других работах того же периода художник старался передать свое ощущение древней жизни и сделать это сильно и ярко, не прибегая к драматизации или к умилению перед стариною; увидеть и воплотить «романтизм без идиллии». В «Идолах» ему удалось создать лаконичный образ, воплощавший торжественную суровость жизни и почитание нематериальных начал, по мнению автора, свойственных тем отдаленным временам. Откуда-то сверху, как бы в полете, изображено древнее славянское капище с изгородью из заостренных бревен, расположенных кольцом. На них черепа жертвенных животных. Внутри капища помещен большой деревянный идол и несколько меньших рядом, они – хранители этого места. К ним проститься пришел старый седой жрец. Он глядит в сторону реки, которая протекает тут же невдалеке. Река течет, как и текла много лет до него, она будет течь и тогда, когда старика не будет в живых и он выйдет из течения жизни. Грядущее не пугает его, ибо он познал закон жизни и принял его, хотя ему и придется оставить все, что он любил на земле. Закон будет совершаться неизменно, и внутри капища, и вне его, и везде.

Древняя старина интересовала художника и сама по себе, и в свете возможности выразить высокий духовный идеал, живший в его душе. Синтез получился убедительным и воспринимается ныне как реальный исторический образ, неизгладимый отпечаток давно минувшей эпохи. Размышляя над ее достоинствами, художник призывает: «Народ должен навсегда духовно оборониться от пошлости и дикости, должен из обломков и из самородков, с любовью найденных, слагать Кремль великой свободы, высокой красоты и глубокого знания».

Глубокие и трагические предчувствия были выражены в картине «Зловещие», изображавшей крупным планом черных страшных воронов, ждущих своего часа. Первоначальный замысел состоял в написании работы «Вещие», но нагнетения в общественной жизни, студенческие волнения, политические убийства заставили художника изменить его, передав настроения устрашающей тревоги и напряжения. Еще одно провозвестие скорых грозных событий.

К тому же настроению отсылает и написанная годом ранее картина «Волки», созданная под впечатлением от одноименной баллады Алексея Константиновича Толстого, любимого поэта Николая Константиновича.

 
Когда в селах пустеет,
Смолкнут песни селян
И седой забелеет
Над болотом туман,
Из лесов тихомолком
По полям волк за волком
Отправляются все на добычу.
 
 
Семь волков идут смело.
Впереди их идет
Волк осьмой, шерсти белой,
А таинственный ход
Завершает девятый;
С окровавленной пятой
Он за ними идет и хромает.
 
 
Их ничто не пугает:
На село ли им путь,
Пес на них и не лает,
А мужик и дохнуть,
Видя их, не посмеет,
Он от страху бледнеет
И читает тихонько молитву.
 
 
Волки церковь обходят
Осторожно кругом,
В двор поповский заходят
И шевелят хвостом,
Близ корчмы водят ухом
И внимают всем слухом:
Не ведутся ль там грешные речи?
 
 
Их глаза словно свечи,
Зубы шила острей.
Ты тринадцать картечей
Козьей шерстью забей
И стреляй по ним смело!
Прежде рухнет волк белый,
А за ним упадут и другие.
 
 
На селе ж, когда спящих
Всех разбудит петух,
Ты увидишь лежащих
Девять мертвых старух:
Впереди их седая,
Позади их хромая,
Все в крови… с нами сила господня!
 

Пророческой стала и следующая крупная работа «Город строят» (1902), приобретенная впоследствии Третьяковской галереей. В ней была выражена идея всеобщего строительства, строительства на всех планах бытия: ни суровости, ни трагизма, только общая работа ради единой цели – построить город. Да, будут «зловещие» где-то рядом, но и город, город труда и красоты, будет построен – достаточно одного взгляда на картину, чтобы понять это.

Интересно, как известный художник Илья Семенович Остроухов, один из руководителей галереи, объяснял достоинства этой работы и необходимость ее приобретения С. А. Муромцеву, председателю комиссии Московской думы, после смерти Павла Михайлович Третьякова курировавшему деятельность его галереи:

«Рерих – художник талантливый, выдающийся, уже давно, еще при покойном Павле Михайловиче, получивший свое почетное место в нашей галерее. С тех пор он продолжает безустанно работать, ища и развиваясь. Его прошлогодняя картина приобретена Музеем Александра III. Картину этого года приобрели мы. Она нова и оригинальна и, по нашему разумению, должна быть обязательно приобретена. В ней Рерих, страстный археолог, опять, как всегда, трактует мотив из доисторических, “антропологических” времен старой Руси. Сообразно с новизной мотива, сообразно с содержанием его, он смело применяет в картине своей и особую манеру, широкую, “эскизную”.

Я затрудняюсь ответить прямо на Ваш вопрос: – Так ли строили города тогда? – Не знаю. Но талант художника меня лично заставляет верить, что так. Я скорее усомнился бы, так ли произошла сцена убийства сына Грозным, потому что чувствую на полотне Репина театральный эффект, застывшую и скомпонованную позу “живой картины”, как в “Помпее” Брюллова, в “Княжне Таракановой” Флавицкого, в “Тайной вечере” Ге, как в целом ряде признанных и достойных произведений предшествовавшей эпохи (нарочно беру ценнейшие и крупнейшие явления в русском художественном творчестве). Теперь стремление к простоте и обобщению интенсивнее. И мотив Рериха проще и потому правдивее, ну хотя бы невольно напрашивающегося на сравнение тоже “доисторического” мотива Виктора Васнецова “Каменный век” (опять одно из первоклассных созданий мастера и времени).

Я одинаково люблю и ценю и Рериха, и Васнецова, даже мои личные симпатии больше на стороне последнего (оно и понятно: заслуга его полнее и более выражена, чем молодого Рериха; в этой области у нас Васнецов – Bahnbrecher).

Но, сравнивая рериховский “Город” с васнецовским “Каменным веком”, я не могу не отметить следующего. Задачи – одинаковы. Как тот, так и другой художник воскрешают седую, доисторическую старину… Научных данных очень мало, неоспоримых нет… Создают проникновением, провидением… Сюжет такой не может быть передан так осязательно реально, как “Чаепитие в Мытищах” или “Сватовство майора”. Рерих очень тонко и разрешает задачу. Он как бы намечает сюжет, отвечая за общее и не показывая деталей, которых ни он, ни кто другой не знает. И дает большой картине трактовку эскиза. Главное – все налицо, мощно и крепко выраженное; деталей нет, они – не нужны, были бы ложны и спутывали бы правдивое впечатление общего, возбуждая лишь недоверие к нему. Они не нужны и по другой причине. Задача такова. Пещеры брошены, культура развилась до первичных форм общины – люди “строят город”.

Тема еще “антропологическая”. “Личность” еще не появлялась. Жили люди, как муравьи, что ли. И строили свою муравьиную кучу с той же суетней, с той же муравьиной энергией, расторопностью и безличностью, под тем же солнцем, которое и нам светит, среди той же природы, в которой, тысячелетие спустя, родились и мы с нашей цивилизацией. Какой интерес и художнику, и зрителю рассматривать каждого отдельного муравья? – все одинаковы, все в белых рубахах!.. И верится картине, и нет ничего, что бы нарушало иллюзию ненужными, сомнительными деталями… Картина Рериха, как почти все новое, смелое, талантливое, не имела при появлении своем успеха в публике. Ее понял, оценил и полюбил, как всегда, пока лишь небольшой кружок людей, действительно любящих и чувствующих искусство, живущих им».