Текст книги "Закон крови"

Охотники ушли в мужские дома в первую ночь, как только стала просыпаться Небесная Старуха. Колдуна с ними не было; он появится здесь только через три дня, когда настанет время Обряда. В один из этих дней совершат свой Обряд и сыновья Серой Совы. А потом они вместе будут готовиться к Большой охоте: мужские дома не Священные места – они табу лишь для женщин и детей, но не для охотников другого Рода. Во всяком случае, не для участников совместной охоты.

До Обряда еда запрещена, даже пить воду нужно умеренно: Обряд будет тем удачнее, чем выносливее окажутся его участники. А вот разговаривать можно сколько угодно. И говорили, но только теперь это были не бесконечные охотничьи рассказы, которые завороженно слушали зимними вечерами Нагу и Туули. Теперь почему-то болтали о том, о чем Дрого меньше всего хотелось бы сейчас слышать: черное колдовство, порча, живые мертвецы, какая-то нежить… Тон задал Айм, молодой охотник, ставший мужчиной всего лишь год назад. Дрого помнил: он еще мальчишкой любил эти темы; именно он доводил своими историями до дрожи… Неужели и теперь ему не о чем больше говорить?!

– …Калу я сам видел! Ночью, это, выхожу помочиться, а он стоит! И не там, где его зарыли, – у самого очага! Темный весь такой, только зубы, это, белые! Грудь разворочена, и ребра, это, наружу! Меня, видать, увидел – и на меня! А я, это, – знак! А он взвыл – и, это, и нет!..

Заметив, что Дрого собирается вставать, Каймо хихикнул и легонько толкнул его в бок кулаком:

– Что, тоже помочиться пошел? Смотри, Калу за штаны ухватит!..

– Да пошел ты!.. – Дрого разозлился всерьез, хотя шутка была глупой, но безобидной.

Уже снаружи, с облегчением вдохнув всей грудью ночной воздух, насквозь пропитанный сосновым ароматом, Дрого услышал, как старый Гор сердито выговаривает:

– Не болтайте чего ни попадя!..

Из центрального жилища доносился дружный хохот. Дрого откинул полог. Похоже, заводилой-рассказчиком здесь был Вуул. Смеялись все, улыбался даже отец. Увидев гостя, он подвинулся, хлопнул ладонью по освободившемуся месту, а когда Дрого сел рядом, спросил:

– Что, сын, никак соскучился?

– Да так… О чем это Вуул?

– А! – Отец тихо рассмеялся. – Рассказал, как наш Каймо ловко на зайцев охотится!

Дрого улыбнулся в ответ, хотя на самом деле погрустнел. Конечно, Вуул ни словом не обмолвился, чья была эта шутка, – еще бы! Но почему даже здесь, даже перед Большой охотой, ему, Дрого, снова и снова, словно нарочно, напоминают о том, о чем он больше не хочет думать?!

Старый Гор был раздосадован неуместной болтовней еще больше, чем Дрого.

(Мальчишки! Дурачье! Нашли время трепаться об этом – после всего, что случилось! И ведь знают, должны знать, что беду могут накликать!)

– Не болтайте чего ни попадя! И Калу не трожьте! Охотник был. И погиб как мужчина. И похоронили честь честью. Погоди, Айм, я еще посмотрю, как ты увернешься от носатого! И учти: будешь такое болтать, Калу и впрямь к тебе явится – не наяву, так во сне… Только тебе от этого будет не легче!.. Придумает тоже: «Калу – живой мертвец!» Видел бы ты, что это такое живой мертвец, – попридержал бы язык! Я, старый, сколько живу, и то лишь однажды…

Гор замолчал – как отрезал. Примолкли и остальные. Наконец Айм робко заговорил:

– Гор! Старый! Я ведь, это… не хотел Калу рассердить! Совсем не хотел. Ну, померещилось, должно быть… Я и дары ему принесу, если нужно, и, это, прощения попрошу… Только, старый, ты, это, может, расскажешь нам, что знаешь? А то что ж, мы, это, молодые, мы не знаем…

Гор задумался. Не время, ох не время говорить о таких делах! Но, может, и впрямь рассказать? Глядишь, и этот болтун примолкнет. А то не язык, а…

– Хорошо. Расскажу – только недолго. И чтобы потом – не болтать! Мужчины вы или ползунчики?!

Давно это было. Ваших родителей – и то не было на свете. Да что там, я, старый, был еще такой, как вы. Колдуном у нас был тогда Хорру, великий Хорру, – слышали небось? То-то! При нем – все дрожмя дрожали, вся община… А наш Колдун был его ученик. Тоже молодой, может, моложе меня, может, нет, – не знаю…

Так вот. Убили у нас одного. За дело убили, все как надо, честь по чести… Имен уже не помню. Этот, кого убили, наладился к жене другого… Да еще прямо в его жилище, на его же постели! Ну, такое не скроешь, подкараулил их муж, а не убил сразу, нет, все сделал, как мужчина, – видно, заранее все решил. Выволок того за шкирку к общим очагам, сказал: «Бери копье!» Тот туда-сюда – а куда денешься? «Бери копье, а не то…» И свое – к груди! А нам (я там тоже был): «Смотрите!»

Ну, взялся и тот за копье. Да только на чужих-то жен он ловок был, а вот на копье – не шибко. Махнул два-три раза почем зря – глядь! – а его кишки уже выпущены и на острие намотаны! Так-то. Честь по чести.

Разобрали, конечно, это дело. Все – правильно. Муж отцу-матери убитого (своей-то хозяйки у него не было, куда там… до чужих баб только и был охоч, а вот чтобы свою…) сразу дал, что положено, жену, конечно, поколотил и сказал что надо: твое, мол, место не здесь, а у очага Серых Сов, откуда ты родом. И остался один… Детей, кажется, не было, не помню. А того похоронили. Тоже – как положено, честь по чести. Отец-то его – ничего, все понимал. Да и сам своего сына стыдился. А вот мать… Один он был у нее. Хоть бы дочери – и тех не было.

Ну вот. Сколько дней прошло – не знаю. Не много, должно быть. А только как-то под вечер вижу: идет она, похоже, от Хорру (жилье мое было тогда – враз у тропы к колдовскому), идет – и вроде как довольная! А до того – и на люди не показывалась. А покажется – лицо замотано куском шкуры: одни глаза, а в глазах – слезы… Один сын был у нее!.. А тут – довольная. «С чего бы это?» – думаю. А ночью…

Гор все свои долгие годы старался вспоминать ту страшную ночь как можно реже. Кажется, и вовсе забыл. А вот – всплыло все, как будто только вчера случилось!

Тогда его разбудил истошный крик, переходящий в хрипы и стоны. И он понял откуда – из жилища, что напротив. Того самого, где в одиночестве спал муж, прогнавший свою неверную жену и убивший в честном поединке своего обидчика. Гор был молод и смел; его правая рука стискивала копье, а левая уже была готова откинуть полог, когда совсем рядом, на тропе, ведущей к жилищу Колдуна, послышались шаги. Такие шаги, от которых его всего затрясло, – наверное, так трясет длинноухого, внезапно очутившегося прямо перед волчьей пастью.

Нет, это был не Хорру, хотя направлялись они туда, в сторону его жилища… И где по его распоряжению был похоронен убитый! ЭТИ шаги какие-то… неестественные, вообще не напоминали человека… ЖИВОЕ СУЩЕСТВО не напоминали! И еще – сквозь щели шкуры, прикрывавшей вход, отчетливо просачивался запах, свежевскопанной земли и падали. Тлена. Что-то хлипко шлепнулось на тропу…

Гор заставил себя выйти наружу лишь тогда, когда стихли эти невыносимые, ужасающие звуки. Прежде чем броситься к жилищу напротив, он посмотрел вверх по тропе. И увидел. Там, в сплетении ветвей и теней, отбрасываемых Одноглазой, удалялась фигура, сгорбленная, с безвольно опущенными, болтающимися руками. Человеческая по виду, но двигающаяся совсем не по-человечески – на прямых ногах: одной ступит – вторую приставит, одной ступит – вторую приставит… Топ-топ. Топ-топ…

– …Выскочил-то я не сразу, а оказалось – первым! Все слышали крик, но не выходили. Боялись. Вы и представить не можете, как мы все тогда боялись! Потом все же собрались; кто-то факел засветил, в жилище вошли… Хозяин, конечно, мертвый. Лицо черное, глаза выпученные, и язык наружу, а на шее – пятна от пальцев. Тоже черные. Задушен. И еще – воняло. Посмотрели – а на нем куски кишок. Уже гнилые, червивые… И на тропе. Следы и еще один такой кусок – побольше…

По следам-то мы только утром пошли, и привели они нас прямиком к могиле. Разрыта могила, и покойник на дне лежит, гнилой уже… Только не так, как мы его положили. И – грязный, в земле весь, руки, одежда – все… И вроде как улыбается. Рад! А мы что ж, стоим и молчим. Тут и Хорру пришел. Хотели спросить его: как же так?! А он глазами зыркнул – так, что и охота спрашивать пропала! – да и пробурчал: «Заройте! Больше не встанет».

Вот и все. Мать этого куда-то исчезла – то ли убили, то ли сама ушла, не знаю. Да и отец не зажился. Сторонились его, хотя он-то ни в чем виноват не был…

А теперь – хватит болтовни! Спать давайте, завтра Обряд, а вы… Мужчины, а словно ползунчики!..

Молодежь подавленно молчала. Без слов разошлись по своим лежанкам. Но Йом, до сих пор не принимавший участия в общем разговоре, подсел к старику:

– Гор! Старый! Может ли Йом задать вопрос?

– Спрашивай.

– Как ты думаешь, ведь наш Колдун – ученик великого Хорру. А что, если Айм и в самом деле…

– Замолчи! Болтало бы это болтало, если бы и «в самом деле», как же! Да и ты… Чей амулет спас тебя?

– Колдовские дела…

– Вот и оставь их в покое – и Колдуна, и дела его. Нас, охотников, они не касаются.

И, посмотрев на сконфуженное лицо Йома, добавил уже мягче:

– Брата пожалей! Досталось ему, а ведь совсем еще мальчонка! А тут – в себя-то парень не успел толком прийти, а эти начали… Эх! Раньше были охотники, а теперь, видно, одни ползунчики остались…

Дрого вернулся, когда все уже спали. Осторожно пробрался на свое место, между Йомом и Каймо, и еще долго не мог заснуть, глядя во тьму, едва дрожащую от слабого мерцания засыпающего очага, невольно вслушиваясь в ночные звуки. Там, у отца, вроде бы ничто больше не напоминало о плохом. Было весело, Вуул умеет шутить. Но заноза в сердце – осталась. И тяжелые, непрошеные мысли – возвращались…

Ничего! Завтра – Обряд. Его первый Охотничий Обряд! А сейчас – надо спать.

Убив зверя, охотник благодарит его за отданную жизнь и просит его скорее возродиться вновь, более сильным. Но на Большой охоте убивают одновременно не одно животное – целое стадо. Чтобы его возродить и преумножить, одних охотничьих заклинаний мало; тут не обойтись без обращения к своему тотему. А для этого требуется долгий и сложный Обряд, нужна помощь колдуна.

Далеко не все обряды совершаются ночью. Этот, например, можно производить только днем, в отсутствие Небесной Старухи. Мужских обрядов не смеет видеть ни одна женщина. Даже она – великая покровительница охоты и сама Небесная Охотница!

Дрого знал, куда идут они, охотники, ведомые Колдуном и вождем. Знал он прекрасно и то, что теперь он, взрослый охотник, не просто может туда идти, это его обязанность, его долг! И все же время от времени он чувствовал невольный холодок, с малолетства внушенный страх, детское табу: «Ходить к истоку ручья запрещено! Ослушавшийся навсегда исчезнет; исчезнет даже его имя!» И такое случалось, хотя и очень редко…

Начало ручья открылось в узкой ложбине, затененной старыми елями. Струящаяся по белому меловому ложу чистая ключевая вода – от одного ее вида сводило зубы и хотелось пить – выбивалась из-под большого камня, еще большего, чем тот, любимый. Поверхность камня, испещренного Родовыми знаками, была бурой.

Процессию встретили трое охотников, посланных сюда раньше, на самой заре; все – при оружии и в боевой раскраске. Один из них, выступив вперед и поклонившись вождю и Колдуну, сделал знак, означавший:«Никого нет».

Можно начинать. По знаку Колдуна охотники сели по обе стороны ручья и стали пить воду. Вождь и Колдун поднялись выше и встали над самым камнем. Вождь достал Священную кость и стал натирать камень сухой кровью Рода, а Колдун принялся куском лошадиной лопатки что-то копать. Через некоторое время он встал во весь рост и поднял обеими руками над головой продольно расколотый кусок трубчатой кости их собрата мамонта. Кость была бурой. Постояв так, Колдун с поклоном передал ее Арго. Вторым из земли был извлечен лошадиный череп. Его Колдун сам натер сухой кровью и пристроил в воде, у основания камня.

Зазвучала песнь-заклинание. Арго продолжал свою работу, теперь уже над костью мамонта, а Колдун пел. Он благодарил предков, благодарил Великого Мамонта за щедрые дары, он просил присылать в Средний Мир побольше их братьев и сестер мамонтов.

Мы не делаем им зла, мы любим наших

братьев и сестер!

Наших волосатых братьев и сестер!

Наших могучих братьев и сестер!

У них такие большие бивни,

У них такие сильные ноги,

У них такие чуткие уши,

Их голоса радуют наши сердца!

Наконец вождь установил окрашенную кость мамонта так, чтобы ее сужающийся конец выступал за край камня, прямо над лошадиным черепом. По знаку Колдуна охотники, начиная со старого Гора, стали подходить к камню и вскрывать себе вену на левой руке. Рану заклеивали через некоторое время смолой. Теперь уже человеческая кровь полилась на Священный камень, заструилась по внутренней поверхности кости мамонта, закапала на лошадиный череп.

А Колдун уже просил о том, чтобы Великий Мамонт не забывал своих человеческих братьев и сестер и по-прежнему щедро посылал им то, без чего они не могут обойтись, – лошадей. Кровь текла и текла на Священный камень, на кость, на череп, а Колдун пел:

И пусть каждый жеребец, что отдаст нам, твоим

братьям, свою жизнь,

Пришлет в Средний Мир двух молодых жеребцов!

И пусть каждая кобыла, что отдаст нам, твоим

братьям, свою жизнь,

Пришлет в Средний Мир трех молодых кобылиц!

В мужской лагерь вернулись вместе с Колдуном. Расселись на траве, вокруг общего очага, и… появилось мясо молодого жеребца! По-видимому, его убили накануне, но кто – Дрого не знал.

И ночью долго не расходились; вместе под открытым небом пели песни-мифы о Великом Мамонте, о Первобратьях, о начале их Рода, их Мира. И в их пении вновь смешивались времена и герои: Начало было здесь же, в Этой Ночи, и Первобратья – здесь, с ними, почти осязаемо…

…С верховьев плато на самые близкие участки к общинам детей Мамонта и детей Серой Совы вышло три табуна. Один из них, голов в пятьдесят, пасется на самом удобном для загона участке, вблизи ольшаника – того самого, где меньше года назад были выслежены и убиты лашии. Именно этот табун и достанется людям. Загонщики от ольшаника направят его вниз по склону факелами и криками. Вначале лошадям будет казаться: им есть куда бежать! Но нет! Огонь, дым, крики, дротики и копья направят весь табун по единственному пути – к высокому обрыву, на дне которого, невдалеке от русла ручья, разделяющего общины загонщиков, табун и найдет свою смерть. Вожак – старый, опытный жеребец – должен быть убит как можно раньше. Говорят, были случаи, когда табун, предводительствуемый таким вожаком, ухитрялся прорваться даже сквозь заслон.

Две ночи Одноглазая, полностью проснувшись, любовалась на то, как люди осторожно роют канавы, подтаскивают сучья и траву, готовят огневые и дымовые заслоны. Дети Мамонта готовили западный его край, дети Серой Совы – восточный и северный, который должен не только повернуть табун, но и защитить их собственное стойбище. Это самый опасный участок: ветра преобладают северо-западные, со стороны детей Мамонта, – значит, именно оттуда пойдет пал, полетят прицельные дротики и копья. С восточной стороны прицельно не метнешь: помешает дым. Здесь нужен сильный огонь, но так организованный, чтобы его не разнесло ветром в сторону стойбища. И шум, много шума. Особенно должна быть защищена северная часть, ведь если лошади прорвутся на север (а только так они и могут спастись), они растопчут не только детей Серой Совы, но и могут смести их жилища! На третью ночь Колдун детей Мамонта и Узун ушли из мужских лагерей в стойбища, чтобы вывести на Большую охоту женщин и детей. К рассвету все заняли свои заранее определенные и подготовленные места.

Близился рассвет. Табун отдыхал вблизи ольшаника. Корма было вдосталь, травы сочны и вкусны. Время от времени раздавалось пофыркивание, а вот – иной звук: поздний жеребенок снова добрался до материнского соска. Лошадям снились свои сны: в них были и родной материнский запах, и нежное щекотание соска под губами новорожденного сына, и вкус травы – то горчащий, вяжущий, то острый, кисловатый, и призывное ржание жеребца, и упругий трепет кобылицы… И еще были в этих снах страх и паника, медленный бег на месте, когда знаешь, что не спастись от этого воя, горящих глаз, клыков, превращающихся в двуногих с их острыми палками, с их страшным союзником – жгучим цветком.

Вожаком табуна был десятилетний жеребец – умный, опытный, в годах, но еще не старый, еще полный силы. Не раз и не два спасал он свой табун, не только от волков, но и от двуногих – проклятых тварей, покоривших, призвавших себе в помощники самого страшного врага всего живого – жгучий цветок, тот самый, что возникает из ничего и стремительно растет, уничтожая не только зелень, не только все другие цветы, но и все, чего коснется его жаркое и удушающее дыхание.

Вожаку не спалось. Ему было тревожно, как никогда прежде. Он сделал все правильно: одним из первых привел свой табун на новые пастбища, так, что им достались самые свежие, самые сочные корма. Так, что они первыми уходили на еще не тронутые поляны… Все правильно! И все же он чувствовал, что сделал самую страшную ошибку в своей жизни. Роковую ошибку!

Здесь, на новом пастбище, было сытно, спокойно, привольно. Все хорошо, кроме одного – ЗАПАХ ДВУНОГИХ! Он преследовал повсюду, им веяло из ольшаника, слева, от сосен, справа, снизу… Отовсюду! И, как всегда, к запаху двуногих примешивался раздражающий ноздри, ненавистный запах жгучего цветка. Вожак понимал: нужно уходить! Хотя бы и туда, где травы не так сочны, где…

То, что последние дни только щекотало и раздражало, вдруг заполнило собой ноздри, стало нестерпимым. Из ольшаника! И – крики, грохот…

Вожак всхрапнул, прокричал тревогу и первым ринулся вниз по склону, спасаясь из этого зловещего места.

Загон начали женщины. Самые молодые, обнаженные, в каждой руке – по горящему факелу. Они бежали, приплясывая, они размахивали факелами, они кричали:

Ой-ей-ей-ей!

Эй-ей-ей-ей!

Э-гей-гей-гей!

О-го-го-го!..

Они сами превратились в кобылиц – молодых, разгоряченных. И мчались за ними жеребцы – несколько молодых охотников, тоже голые, тоже с горящими факелами в руках.

Oй-eй-eй-eй!

Эй-eй-eй-eй!

Э-гей-гей-гей!

О-го-го-го!..

Табун стремительно летел вниз по склону. Вожак знал, где нужно свернуть направо, чтобы обогнуть ельник и вырваться наверх, туда, где сейчас слишком много их сородичей, но где простор и свобода!

Но свернуть не удалось. Началось самое ужасное: и справа, и слева местность взорвалась криками, смрадом двуногих и их ненавистного союзника! Жгучий цветок дышал своими черными, нестерпимо вонючими испарениями. И справа и слева полетели острые палки. С предсмертным визгом рухнула под копыта своих сородичей молодая кобылица.

Оставалось одно: вперед!

Загонщики сделали свое дело: табун мчался туда, куда нужно. Теперь факелы отброшены; двуногие жеребцы настигли своих двуногих кобылиц…

Сейчас нет никакого закона, кроме одного: настиг – твоя! Она тебе желанна и ты ей желанен! В этом нет преступления; это – часть самого закона! Никаких запретов не было и не могло быть: в этом последнем обряде люди перестали быть людьми, они стали жеребцами и кобылицами, возрождающими гибнущий табун к новой жизни. Двуногий жеребец настигал свою кобылицу, и та падала на колени на стоптанную траву, еще горячую от лошадиных копыт. Молодые тела исступленно бились, насыщались и не могли насытиться друг другом…

Вот что странно: никогда, ни единого раза, ни мужчины, ни женщины так и не могли вспомнить, кого и с кем сводили эти Большие охоты!

Дрого с нетерпением ждал, когда на него, стоящего в цепи, вылетит табун.

Главное – свалить вожака!

Металка и дротик – надежный, опробованный! – наготове.

(«Не стискивай металку; кисть, кисть расслабь. И помни: копье – часть тебя самого…»)

Вот они!.. Бросок!

Оперенный дротик не прошел мимо цели. Но долгогривый пегий вожак только всхрапнул и ускорил бег…

Бывший товарищ по играм победно взглянул на Дрого: короткий дротик не упал в траву, не отскочил – вонзился в бок кобылицы!

И тут крики со стороны Серых Сов взлетели на новую волну. В них слышался неподдельный ужас:

– Прорвались! ПРОРВАЛИСЬ!..

Вожак понял: он упустил возможность – прорываться следовало сразу! Сквозь двуногих, сквозь жгучий цветок и его черное дыхание – не важно!

Сейчас оставалась последняя возможность…

Он вздрогнул от удара и боли под левой лопаткой.

Не важно! Вперед!

Дротики летели и справа и слева. То одна, то другая лошадь с протяжным визгом падала под копыта табуна. Но вожак, казалось, был неуязвим. Только один, белоперый дротик возвышался над его левой лопаткой.

Вот оно – самое страшное! Опытный жеребец свернул направо и, презирая огонь и дым, крики и дротики, устремился прямо на северный заслон! Если табун прорвется…

Айон, сын Гарта, перепрыгнул через горящую канаву, не обращая внимания на пахнувший в лицо жар, на опаленные волосы… Если не получится, то – все равно! Пусть – смерть под копытами! На миг их глаза встретились: его, человека, сына вождя, – и жеребца, вожака, пытающегося спасти своих сородичей от неминуемой смерти…

Не дротик – тяжелое деревянное копье с острием, закаленным в огне костра, с неожиданной силой метнула человеческая рука.

Вожак вел свой табун на прорыв – в долину, откуда потом они найдут путь наверх, подальше от двуногих… Человечьи крики смешивались с предсмертным визгом лошадей.

Не важно! Вперед!

Вот один из них, ненавистных! Сейчас его кости захрустят под копытами…

Страшный удар в грудь бросил его наземь, под копыта тех, кого он вел за собой. Какой-то миг умирающему, затоптанному вожаку еще казалось, что он продолжает бежать…

Неуязвимый рухнул в последний момент, когда люди уже были уверены: все кончено! И дети Серой Совы, и дети Мамонта разразились неистовыми победными криками, и табун, лишенный предводителя, повернул туда, куда ему и было положено – к краю обрыва.

Над обрывом клубилась белая пыль, а снизу доносился визг гибнущих животных, заглушивший человеческие голоса. Охотники торопливо спускались по тропе, чтобы завершить свое дело. Лошади, упавшие первыми, – самые счастливые, погибли сразу. Последние безнадежно пытались подняться на сломанные ноги и кричали, кричали в предсмертной муке. Чудом уцелевший жеребенок жалобно звал на помощь свою мертвую мать. Арго метнул копье.

Айон, не отрываясь, пил кровь вожака – Неуязвимого. Напившись, не вставая с колен, он воздел к небу руки и запел. Такого коня следовало поблагодарить особо!

Айон долго пел о сильном, бесстрашном жеребце, сделавшем все, чтобы спасти своих сородичей. Он благодарил свою жертву за отданную жизнь и просил прощения за свой удар. Он просил Великую Серую Сову о помощи: пусть этот славный, могучий жеребец вернется в Средний Мир как можно скорее! Пусть он приведет с собой как можно больше кобылиц и жеребцов, таких же сильных и бесстрашных!

Героя окружили охотники обоих Родов. Окончив пение, Айон выдернул из тела вожака обломок дротика, оснащенного треугольным наконечником:

– Сыновья Мамонта! Чей это дротик?

– Мой! – пробормотал Дрого, все еще переживая свою оплошность – неверный удар.

– Твой?! – Айон посмотрел на Дрого, затем перевел взгляд на его отца: – Великий вождь детей Мамонта. У тебя – достойный сын! – И с почтением передал обломок дротика молодому охотнику: – Возьми! Такой наконечник еще пригодится! И не откажи мне в чести разделить на трапезе сердце и печень этого молодца! – Айон осторожно, почти нежно провел ладонью по остывающему телу жеребца-вожака.

После Большой охоты пировали в стойбище Серых Сов. Дрого был счастлив. Он сидел рядом с Айоном, и только им двоим были поданы сердце и печень того, кто чуть было не спас своих сородичей, чуть не смел все эти очаги и жилища. В песнях прославляли бесстрашного Айона, спасшего и людей, и свое стойбище. Но хвалили и его, Дрого, нанесшего вожаку лошадей первый, точный удар!

Несколько дней в обеих общинах кипела работа: разделывали туши лошадей, вялили мясо, сушили на распорках и выделывали шкуры, отбирали и делили кости, пригодные для поделок. И сухожилия шли в дело, и конский волос – хвосты и гривы: без ниток не сшить одежду.

Большая охота радует не только людей. В эти дни многие звери подбираются к человеческому жилью для того, чтобы полакомиться остатками людской добычи. Люди не трогают своих гостей, незваных, но желанных. И гости (даже волки) людям не вредят: зачем? Мяса – вдосталь, хватит на всех.

Дрого проснулся от звуков, раздававшихся прямо подле входа. Какой-то зверь громко и нудно хрустел костью. «Ну уж нет! – подумал Дрого. – Жрать – жри, а спать – не мешай!» Прихватив первый попавшийся под руку дротик, он откинул полог.

Старая, облезлая лиса – в свете Одноглазой ясно были видны проплешины на ее шкуре – с трудом обрабатывала кусок лошадиного хребта. И мяса-то почти не было на этом костяке, – видно, лучшей добычи уже и не урвать! И глодать-то тяжело – не осталось и половины зубов! Увидев прямо над собой страшного двуногого, лиса оторопело тявкнула, припала к земле, но даже не попыталась бежать от лакомого куска. «Ну что же, убей! – говорили ее глаза, из которых вдруг потекли совсем человечьи слезы. – Убей, все равно – какая это жизнь!..»

– Да на что ты мне сдалась, драная шкура? – смущенно пробормотал Дрого. Вернувшись в жилище, он убрал дротик на место, посидел, не ложась, а затем, покачав головой и смущенно хмыкнув, достал из земляной кладовки мягкий, хороший кусок мяса и осторожно, чтобы не спугнуть зверя, пристроил его снаружи, у самого входа.

Дрого заснул под довольное, благодарное сопение и причмокивание.