Текст книги "Закон крови"

– Сегодня так поступим. Нага и дети садятся к Дрого, а ты, Морт, только нашу поклажу переправишь. Мы с Айей здесь останемся. Тебе возвращаться больше не нужно: Дрого второй челн к своему привяжет и за нами один вернется. Заберет мать, а я как-нибудь и сам выгребу.

А вот и действительно последняя переправа! Эта мысль придавала силы, которых, казалось, уже и нет вовсе. Мать за спиной, он ее не видит, но чувствует: сжата, напряжена! Отцовский челн неподалеку: Арго гребет сильно, уверенно. Он давно мог бы быть на другом берегу, но сдерживает себя, старается не вырываться вперед…

Дрого не понял даже, как все это произошло. Вдруг онемела левая рука, и лошадиная лопатка выскользнула, ушла вниз, и челн развернуло, понесло вниз по течению! Он старался изо всех сил; ведь берег вот он, кажется, совсем рядом, течение вынесет челн на отмель, а он поможет! И уже бегут и кричат люди…

Быть может, так оно и было бы, будь это на их Большой воде, где все так знакомо, но тут… Краем глаза сквозь серую пелену дождя Дрого увидел вспененный гребень воды, услышал рокот…

Перекат!

Дрого знает, что это такое: и лучшему пловцу не пришло бы в голову связываться с перекатом – на бревне ли, в челне или вплавь! Начав переправу, они не заметили, не услышали из-за дождя, что опасность совсем близка!..

Дрого греб изо всех сил – лопаткой и голой рукой; ему удалось развернуть челн носом к берегу, такому близкому… Но рокот переката еще ближе, он бьет в самые уши…

Удар!

Челн перевернуло, закрутило, его самого бьет по камням, но он выберется, он пловец…

«Мать не умеет плавать!»

Дрого не знал до сих пор, как долго длилась эта схватка с водяными, уже почуявшими желанную добычу, уже ликовавшими. Да, конечно, он – пловец, но все его силы уходили на одно: не дать утонуть матери! Водяные их возьмут только вместе! Так бы оно и было, окажись берег хотя бы чуть дальше, а перекат – ниже по течению: их бы просто не успели спасти! В то страшное утро они спаслись лишь потому, что берег был совсем рядом. И отец. Его челн был к берегу ближе, он сразу копьем дно нащупал, понял: стоять может, – и в воду! Первым добежал, первым копье утопающим протянул, а потом и руку… Так и выкарабкались!

Только не хотели водяные свою добычу упускать! Дрого уже по дну шел, когда его левая нога завязла в чем-то, запуталась, и так стопу вывернуло, что он вновь с головой в воде очутился. Но тут уже не только отец – другие бросились на помощь…

На тропу встали не сразу. Костер разожгли, просушиться да согреться хотели. Только разве в такую погоду без кровли это сделаешь? Дрого ногу свою осмотрел. Стопа ноет, да вдобавок бедро распорото, кровь хлещет – то ли на камень, то ли на корягу напоролся да в горячке только сейчас и заметил. Что ж, к ране листья приложил, перевязал заячьей шкуркой и снова штаны натянул. А стопа, думал, в походе промнется. Думал, вывих. Оказалось – хуже…

Сквозь дрему доносится отцовский голос. Вернулся, с матерью о чем-то разговаривает… (С МАТЕРЬЮ?!) Нет, конечно с Нагой. Это сон все путает, все смешивает…

Они шли вдоль берега, то удаляясь, то вновь приближаясь к нему. Хромота? Она пройдет; еще один-другой переход – и нога разойдется, разработается. Но получилось иначе: чем дальше, тем труднее и труднее идти, и вот уже в левой руке волокуша (тянут вдвоем с Нагой), а правая опирается на копье, как на посох… И то сзади, то рядом все чаще и чаще сухой отрывистый кашель. Айя. Мать.

Сколько дней длился этот путь – три, четыре? Больше? Не вспомнить; уже тогда, под конец все мешаться стало. Держался как мог. Попытался широким ремнем щиколотку стянуть. Вроде бы помогло, да ненадолго, потом словно хуже сделалось… Он, Дрого, скрывал, что слабеет, что хотя и чаще привалы, а для него словно не чаще, а реже. Оттого и потащился тогда вслед за Донго, посмотреть, что они там нашли, в «уютной балочке»? Да только как скроешь, если все сильнее хромаешь, все больше отстаешь. Не он один. Мать кашляет все чаще, все мучительнее. И отец чем дальше, тем мрачнее, тем озабоченнее…

Какой это был день? Вскоре после той страшной находки. Дрого двигался, не замечая ничего вокруг, почти бессознательно, весь сосредоточенный лишь на одном: «Шаг. Еще шаг… Не больно, забудь!.. Еще шаг…» Привычно вспыхивает боль в левой ноге, когда на нее ступаешь, привычно кружится голова, привычная тяжесть и шорох волокуши, привычный кашель… вдруг он усилился, стал захлебывающимся, лающим… Движение сбилось, скомкалось… Крики… Женщины сгрудились вокруг упавшей…

Поняв, КТО упал, Дрого бросился туда, и его многострадальная нога подвернулась вновь, на этот раз с такой болью, что он рухнул, как от смертельного удара, во весь рост, мгновенно потеряв сознание.

Очнулся на мягкой медвежьей шкуре. Рядом отец и Колдун.

– Что, привал?

– Да. Покажи-ка свою ногу старому.

До сих пор Дрого к Колдуну не обращался, сам возился со своей ногой. Право охотника – самому решать, что делать со своими болячками.

– Зачем? Я могу идти дальше.

– Может быть. Но сейчас решать мне. Показывай.

Колдун, неодобрительно покачивая головой, трогал кожу около раны, почти не касаясь, изучал стопу. От его ладоней исходило приятное покалывающее тепло.

– Что с матерью? – спросил Дрого.

– Плохо. Горит.

– Так пусть…

– Уже. Лежи и молчи.

На этом их путь, в сущности, и закончился. Колдун сказал коротко:

– Пойдешь дальше – жди в гости черную хонку. Она уже на твою ногу облизывается, – а потом долго о чем-то с отцом говорил.

Потом вождь всем сказал:

– Встаем на зимовку. Здесь – привал, пока мужчины получше место найдут. А там…

Дрого до конца не дослушал, снова впал в забытье.

Так вот и получилось, что и не помнит толком, как очутился на зимнем стойбище, в новом жилище, которое и построили-то без него! Со стопой худо оказалось: перелом. И жилы разорваны. И на бедре вокруг раны краснота пошла: черная хонка подбирается… А на женской лежанке, по другую сторону очага, – Айя. Мать. Водяные свою хонку на нее напустили…

Колдун рану лечил травами, а к стопе деревяшки приладил и ловко закрепил. Двигаться запретил, да Дрого и не мог: первые дни (интересно, сколько их было?) между Мирами находился – и здесь, и не здесь. Все смутно – только в дреме, на грани сна что-то вспоминается…

Кажется, Колдун пытался дать им и сильное лечение, через духов, да не вышло. Помнит: и напев обрывался, угасая тут же, на месте, не отворяя вход в иное, и звуки флейты тускнели, и рокот барабана не уводил в глубину – просто стук, и ничего больше… После сквозь забытье, выплывая оттуда и вновь погружаясь, он слышал, как Колдун говорит отцу: «Не могу… Духи оставили… закрыто… не одолеть… травная сила… простой наговор… главное – сами…»

«Главное – сами!» Что ж, он, Дрого, выплыл, выкарабкался, как тогда из ледяной воды. Но на этот раз – один.

Дрого раскрыл глаза. Ночь, все спят, а у него и сна нет: выспался за все эти дни. И вновь вместе с печалью приходит мучительный вопрос: почему, ну почему так все случилось?!

…Как ненавидел он теперь эту нежить, кем или чем бы она ни была! Во много раз сильнее даже, чем тогда, после той злополучной ночи наведенного сна, после гибели брата! В тот день, когда все уже закончилось, Йома похоронили и общинники поспешно сворачивали лагерь, чтобы уйти засветло как можно дальше, Дрого не выдержал, прямо спросил Колдуна: почему-де они бегут? Неужели на эту тварь нет управы? Ведь днем она вроде как бессильна! Вот бы и выследить ее! Но Колдун только головой покачал. «Дрого, – ответил он, и Дрого запомнил эту речь слово в слово. – Я знаю: ты хочешь отомстить. Не ты один этого хочешь. Я знаю: охотники храбры. Но здесь одной храбрости мало. Да и храбрость нужна… – он задумался, – не такая, как на охоте или в бою. Трудно объяснить… Знаю я и то, что сыновья Мамонта – хорошие следопыты. Но поверь: и самый лучший из вас нежить не выследит. Она… она меняет личину! Где искать ее? В каком обличье? Колдуну ведомо лишь одно: НЕЖИТЬ НАБИРАЕТСЯ СИЛЫ ОТ ЗЛА И ТЬМЫ, ОТ ЧУЖОЙ КРОВИ И БОЛИ. Вот и пойди поищи! Нет. Попытаемся уйти, оторваться от Врага, а там – будет видно!»

Да, похоже, они и в самом деле от Врага оторвались. Но цена, которую пришлось за это заплатить, слишком велика. Во всяком случае для него, для Дрого. Сейчас он почти жалел о том, что это удалось… Да что там «почти» – ЖАЛЕЛ!! Неужели он никогда не встретит теперь эту тварь лицом к лицу, не всадит ей в брюхо тяжелое бивневое копье, да так, чтобы…

Ну вот! Едва зуб не хрустнул! Прекрати все это и постарайся заснуть! Дрого давно понял: стоит ему только отдаться во власть мыслям об этой… нежити – и подступает откуда-то снизу тяжелый липкий ком, к сердцу, к горлу… выше. И мелкая дрожь пробирает тело, и плывет голова, и хочется убивать… Или хотя бы завыть и бить, бить кулаками по земле, по стволу сосны, по чему угодно… НЕЛЬЗЯ! Это не сила, это – слабость и радость Врагу.

Дрого ошибался. Не один он – все ошибались. Никто из детей Мамонта, даже Колдун, не знал о том, что произошло в те дни, когда люди готовили свое зимовье.

Волчья семья облюбовала себе заброшенную барсучью нору, вырытую у корней старой, вывороченной ураганом ели, неподалеку от небольшого лесного озерка, мелкого, заросшего камышом. Волк и волчица долго обустраивали свое жилье, расширяли вход, нарыв близ него кучу желтого песка. Волк, сильный, широкогрудый, легко работал мускулистыми задними лапами, потом его сменяла подруга. На дно притащили куски мягкого мха. Можно ждать приплод!

Волчица родила шестерых. Она долго облизывала слепых дрожащих детенышей. Вся забота о пропитании большого семейства легла на отца. Он выходил на охоту не только ночью, но и днем: выслеживал длинноухих, подстерегал жеребят и оленей, не брезговал и мелкой добычей – семью надо кормить!

Волчата подрастали. Этот помет был необычным: пятеро самцов – все как один в отца! Такие же сильные будут… А шестая – самочка, отличавшаяся странным, бурым окрасом. «В кого бы она такая? – думала мать. – Мы оба серые, и родители мои были серыми; помню…» Но она любила свою странную дочурку не меньше сыновей. Отец тоже.

Ничто не предвещало беды в ту страшную ночь. Волчата, уже подросшие, пригрелись под маминым теплым боком и сладко спали. Спала и она, но чутким, тревожным сном.

Ее пробудил ни на что не похожий запах, просачивающийся снаружи. Не зверь, не птица, не двуногий… это было не похоже ни на что, но таило в себе угрозу. Смертельную угрозу! Столь же странными были шаги, приближающиеся к их жилищу. Коротко взвыв, волк-отец ринулся наружу, чтобы встретить неведомого врага.

Волчица услышала, как боевой клич сменился тоскливым воем, исполненным неимоверного ужаса! Она не могла поверить, что это голос ее бесстрашного мужа… Но нет, ее Серый не изменил себе! Какой бы ни была опасность, он не отступил! Вой сменился злобным рычанием, послышался шум схватки… короткой схватки!

Она поняла, что Серый погиб, защищая семью. Но кто бы он ни был, их нежданный враг, он узнает, как иметь дело с разъяренной матерью-волчицей в ее собственной норе… даже если ее сердце леденеет от страха, ползущего в нору вместе с запахом! Кажется, она завыла, в тоске и отчаянии, и тонким жалобным подвыванием ответили матери ее крохотные сыновья.

То, что появилось у входа… Это было похоже на двуногого, но она знала : это НЕ двуногий! Это – сама смерть! Но она не отдаст своих малышей даже… даже этой твари! Мать-волчица, собрав все свои силы, рванулась к горлу Врага.

Ей переломили хребет прежде, чем лязгнули зубы. Полумертвая, бессильная шевельнуть и когтем, она смотрела, как Он хватает одного за другим ее серых малышей и не спеша, с наслаждением откусывает голову, чтобы швырнуть обезглавленный трупик на ее неподвижное тело! Затем настал черед и самой волчицы…

Изголодавшись за время долгого пути, Он наслаждался теперь не столько живой кровью, сколько гаввагом. Жаль, что это не люди – волки. Все равно нора надолго пропиталась болью, ужасом и бессильной яростью; это самое подходящее для Него дневное лежбище… А до людей дело дойдет!

Дрожа всем тельцем, бурая волчья самочка проползла мимо остекленевших глаз отца, в которых отражалась луна. Хотелось скулить, но она понимала: этого делать нельзя, во всяком случае – здесь, где только что был их дом… Можно только тихо плакать, уползая в глухую осеннюю ночь.

Глава 20
ИЗМЕННИК

Дрого был прав: в своих бедах Каймо винил кого угодно, только не себя. Свою жену («Из-за нее тогда и задержался в постели! Навязалась тоже!»), своих друзей («Почему не вступились?»), вождя, Колдуна («Не могли, что ли, защитить? Другим-то потакают. Тому же Дрого»). Первые дни после нападения сыновей Серой Совы он шел мрачный, молчаливый, обиженный. Делал все, что нужно, но во всем чувствовалось: «Нате вам!» Потом, когда отстала нежить, когда понял: сородичи над ним не смеются даже, просто не замечают, не обращают внимания, – стал заговаривать первым. То с одним, то с другим. Настороженно вслушивался в ответы, всматривался в лица, первым смеялся чужим шуткам, порой сам шутил… Вроде бы все в порядке! Не насмешничают, даже отвечают… И только своих прежних друзей он упорно продолжал сторониться. Кроме разве что долговязого Ауна.

В глубине души Каймо понимал: между ним и остальными охотниками далеко не «все в порядке». Отвечать-то отвечают, но как! А Гор, старый хрыч, так и вовсе отворачивается! А что он такого сделал? Струсил, что ли? Нет, просто… растерялся, да-да, растерялся со сна да под градом насмешек! Вот если бы снова!.. Сколько раз в своих мечтах Каймо бросал вызов этим… ублюдочным Совам! Сколько раз поочередно вспарывал им всем животы – одному за другим и первому… Ох, как люто ненавидел он Айона! Ишь ты, не того выбрала! Небось как Начальный дар брать, так и Каймо был хорош, а как девку свою отдавать, так нет, есть и получше! Вот его-то, отца Туйи, он убивал в своих мечтах особенно часто и особенно кроваво. Копьем его в брюхо, а потом, схватив за волосы, запрокинуть назад эту ненавистную башку и медленно, слушая его мольбы и стоны, ме-е-е-дленно, кинжалом… Сводило скулы и живот, замирало сердце, а губы сами, против воли что-то бормотали. Туйя однажды спросила удивленно: «Что за заклинания ты бормочешь?» В глаз ей, дуре!

Но не одного лишь Айона ненавидел он. Дрого понял главную беду своего бывшего приятеля и даже жалел его: не видеть своей вины – это же глупо, себе хуже! Вуул посмеивался: «Воротит нос? Ну и прекрасно: ты не девица, и я не твой жених!» Но ни тот ни другой даже не подозревали: здесь уже не глупая мальчишеская обида ни на что, над которой и сам обиженный потом только посмеется. Ненависть – иссушающая, непреходящая. И прежде всего – к Дрого.

Да, просто обида – это было прежде. Она уже прошла в то утро, когда Дрого воскликнул: «Эй, Каймо, иди встречай свою невесту!» В тот день казалось: теперь снова все как было: они опять вместе, старые друзья-приятели. И Туйя! Но потом…

Каймо чувствовал, что ненавидит Дрого почти так же сильно, как Айона. И за то, что Дрого, а не он, Каймо, свалил этого проклятого тестя. И за то, что не добил. И за кровную дружбу. И конечно же за эти слова: «Жаль, Туйя, не того ты выбрала! Был бы Дрого твоим мужем, я бы только порадовался: с таким и изгнание не страшно». Они врезались в память навечно; Каймо вновь и вновь повторял их про себя, стискивая кулаки, скрипя зубами от бессильной злобы. Давно, еще до Посвящения, еще будучи Туули-подростком, он прекрасно понимал: Нагу тоже неравнодушен к его Туйе, хотя и скрывает. Тогда это радовало. Потом – тоже, даже во время свадьбы. Но сейчас…

Дрого! Все сходит с рук этому сынку вождя, все! Даже то, что на страже заснул! Как же! Колдун заступился, да еще чуть ли не героем провозгласил: «Даже теперь ты можешь гордиться своим Дрого!» А почему? Да потому, что – сынок, ясное дело! Всем хорошо, все рады: и Колдун, и папаша, и этот… Сердце замирало, когда этот пловец в воде барахтался со своей мамашей! Так нет же, вытащили!

И с женой – чем дальше, тем хуже. Раньше, бывало, Каймо гордился своей подругой, радостно бежал на свидания, знал: у него – лучшая девчонка и будет лучшая жена, всем на зависть! А уж когда Туйя доказала на деле свою любовь, свою преданность, – что тут говорить! Нет и не может быть никого лучше, чем его молодая жена! Но теперь он уже и сам не понимал, любит ли свою жену? Нужна ли она ему? Порой, особенно днем, ненавидел почти так же, как тех двоих, а то и сильнее. Временами, особенно ночью, прижимался, гладил, шептал ласковые слова, совсем как прежде, так что самому начинало казаться: все будет хорошо! Иногда злился: и зачем только она за ним потащилась? Выгнать бы, к отцу, назад отправить; пусть себе добирается как знает, если такая смелая! И при всем при том – ревновал безудержно; судорога сводила от одной только мысли: а ведь может и к другому уйти! И к сынку вождя… Как же! Отцовскую волю исполнит! Кружилась голова, и в серо-красном тумане, застилающем ум, возникало лишь одно желание, заполнявшее все его существо – от затылка до кончиков пальцев: УБИТЬ!

Здесь, на зимовке, пока Дрого отлеживался и ногу свою лечил (может, и не вылечит еще? Мать-то не спасли!), стало полегче. Решил: он еще покажет себя! Всем покажет! Первым охотником станет, общину свою спасет от… Нежити нет больше? Тем лучше, спасет от каких-нибудь чужаков, от лашии, от тигрольва… Туйя еще поймет, как ей повезло, еще будет просить прощения!

До одури метал дротики в цель, упражнялся с копьем. На охоте не отставал от самых опытных. Приглядывался. Спрашивал. Советы слушал. И вот – завалил оленя одним ударом! Не хуже, чем этот общий любимчик! Сердце пело, когда нес на плече рогатую голову, а в мешке – сердце, печень и лопаточное мясо. Тушу будут делить между семьями, но это – неотъемлемая доля охотника, нанесшего зверю смертельный удар! Сейчас Туйя увидит… И надо же! Первый, кого встретил в стойбище, – Дрого! За водой хромоногий таскался, бабью работу делал! И ведь не позавидовал даже! Или виду не показал?

И все. Теперь, стоило только Каймо покинуть стойбище, одно мерещилось: он, Каймо, здесь, а хромоногий – там, в его жилище, с его женой, на его постели… Какая уж тут охотничья удача! Зверь загодя срывается с места, то ли почуяв, то ли даже услышав незадачливого охотника, и напрасно пущенный вслед дротик позорно падает в снег…

И вот настал день, когда его ревность получила наконец-то подтверждение – если не зримое, то по крайней мере слышимое. В этот день Каймо отправился осматривать свои силки. (Что-что, а петли настораживать он умел: выучился раз и навсегда!) Вернулся вскоре, пусть не с десятком, но с двумя хорошими зайцами, подвешенными к поясу по бокам, мягко и приятно бьющими по ногам при ходьбе – справа и слева. Остановился у входа:

– Женщина! Возьми добычу!

(О зайцах такое обычно не говорят: не принято. Но никого нет, никто не услышит. А он слишком давно не произносил заветных слов! Туйя выйдет – он ей даже улыбнется: пусть думает, что пошутил.)

Однако никто не отозвался, не откинул полог входа. Жилище было пустым.

Каймо зашел внутрь, сбросил зайцев наземь. Очаг горит ровно, хорошо – кормили совсем недавно… Где же Туйя?

Конечно, нет ничего удивительного, что хозяйки очага нет дома. В жилище все налажено, а она может и за водой пойти, и к соседке, и… мало ли за чем еще! И все же сами ноги понесли Каймо именно туда, к ненавистному жилью. Не ко входу, нет. В обход. Осторожно. Тихо. Лучше, чем вчера, когда он вновь вспугнул оленя…

Так и есть, голоса! Дрого говорит, и явно не с Нагой! Каймо огляделся: никого, да и не подойдут отсюда, а издали кусты заслоняют, – опустился прямо на снег и стал вслушиваться.

– Все виноваты у твоего Каймо в его неприятностях, – с досадой говорил Дрого, – все, только не он сам! Мы почему-то больше всех. Ну как такому поможешь? Да и не о нем разговор, о тебе.

(Вот оно, вот!)

– Нет, о нем, о нем! К нему я шла, Дрого! И я знаю: не такой он, как вы все думаете! Не такой! Просто не повезло ему с самого начала. Да еще я… Он же не трус, нет! Вы же дружили, мы все дружили! А теперь вы его оттолкнули, вот у него из рук все и валится…

– Да не отталкивали мы его! Сам отошел, сам дуется на нас, как ползунчик … А за что?

– Вот-вот! Ты еще себя обвини! – Новый, насмешливый голос… Вуул?! – Я виноват в том, что пошутил пару раз, Дрого – в том, что оружие его тащил, а ты… в том, что своих ради него бросила!

– Какое оружие?!

– Не важно… Никакое, это он опять шутит… Тоже мне шутник! – Голос Дрого. Недовольный. – Но вот что я еще скажу, Туйя! Откинь-ка капюшон!

– Нет! Оставь!…

(Легкий шум. Кто-то присвистнул. А эта дура заревела… «О, что б тебя!..»)

– Так вот. Мы оба – холостяки и даже щек пока не скоблим. Но я так понимаю: заслужила? Получи! Только ты-то чем заслужила? Это ему, не тебе глаз подбить надо! И я, пожалуй, это сделаю! Так, Вуул?

– Так, да не так. Он, конечно, водяная крыса. Но ты-то при чем? Ты – не брат, не отец. Хуже сделаешь, и только.

– Я – кровный друг Айона, ее отца. А он просил: «Присматривай за моей дурой!» Так что не совсем чужой. Так?

– Не знаю. Поговори с отцом.

– Дрого! Если ты Каймо хоть пальцем тронешь, и слова с тобой больше не скажу, так и знай! Наше дело! И заступники мне не нужны!

(«"Не нужны?" А зачем же ты к ним полезла, как последняя…»)

– Да не собираюсь я на него с кулаками бросаться! Поговорить хочу, – ты же сама просишь! Может, и вправду не так мы с ним обошлись, не знаю. Может, нам на охоту вместе сходить, а, Вуул?

– Без меня! Я уже охотился с ним. И не раз… Где он, кстати?

– Пошел проверять капканы.

– Ну так тебе пора. Вернется, хозяйку очага не застанет, – вот тебе и новые обиды.

– Да. Пойду. Только, Вуул, вы все же…

(«А! Так тебе твой кровный друг поручил присматривать за чужой женой?! И ты мне глаз хочешь подбить?!! Хорошо! Посмотрим!»)

Каймо не стал дальше слушать. Так же осторожно, как подбирался сюда, вернулся к себе, запорошив след. Снег уже падает, – похоже, вскоре будет настоящий снегопад. Если его следы не обнаружат сразу, потом все будет скрыто, не узнает никто.

Когда Туйя вернулась, ее муж, будто только что пришедший из леса, рассматривал свою добычу.

– Ты где была? Думал, дома.

(Голос спокойный, не злой.)

– Я все приготовила и решила Дрого навестить. Вуул позвал.

– А… Это хорошо. Как его нога?

– Почти зажила. Он уже без посоха ходит, об охоте думает.

– Да. Хотел бы и я к нему заглянуть. Дружили как-никак. Да не знаю, будет ли рад.

– Ой, Каймо, что ты говоришь? Конечно будет! Знала бы, я бы с Вуулом не пошла, тебя бы дождалась! Ого! А зайцы-то! Я же знаю: муж мой – лучший добытчик!

Туйя раскраснелась, повеселела, глаза блестят как прежде, как когда-то. Рада! И вот странно: Каймо потому и был так спокоен, что уже решил и решился. А вот, поди ж ты! Даже ему показалось в этот миг: все в порядке! Все будет хорошо!

Может, и в самом деле все будет хорошо… когда он выполнит задуманное.

Снег валил два дня подряд, то ослабевая, то усиливаясь. А на третий день настало ослепительное утро с пронзительно синим небом и искрящимся свежим снегом; для охоты лучше и не придумать: морозно, весело, и все следы – как на ладони!

– Ну что, Дрого, идем? – Каймо благодушно улыбался. – Для начала – самый подходящий денек! Окрестности посмотришь, может, оленя добудем – и ладно!

Он и в самом деле заглянул к Дрого в тот же вечер, когда все уже собрались: и Арго, и Нага. Хорошо говорил. Объяснил: и раньше бы зашел, да не знал, как на него посмотрят. Плохо это, ведь друзьями были!.. Хорошо, Туйя навестила; сказала: Дрого будет рад! Вот он и поверил, зашел. Давно хотел…

Арго молча прилаживал наконечник к древку, Нага возилась с Аймилой, а Ойми старательно «помогал»… Дрого сидел рядом с Каймо, вытянув по привычке свою левую ногу. (Уже не болит. И дощечки сняты, и ремни размотаны.)

– Хорошо, что пришел. Правильно. Поговорить нам нужно. Давно.

– Знаю, знаю! – замахал руками Каймо. – Все понимаю, кругом виноват! И перед вами, а больше того – перед Туйей! Ты не женат, не знаешь еще, как оно бывает… Особливо ежели все на тебя, как… – И он обиженно шмыгнул носом.

Вот тогда-то и решили: кончится снегопад – они вдвоем и сделают первую вылазку. Для Дрого первую, конечно, – не для Каймо. Можно и Вуула позвать, если, конечно, согласится. Только не любит он задержек. Для него – чтобы охоте ничто не мешало!..

Когда Каймо ушел, отец, поставив на место готовое копье, спросил только:

– Что скажешь, сын?

Дрого понял.

– Должно быть, хочет жизнь наладить, а как – не знает.

– Да. Не знает…

Арго надолго замолк, завороженно вглядываясь в огонь. Потом решительно сказал:

– Вот что. Взрослому мужчине не нужны непрошеные советы. Но все же: будь с Каймо поосторожнее.

Дрого закрепил на ногах свои снегоступы («Наконец-то!»), всей грудью с наслаждением вдохнул морозный воздух…

– ВПЕРЕД!

Первым – Каймо, следом – Дрого. Снегоступы легко скользили по притоптанной тропе, уводящей из стойбища в лес. А вот и первый овражек! Сейчас проверим, не забылось ли старое, не подведет ли нога…

– Эй-хо!

– Эй-хо!

Оттолкнувшись основаниями копий и перехватив их поперек, охотники один за другим ринулись вниз. Хорошо! Оба удержались, не зарылись в снег.

– Эх, хоть снова на горку! – засмеялся Дрого. – Соскучился по такому!

– Ничего! Впереди будет и покруче.

Снег искрился на солнце, проникающем даже сюда, сквозь густые кроны сосен, отбрасывающих синие тени. Мягкий, чистый, он проседал под снегоступами меньше, чем можно было ожидать.

– Давай медленнее, – сказал Дрого.

– Нога заболела? – участливо спросил Каймо.

– Нет. Просто приглядеться хочу. Ты-то небось все уже тут облазал, а я еще ничего не знаю.

Не просто приглядеться. Дрого любил зиму, и сейчас, после всех горестей, после стольких дней вынужденного бездействия, ему хотелось вдоволь насладиться искрящейся радостью этого дня.

– Хочешь, постоим немного?

Они остановились под большой разлапистой елью. Вдруг сверху на Дрого упал ком снега, скорлупки и опустошенная шишка. Послышалось сердитое цоканье.

Дрого посмотрел вверх. Прямо над его головой, на конце ветки, сжавшись в комок, сидела белка. Внимательно смотрела на Дрого своими черными выразительными глазенками и торопливо выговаривала что-то длинное и сердитое. Ругалась, а может быть, о чем-то предупреждала?

– Выйдем из леса, – говорил Каймо, – дальше – в низину, там – через поле промеж двух ельников. Оленя там взять можно, и жеребца можно. Если не устанешь, можем подальше пройти. Места покажу…

Дрого улыбался. Когда Каймо махнул рукой, показывая направление, края его мехового плаща разошлись, и на левом боку открылся довольно необычный предмет. Необычный для той охоты, на которую они отправились.

– Что смеешься? – Похоже, Каймо немного смущен.

– Смотрю, ты со старого Гора пример берешь. На оленя – с дубиной? И как? Хорошо получается?

– Увидишь! – улыбнулся Каймо. – А может, и не увидишь… Это не для оленей. Забыл тебе сказать, чтобы и ты прихватил на случай. Лашии.

Дрого посерьезнел.

– Видели? Следы? Отец не говорил ничего…

– Видеть не видели, ни их самих, ни ясных следов. А только Гор говорит: должны они тут водиться! И Колдун.

Дрого невольно удвоил внимание, когда, промчавшись по довольно-таки крутому склону, вышли на открытое пространство, еще раз остановились, всматриваясь в ослепительные снега, черный кустарник, одинокие деревья и отдаленный лес. Да, оленей много, взять легко, можно и на обратном пути. Заячьи петли… Волк – и не один… Лошади… А что это за подозрительная тропка, там, у самой опушки? Нет, отсюда не разглядеть!..

– Каймо, что там такое? Не ваша тропа?

(Конечно нет! Старую занесло бы снегом, это свежий след!)

– Не знаю. Хочешь, посмотрим.

(Да! Вблизи след выглядел более чем подозрительно. Двуногие. Двое. Двигались уверенно, хотя снег глубок, а они без снегоступов, это ясно. Либо чужаки, либо… Жаль, здесь не понять: есть ли у них обувь? Может, пройти по следу хоть немного? Нет! Их только двое, это опасно. Прежде всего нужно предупредить своих.)

– Похоже, прогулка закончилась! Нужно возвращаться.

Каймо долго смотрел на этот странный след, закусив нижнюю губу. Наконец сказал, заметно колеблясь:

– Может, возьмем оленя? А то без добычи нехорошо. Надо мной и так посмеиваются, сам знаешь.

Дрого колебался недолго: слишком стосковалась рука по хорошему охотничьему удару!

Самца с отличными рогами завалил Дрого. Каймо настоял: «Я-то охотился вдоволь, а у тебя рука, поди, застоялась». Пока разделывали тушу, оба присматривались и прислушивались. Ничего. Вот разве что длиннохвостые птицы подняли в ельнике стрекот, постепенно удаляющийся вверх по склону. Но это мог быть кто угодно – волк, лисица… Медведь-шатун, наконец. Не обязательно человек, не обязательно лапши.

Когда работа уже подходила к концу, Каймо неожиданно заговорил. Мирно, с улыбкой:

– Слушай, а как тебе моя жена? Нравится?

(Странный вопрос! С чего это он вдруг?)

– Еще бы! За женихом пойдет не всякая. Нату за мной не пошла бы, даже оставь я тогда Начальный дар.

(Мирный разговор приятелей. И намек: не за каждым невеста пойдет в изгнание!)

– Да. – Каймо работал сосредоточенно, не поднимая глаз. – Вижу, ты ей тоже нравишься. Как же! Герой! Отца ее едва не завалил! Слушай, а может, и впрямь, это ты для нее самый подходящий мужик? А?

– Не дури! – Дрого начал всерьез злиться. – Тебя что, весенний заяц укусил? Так сейчас вроде бы зима! Тебе такая хозяйка очага досталась, а ты…

– Вот-вот, и я про то же, – смиренно вздохнул Каймо. – Такая хозяйка очага – и кому? Трусу, неумехе. Только зайцев ловить и способен! Да у вас, может быть, все уже слажено, а? Со мной разобраться – и порядок! Вы же встречались, пока меня не было. Договорились о чем или пока – так?

– Что ты несешь?! – Дрого разгневался не на шутку. – Я твою Туйю вижу-то только издали. Вчера, правда, приходила ко мне, так не из-за меня – из-за тебя, дурака! Вуула спроси, он с нами был. Переживает она. Мучается. За тебя, дурака, переживает!

Казалось, Каймо слушает, но не слышит. Сосредоточенное, злое лицо, плотно сжатые губы… Закончив разделывать добычу, он снегом тщательно вытер кремневый и костяной ножи, убрал их в поясной мешочек.

– Все! Пошутили, и ладно! Давай укладываться. Дрого огляделся. Хотя тени уже удлинились, до заката оставалось еще порядочно времени. Но Каймо прав: лучше вернуться засветло. Нежить не давала о себе знать, но по-прежнему неукоснительно соблюдалось установленное: охотники возвращаются до заката или ночуют вне стойбища; по-прежнему Колдун ежевечерне наводил Огненный круг.

Возвращались молча. Теперь Дрого шел впереди с головой оленя на плече, с лучшими кусками мяса в охотничьей торбе. Каймо нес шкуру и свою долю туши. На подъеме дважды оглянулся. (Следы. Утоптанное место, кровь… Самое лучшее – снегопад, но едва ли он начнется… Подождать? В другой раз? НЕТ! Другого раза не будет, он знает себя…)