Текст книги "Гефсиманское время (сборник)"

Многое списала и заглушила война в Чечне. Говоря о потерях в армии, именно из-за чеченской войны мы привыкли слышать уже о тысячных потерях, теряя в цифрах даже ощущение, что они-то человеческие, а не падеж это скота. Обществу было внушено отношение к армии такое, точно бы не в мирное, а в военное время. Армию окружили не занавесом железным, но туманом свинцовым из военной реформы. Что скрывается за тем кафкианским туманом, не проглядишь – тасуют как колоду карт рода войск, военные округа, оборонные доктрины и т. п. Из общества нас почти превратили в публику, равнодушную, аморфную, послушную в своей массе, и если общество требует правды и справедливости, то публики – хлеба всего-то да зрелищ.

Для рядового Романа Минина, такие вот времена, автомат был даже не оружием, а средством к существованию, и он надеялся продать его, только и зная, что стоит немалых денег. Он родился в городе Кирове, теперь – Вятка, окончил с трудом восемь классов, а потом курсы трактористов и работал по специальности; несовершеннолетний, попадался в милицию; семья, старшее поколение – все безработные, имеет еще двенадцатилетнюю сестру. Таких городов, как Вятка, – вся Россия, а семей – миллионы. Но с такими, с чумазыми, больше знаться не хотят. В деле Романа Минина позвонче, чем дезертирство, прозвучала именно эта нотка, что в Москве цивилизованной было ему не место. А где ему место? Туда его, недоразвитого, усадить обратно за трактор или туда его, подонка, в тюрьму.

Роман Минин был виноват, что не успел стать пушечным мясом на чеченской войне. Виноват, что по этой статье расходов не списали. Тогда бы и покоя общественного не нарушил, и родине бы с пользой послужил. А он – хотел жить.

Правопорядки

Человек, наделенный хоть какой-то властью, у нас и прав имеет куда больше, становится выше гражданина. Но власть имущей, если что, может оказаться даже уборщица в привокзальном туалете. Если у тебя вообще что-то есть, а у другого этого нет – имеешь больше прав, больше власти. Это стало в России порядком вещей. Это и есть наш порядок, он же источник всяческого нашенского бесправия – но все это, однако, не кажется нам чем-то неприемлемым. Скорее уж вездесущим, как то, с чем смирились, к чему научились приспосабливаться – и, стало быть, принимаем, укореняем. Чаадаев когда-то точно и просто назвал такое общество «монгольской ордой». Страж порядка в таком обществе – сборщик дани. Платят добровольно, приобретая свободу. Заплатил – и свободен. Покупаешь право что-то нарушить, получаешь во временное пользование эту самую власть, ставя себя выше законов, жить вне закона. Орда так устроена, в ней по закону получить можно лишь наказание. Поэтому и хуже тем, кто уповает на закон или к кому все же применяется власть. Это и есть уже наказание само по себе. Все примеры милицейского произвола – не что иное, как различные способы применения власти. Простейший пример… Останавливают, просят предъявить удостоверение личности… И ты уже во власти людей, наделенных правом останавливать, подозревать, обыскивать. И тебе ли не знать, хоть обратиться могут «гражданин», что дальнейшее непредсказуемо. Мы живем, как знаем. Законов и свобод достигли вроде бы европейских, за что приняты наравне в какие-то советы, но человека с резиновой дубинкой знаем, боимся так, будто их и нет, ни законов, ни свобод. Подчиняет, конечно, страх, он же бесценный жизненный опыт. Но и достаточно подчиниться – вот тогда произвол одного человека становится уже-то порядком вещей.

Но только ли страх подчиняет? Человек с дубинкой сам вряд ли чего-то боится, разве что своего начальства. Но знает, понимает то же самое. Понятия – они одни на всех, как воздух, которым то ли дышим, то ли задыхаемся. Наша свобода – это наш воздух. Она рабская по своему духу, составу химическому: то, что родилось в воображении сдавленных страхом человеческих масс. Эти массы воображали, что отменят в своем обществе все привилегии, уравняют и утрамбуют всех и каждого окончательно, – а мечта о социальной справедливости в духе чуть ли не коммунистической аскезы вылилась в дичайшее расслоение общества, новое и не менее революционное, распределение граждан по доходам и чинам… В сущности, наше общество признало своей единственной ценностью деньги. За деньги умирали, за деньги убивали. Деньги – цель, которой все подчинилось. Жить – значит получать и тратить. Ведь даже копить деньги бессмысленно, если их не тратить, но для чего же еще, если не для своего же удовольствия… Купля и продажа самих прав на что-то в этой атмосфере вносила действительно ощущение хоть какого-то порядка, необходимых свободных правил. Покупая, можно не убивать. Продаваясь – не умирать. Политические свободы к этому состоянию ничего не прибавляли. Из чего нельзя извлечь выгоду, то стало бессмысленным. Свобода почти тотально воспринимается не как необходимость личной, гражданской, ответственности, возможность действовать на благо своей родины, связываясь своей личностью с обществом через любовь, благодарность, долг, – а как возможность для развлечений, эгоистическое стремление пренебрегать всем, из чего не извлекаешь собственной выгоды. Этому восстанию рабов, превращению их в собственников, не хватало только своего рода психологической и социальной сатисфакции, чтобы те, кто чувствовал себя рабами, могли бы теперь сами хоть кому-то дать почувствовать себя рабом.

Превращать людей в свое имущество – удовольствие варварских времен. Распоряжаться бесправной рабсилой – вполне доступное сегодня, то есть безнаказанное. Продается и покупается не человек, а его труд. Но чьим же трудом можно распоряжаться и лишить при этом всяких человеческих прав? Наше общество превратило в живой товар бывших сограждан, давая работу, а с ней лишь возможность существовать всем тем, кто когда-то населял общую страну. Теперь у нас нет ничего с ними общего. Пропадают они – не мы. Но действует святое ордынское правило: если у тебя что-то есть, а у другого этого нет, имеешь больше прав, больше власти. Вот кому ничего не остается, как подчиниться и продать свою свободу. То, что было торговлей людьми, так и осталось торговлей, но живой товар сам готов продать свою свободу. Рынком этого труда, его нищетой и голодом, пользуется полмира, но только ведь потому и не свободного, затхлого, смердящего повиновением, страхом. Наш воздух так вот засмердел, как будто вернулось даже не какое-то мифическое крепостное право, но сам дух, само право – ни во что не ставить не то что свободу, достоинство человеческое, но человеческую жизнь… Разве же мы не усвоили сами, на своей шкуре, что бесправие покушается прежде всего на жизнь человека и это плотью, кровью оно кормится, выплюнув содержимое, то есть достоинство, личность.

Вдруг появилось понятие: гастарбайтер. В нашу новую реальность, заскакивая и назойливо жужжа, влипали все английские то умные, то глупые словечки – и вдруг жесткий, если ни жестокий, немецкий корень. Сами же откуда-то перетащили. Оно и одно такое, с немецким корнем, это понятие. На языке официальном, государственном предпочитают выражаться так: нелегальные мигранты. Конечно, не признает же само государство, что его экономикой, то бишь вполне респектабельными хозяйчиками от мала до велика, в масштабах чуть ли не переселения народов, используется именно что нелегально завозная рабсила. Но с немецким корнем наружу и вылезает что-то, о чем уже лучше молчать, не помнить… Вылезает та, господствующая, раса, это ведь ее понятие… Такое же, как это… «работа делает свободным».

На просторах бывшей нашей родины господствующей стала тоже какая-то новая раса людей. Сказать «россиян» – в корне неверно; а вот «российских граждан» – зри в корень. Чтобы обеспечить свое превосходство, только и нужно – иметь рабсилу, лишенную «гражданских прав». Человек, в отсутствие прав человека – это скотинка. Плати ему как скотинке, обращайся как со скотинкой – а он будет как скотинка покоряться и молчать. Такие нравы процветали в ужасных мрачных колониях, ведь чтобы кого-то на таких условиях себе подчинить, надо что-то покорить, завоевать. Но колониальное хозяйство можно устроить прямо на дому, не имея собственно самих завоеванных колоний, покоренных туземных народцев, если лишение гражданских прав сделать как бы пропуском через свою границу. И вот оно готовое колониальное, если уж не государство, то хозяйство: готовое дать работу, но при условии, что отнимет свободу. Это такой «пограничный режим» действует с нашими бывшими республиками, в которых обитают наши бывшие сограждане. И это не условность какая-то, что они «наши», это единственное, возможно, условие для тех, кого впускают, кому дают работу: рабсила должна говорить на одном языке со своим хозяином, должна понимать, что от нее хотят, то есть понимать, чтобы подчинятся, исполнять. Законов, превращающих людей если не в имущество, то в рабочую скотинку, можно не открывать. Отсутствие законов, то есть гражданских прав и социальных гарантий – оно как само естество, как воздух для рабства. Может быть, кому-то кажется, что милицейские облавы в городах, на стройках и рынках – это борьба с нелегальной миграцией. Но у нас борются не с проникновением рабсилы, не с теми, кто ее использует, – а ужесточают режим ее существования в стране как внутренний. В общем, требуют платы, сдирают с бесправных еще одну шкуру, показательно высылая, да и то из столицы, жалкие группки тех, что почему-то не отрекаются от своего национального гражданства.

Вот что самое загадочное: ни один, ну ведь ни один нелегальный мигрант, нарушая границу нашего государства, не съедает хотя бы как улику родной свой паспорт. Более того, паспорт этот оказывается и важен, и дорог не ему одному. По этому паспорту его опознают и хватают органы нашего правопорядка. Этот паспорт становится своего рода залогом для наших работодателей – и чего же, если не его покорности. Миграция – это переселение. Но мы-то знаем, что к нам не проникают, чтобы у нас остаться, переселиться. В реальности из азиатских республик эшелонами к нам прибывает рабсила, содержать которую в скотском состоянии можно, взяв как бы в заложники, совершенно безнаказанно. Штрафы, их-то наложат, деньгу со всех сдерут, как будто это государству нужно оплачивать моральный ущерб, понесенный ни за что, за его же организованное таким способом принудительное содержание в бесправии не осужденных, но мало чем отличающихся по своему положению и содержанию от осужденных, рабочих в бараках. Но за то, что лишали достоинства, – за это накажут самого такого рабочего, даже наказание делая по духу рабским.

Статус человека без паспорта, без определенного места жительства в России оставляет сегодня на свободе бродяг, и бродяжничество не преследуется по закону. Но статус, скажем как уж есть, инородца, привлеченного в Россию на работу, – обрекает на режимное содержание под тотальным надзором с ограничением свободного передвижения, проверками, штрафами, арестом в изоляторах. Регистрация, даже если получена, дает легальное право находиться в пределах какой-то административной зоны, но и только. В каких условиях работают, живут, – это не является заботой ни для государства, с его законами, ни для общества, живущего своими новыми дикими понятиями. В глазах обывателей, законных граждан, это какие-то «нерусские», которых можно не считать людьми в сравнении с собой. Но так, что ли, заведено у господствующих рас – их ощущение своего превосходства обостряется комплексом собственной неполноценности. И оказывается, бесправные колониальные рабочие чем-то притесняют коренное население. Но дикость в том, что в общей стране люди разных национальностей успели смешаться, порой сроднились. Само разделение людей по этому признаку в государстве многонациональном вести может опять же лишь к дикости. И вот уже фашистики молодые, думая, что расправляются, наверное, с нелегальным мигрантом, зарезали, так сказать, по ошибке, на московской улице… якута.

Очистить Россию от якутов или башкиров, это звучит дико? Зачистить от киргизов и таджиков – менее дико? Но есть ли тогда пределы государственного лицемерия? К чему же это содружество независимых государств? Все это якобы приготовление к тому, что к нам потянутся и вернутся народы, в единстве с которыми пройден был огромный общий исторический путь? Но когда уже потянулись, тянутся – встречать как не было этого в российской истории, потому что тогда не было бы, не возникло бы, и самой России, общей для всех.

Разрушая эту общность, мы лишаем самих себя родины… И свою родину за один век разрушали, теряли уже дважды… Все, кто ее населял, но и строил, защищал, – это был народ, единство людей. Народы рождаются в те моменты исторические, когда миллионы соединяются в единое целое, но ни под страхом уничтожения за отказ от защиты чьих-то интересов – а чтобы отстоять себя как целое, то есть, по сути, свое единство защищая. Российская империя, а потом советская, были созданы все же стремлением всех народов, населявших это пространство, к спасению в своем единстве, иначе не объясните, почему защищали себя как целое, то есть воевали, шли вместе на смерть… Ну зачем было казаху-то или киргизу защищать Москву в сорок первом? Кормить и согревать русских беженцев? Кто же и кого спасал? Азиаты, кавказцы, буряты с якутами, русские… Что защищали, если не общность свою? Поэтому распалась не политическая система – это распался народ… Терпела поражения идеология – а удар пришелся по народу, распался великий народ, из сотен и сотен национальностей состоявший. Только он уже был разделен – вот что произошло… Непонятно, зачем это государство нуждалась в разделении людей по национальному признаку – в союзе национальных республик, в расчленении вплоть до автономных национальных образований своего же народа…

Сегодня в составе Российской Федерации лишь русские не имеют своей национальной администрации, то бишь «республики». Создание чего-то подобного было бы уже началом конца своего же общего государства. Но положение, которое есть теперь, лишает права на родину именно русских, которых осталось за ее пределами около двадцати миллионов. По государственным программам, все же принятым, получая в России гражданство, работу, их переселяется ничтожное количество. Даже «зеленые коридоры» в царство российской демократии, так сказать, ее законности и легальности – воистину, как угольное ушко… И здесь беспредельно то же самое государственное лицемерие: можно и нужно признать русскоязычность какого-то там населения, чтобы не признавать его национальность и прямую, то есть историческую, за него ответственность. Ведь эти русские – и они превращаются в колониальных рабочих, в скотинку, попадая в Россию. А оставаясь за ее пределами, они же – это заложники российской государственной политики, той же самой. При этом, оказывается, население Абхазии и Южной Осетии чуть ли не все состоит из российских граждан, но это уже другая политика.

В конце концов, признавая факт и масштабы «нелегальной миграции», когда-то нужно будет признать и государству, и обществу, что «нелегальным» сделался-то в России в таких масштабах… сам труд. Рабсилой кормятся стройки, коммунальное хозяйство – это на виду и не спрячешь. Но скрыто от глаз куда больше, конечно же. Приток рабсилы в Россию и ее экономическое оживление совпадают по времени. В то же самое время ничто не оживляется, ведь не собственное население занято трудом, в котором нет для него никакого смысла, то есть выхода из своей же бедности никакого нет. И когда населению сообщают, что уровень его жизни повышается, для большинства это уровень повышения квартплаты, цен. Повысился – значит, что прожить сегодня стало еще тяжелее, чем вечера. Поэтому бедность принимает самые безысходные формы – пьяная, преступная, сиротская, а обратное, что труд имеет смысл хотя бы для того, чтобы выжить и накормить своих детей, доказывают русскому человеку таджик или узбек, но там, куда они отсылают заработанное, другой прожиточный минимум. Вот когда получается, что «коренное население» погрязло в экономическом бездействии, которое ведет к омерзительной нищете, но а если действует и обогащается – плодится не менее омерзительное, погрязшее в роскоши и безразличное ко всему, кроме удовольствий, богатство.

Круг замыкается, какой же еще, если не порочный. Но бичевать «пороки» в России вышло из моды лет как сто с лишним… Жить можно вполне комфортно в окружение пороков, эти пороки, человеческие, приносят и прибыль, и удовольствие. Презрение к рабству душило русские умы лет двести тому назад… Но теперь не требуют прав для кого-то, кто бесправен, – теперь требуют, напротив, лишать прав, гнать, выметать с улиц российских городов какой-то там человеческий мусор… Перемены, они все же происходят, и меняется, конечно же, сознание людей. И многое стало у нас в России возможно, чего нельзя себе было когда-то представить… Вот хозяйчик, директор охранный фирмы, строил себе загородный дом, то есть работал на него, конечно, тот самый человеческий мусор, но что-то вдруг поменялось в его сознании, и он решил, что можно свою рабочую скотинку натурально приковать, посадить на цепь, – а дом она все равно построит, но обойдется еще дешевле… Держал на цепи, сам судил и наказывал, если что, то есть избивал, что происходило в престижном оживленном дачном поселке. От скотства до рабства оказался шажок. Что одни люди живут в квартирах, а под ними, в подвалах, прямо в отводах мусоропроводных тоже могут жить люди – это стало вполне приемлемо. Что же тогда станет приемлемым завтра, то есть как поменяется сознание законных граждан, если уже сегодня чуть ли не каждый дом обслуживается людьми, место для жизни которым отвели в подвалах?

В одном таком московском доме – их еще называют «умными домами», это где все устроено так комфортно и умно, что за это отдельно взимается с жильцов высокая плата, даже в более-менее комфортном подвале обитала рабочая семья киргизов: молодая женщина содержала за пять тысяч рублей весь этот дом в чистоте, муж ей помогал, но ничего не получал за то, что ему разрешили жить в подвале вместе с женой. Женщина должна была родить, но рожала в этом подвале, не было у ней родового сертификата, даже паспорта, конечно же, его забрали в залог, кто давал это место. В подвале родила – а через день ребенок умер, но, наверное, честнее сказать, погиб. Нет, не сама она его извела, не задушила, не имела даже намеренья такого, избавиться от ребенка, которого ждала, – но младенчик чем-то в этом подвале заразился. В общем, они и не должны выживать в подвалах, новорожденные дети. Когда эта трагедия в «умном доме» произошла, жильцы были очень возмущенны… Но их возмутила как бы грязь, к которой оказались причастны. Они-то огромные деньги платили, чтобы не беспокоиться ни о чем, а тут, оказалось, наняли обслуживать их дом жалкую нелегальную рабочую силу, поселили в их подвале, – обманули, запачкали этой историей, обеспокоили. Несчастных тут же выгнали, даже не выдав напоследок жалкий заработок. Трупик своего младенца, чтобы, убравшись восвояси, захоронить на родине, тоже не получили: не положен к выдаче. Не выдали труп ребенка из морга, не оказалось у них даже на это права. И такая бесчеловечность, она возможна, законна, хоть зло настолько очевидно, что его нельзя не понимать. Но это бесправие, это зло и охраняется как правопорядок. Вот почему жутко, что все и всем очевидно… Очевидность происходящего сегодня – она как приговор нашему обществу, и его когда-то что-то обязательно приведет в исполнение. И не за слезинку ребенка придет когда-то расплата, а за море человеческих страданий, слез.

Идеальный приговор

Правосудие – право на суд.

Понятие «суд» давно уж присоединило понятие «право», но в России оно звучало и звучит, как бы нисколько не изменившись, то есть пугающе. Мы верим в карательную силу законов, не усвоив никаких своих прав, не понимая, как можно их отстоять, но и самое, по-моему, главное: не имея в большинстве на это средств. Юридический гуманизм дорог. По сути, право на справедливый приговор покупается во многом еще до суда. Никакое равенство в свободе по всеобщему закону в России уже поэтому недостижимо. И свобода, и закон существуют у нас со всем народом за чертой бедности. Бедные пребывают в бесправии самом естественном, но формула европейского правосудия наше население на это бесправие почти обрекает. Подавать судебные иски, пользуясь судом как своего рода юридической услугой, что делает даже средний европеец, чьи права нарушены, покупая, конечно же, услуги адвокатов и прочее? Наши граждане за редким исключением отстаивают свои интересы в судах сами, оказываясь заведомо слабее тех, кто нарушил их права… И слабого обидеть может каждый: кто богаче, сильней… Есть же у нас такое словцо: властьимущие. Вот тоже срослось: имущие власть. Но тогда покупают судей. Понимай: у кого власть – у того и право. Разнообразные «общества по защите», даже если пострадал, как многие и многие, – не защищают, дают советы. Правозащитники – изгои, одинокие уроды общества. Если при советской бедности, имея одно право, на труд, советские люди массово защищали себя обращениями в газеты, в партийные органы, то есть требовали и даже добивались хотя бы какого-то равенства перед законом, то в новое время народ остался без своего главного защитника – государства. Вот кто карал, но и миловал. Наказывал, но и защищал. И мы только это усвоили. Оно, государство, устрашало, однако тогда и были порядок, закон. Что закон и порядок держаться могут на силе, на страхе – в это верим. И кто обещал нам законность и порядок, всегда обещал «сильную власть»… Это своего рода национальный цинизм, но и вера тоже. Это, действительно, наш национальный идеал правосудия: вера в наказание, рождающая и веру в порядок, в закон. Справедливо по этой вере может быть и должно наказание – и только оно. Нет, конечно же, лучшие русские люди мечтали об ином. Но мечтания такие приводили на каторгу, на эшафот, кончались сумасшествием. Есть что-то зловещее в том, сколько же лучших русских людей, начиная с Радищева, сошли с ума, доведенные до безумия своим одиночеством. И в России освобождение всегда шло «сверху», от государства, хотя освобождаться от своих пороков должно было бы общество, раскаиваясь за преступления государства. Идеал и рождается в нации как раскаяние. Это не что иное, как нравственный приговор, который сама же нация выносит своей истории, осознавая даже не сам факт преступления, а испытав в полной мере наказание за него, – и тогда, искупив страданиями, вся она стремится к лучшему, более справедливому, настоящему. Я хочу сказать, что лишь через такое раскаяние открывается народу будущее, то есть возможность продолжения своей истории, потому что иначе он истребляется в своем же зле. Очищение, таким образом, следует в исторической жизни народов за преступлением и за наказанием. Но только оно духовно, то есть действительно обновляет нацию, действуя на сознание человеческое, как не действует устрашение или какие-то бы то ни было «преобразования», от которых отчего-то всегда и ждут улучшений в России. А после их провалов все общество оказывается в таком состоянии, когда не остается никаких средств к защите даже государственных интересов, кроме устрашения. Только в очищении и находит выражение стремление народов к свободе, лишь тогда освобождение подлинное. У нас же после всех преступлений государства этого не произошло. Государство осталось преступно, потому что наше общество не приняло на себя вину за его преступления. Мы выливали ушаты грязи на свою историю – и на царскую, и на советскую, – но не стали чище, а погрузились в свою историю, как в грязь. Мы плелись и плетемся за европейскими народами, высокомерно считая себя более духовными, однако цинично не верим в то, во что верят они. И прежде всего – в это «равенство в свободе по всеобщему закону». Но если когда-то не стало рабства у нас – так потому только, что устыдились Европы. Если отменили когда-то телесные наказания – так только потому, что переняли нормы европейского права. Переняли, приняли – но верим лишь в отмщение. Справедливость – это когда тому, кто сделал тебе плохо, отомстят. Русский человек ждет от государства даже не защиты – возмездия. Покарайте! Накажите! Вот и равноправие: пусть они страдают так, как заставили страдать меня. И возмездие становится преступлением: нет, я бы сказал, принимает форму преступления, потому что не подразумевает доказательства вины, уважения ко всем этим нормам, праву, личности человеческой.

Криминальное общество, оно такое. Цинизм и вера! Россия поэтому истекала кровью от самосудов, но не братки стреляли в братков, а граждане в таких же граждан. Мы выбрали не правосудие, а суд. И в стране царил террор, разве что не государственный, но в таких же масштабах. Скольких же так у нас казнили – никто не считал. Но в это время в России… отменили смертную казнь! То есть был введен временный запрет на судебное убийство, потому как по условиям Совета Европы наше государство не могло бы в нем иначе состоять: считаться европейским, цивилизованным. Даже тогда, после целого века расстрелов, по колено в крови от криминальных самосудов, общественное наше сознание мучилось и мучилось расставанием с «высшей мерой». Это судебное убийство общество наше признало своим правом, которое оказалось у него отнято! Высшая мера – вот он, наш идеал правосудия. Уничтожение – идеальный приговор. Устрой народное голосование – и тут же вернут. Только обойдутся, если что, даже без него. Государственный статус смертной казни в России – это временный запрет, отмена в режиме ожидания. Продлевается и продлевается… Но в ожидании чего?

Понятно, что если у вас взрываются турбины гидроэлектростанций, потому что кто-то что-то воровал, горят школы и дома престарелых, потому что воровали, – пора устрашать. Отставив разные дикости, невозможные ни в какой цивилизованной европейской стране, как то ставшие уже национальной эпидемией расстрелы милиционерами своих граждан, оправдательный приговор именно в российском суде присяжных криминальному царьку всея Руси, с его последующими похоронами под государственным флагом и прочее, прочее, можно всерьез посочувствовать… Нет, не гражданам – государству, давшему своим гражданам свободу и даже отменившему на какое-то время смертную казнь, выказав невероятную, просто немыслимую со своей стороны к ним гуманность, которую они отчего-то восприняли тут же как его слабость.

Высшая мера – это, по сути, самозащита государства, у которого иных способов спасения, кроме устрашения собственных граждан, больше не осталось. Дикость нуждается в повиновении, она порождает жестокость, но и нуждается в усмирении даже более жестоким отношением. Но, переходя к устрашению, государство наращивает список подобных преступлений, иначе говоря, неизбежно усиливает свою карательную мощь, ограничивая общество в свободах. По «Русской Правде» холопы отвечали за совершённые преступления и проступки перед своим господином. Преступление как покушение на государство, на его священное право… Вот за что казнили, потом расстреливали. Идеальный приговор – это в прямом смысле слова «государственное убийство», то есть утилизация государством своих виновных в преступлениях перед ним же рабов. Наказывать государство очень скоро может даже за преступный умысел, как это и было в России, когда оказывалось преступлением «свободомыслие». Но само такое общество, признавшее государство господином, – преступно. Потому что бесправие, произвол – это норма существования в нем… Мы разлагаем своих же чиновников, свое же государство, покупая право нарушать закон. Разложение полное – когда покупается право действовать по закону. Суды присяжных, говорите? Суды, то есть правосудие, в которое никто в России не верит? Когда коррупция достигла в обществе чуть ли не своего апогея? И потом пиши, что правительство в России – это «единственный европеец»… Когда возвращается преступная наша историческая реальность, страна господ, страна рабов, чтобы карать – но беспощадно, безбожно.

Государство с его правом казнить…

Которое неподсудно.