Текст книги "Записки ящикового еврея. Книга первая: Из Ленинграда до Ленинграда"

Татария. Бугульма

В начале 1953 года Татарию разделили на три области и одной из них стала Бугульминская. Теперь в Татарии находили больше нефти, чем в Башкирии; нужны были дороги для обустройства промыслов. Папину воинскую часть перевели в Бугульму. Перед этим из нее выехала другая воинская часть, переведенная куда-то для решения новых задач (похоже, строительства ракетных шахт). Мы переехали в военный городок под Бугульмой. Жилье для офицеров находилось в финских домиках, похожих на тот, в котором мы жили в Октябрьском. Но перемены на этом не кончились. Бугульминскую область тут же расформировали, а воинская часть потребовалась для строительства в Реутове. Позже стало понятно, что для строительства ракетной фирмы Челомея. В последний момент выяснилось, что папа туда не едет. Кто и как это решал, сейчас остается только догадываться, но можно предположить, что сыграл роль и пятый пункт. Он же не позволил ему раньше поступить в Инженерную Академию – не присылали вызовов при всех оформленных документах и согласованиях; еще пару раз не отпускало начальство – работать кому-то надо, а сплавляли в Академию часто людей легко заменяемых или неприятных. Не знаю всех назначений, обсуждавшихся дома, одно из них – чуть ли не пост министра путей сообщения (почему министра?) в Курило-Сахалинской области.

В конце концов, мы остались в Бугульме. А уже отправленную в Реутово нашу библиотеку, состоявшую в основном из подписных изданий, бывшие сослуживцы папы не вернули.

Правительство Татарии обратилось в МВД, которому подчинялись строительные войска, с просьбой оставить папу начальником нового, уже гражданского Дорожно-строительного управления (ДСУ), сохранив ему звание. В то время еще много офицеров работало в гражданской промышленности. За ними сохраняли звания и выплаты за них.

Пока мы жили в военном городке, я ездил на автобусе в школу № 1 Бугульмы – бывшую женскую гимназию. В школе работал устоявшийся педагогический коллектив и учились ребята, родители которых здесь жили постоянно. Вот тут уже в классе учились татары – в основном девочки. Имелись и башкиры – семейная пара учителей Афзаловых.

В это время мы дома прочли книжку Макаренко и родители решили, что мне нужно выделять карманные деньги. Так как туда включалась плата на проезд и буфет в школе, то я начал экономить. Не ездил на автобусе до школы, а бегал. Иногда, когда опаздывал, меня кто-нибудь подвозил. С буфетом не помню, как обходился, но тоже удавалось что-то сохранять. Экономил, чтобы покупать радиодетали. Дело в том, что я решил заняться самосовершенствованием. Большим своим недостатком считал неумение работать руками – они росли «не оттуда». Мечтал работать с деревом, но для этого требовалось довольно много места. При кочевой жизни офицерской семьи его не имелось, как и дерева, не говоря уже об инструментах.

Решил начать с радиолюбительства. Для тех, кто жил в провинции, существовала контора «Посылторг», высылавшая детали по каталогу, с предварительной оплатой переводом. В Бугульме, ставшей, пусть на два месяца, областным центром, радиодетали не продавались.

В Октябрьском и в Бугульме не продавались ни радиоприемники, ни радиолы, ни велосипеды. Радиоприемник удалось через кого-то «достать» еще в Октябрьском, к моему большому сожалению «Рекорд», а не «Балтику», которая завораживала своим зеленым глазом индикатора настройки. Ни проигрывателя, ни даже патефона у нас не было. Зато имелись пластинки.

Сначала я сделал проигрыватель. Наибольшие трудности встретил при поиске диска. Добывание мотора и расчет передачи на вал дались гораздо проще. И полились песни и арии. Больше всего запомнились и даже привязались почему-то песни конца 30х в исполнении М. Александровича: «Мне бесконечно жаль…», «Отцвели уж давно хризантемы в саду» и другие.

Вершиной моей радиолюбительской деятельности стала сборка супергетеродинного приемника с короткими волнами. Больше всего времени ушло на трансформатор: отжечь железо и намотать тысячи витков провода[79]79
  Через пятнадцать лет, когда монтажники жаловались на трудности прошивки долговременного запоминающего устройства в ЭВМ «Днепр» для моей, одной из первых в Союзе программы БПФ, я не очень-то был впечатлен их стенаниями и соглашался выдавать спирт только после безошибочной прошивки памяти на мироферритах


[Закрыть]. Пайки было не так много, полюбить ее я так и не успел, хотя запах канифоли мне нравился. Два раза получал удары током. Во второй раз держал собранную конструкцию с лампами, направленными вниз. Боясь разбить лампы (некоторые были еще немецкими или американскими) терпел, пока не перевернул шасси и не поставил все на стол, а потом уже отдернул руки. Приемник заработал. Бибиси я тогда еще не ловил, и скоро мое самолюбие было удовлетворено. Следующим этапом являлся переход к коротковолновым радиостанциям, а разрешение на них мне, четырнадцатилетнему, никто бы не дал. Появились новые интересы

К этому времени (еще весной) папа уже организовал новое ДСУ. Как его начальник, он занял коттедж бывшего командира части, находившийся почти в центре города – финский дом, на две семьи, с большим двором, гаражами, хорошо оборудованными большими трехкомнатными квартирами. В доме имелось паровое отопление с батареями в каждой комнате. Оно работало от котла, топившегося сначала дровами, а потом газом.

Вторую половину дома, с отдельным входом, занял главный инженер, присланный чуть ли не из Ленинграда. Его достоинства, как специалиста мне неизвестны, но жена главного являла собой нечто особенное. С ней предпочитали поменьше общаться. Помню один из ее рассказов о путешествии на базар. «Вышла я из дома, а перед домом, вы знаете, лужа. Ну, я в ботиках резиновых, в пальто с чернобуркой и в шляпке с прибамбасами[80]80
  Прибамбасы: любые украшения, мелкий аксессуар.


[Закрыть], иду тихонечко по краю возле забора. А там же глина. Поскользнулась и шлепнулась в лужу. Посредине. И со страху пёрнула. Ну, чисто пароход, сижу посреди воды и гудки подаю». Да, по крайней мере своеобразным чувством юмора она обладала.

В гараже хватило бы места для столярной мастерской, но переход к деревянным поделкам (успел выпилить и выжечь несколько полочек в подарок) перебило еще одно мое тогдашнее увлечение – велосипед.

Карманных денег, накопленных на радиодетали и инструменты, и неожиданных денежных подарков бубы и Андрея, на него не хватало. Мне сказали, что если я хочу велосипед, то, во-первых, должен все сбережения на него потратить, и, во-вторых, недостающее заработать. Папа договорился через знакомых, чтобы меня взяли поработать летом радиомонтером, и я несколько недель натягивал провода на деревянных столбах (мне нравилось лазить по ним на «кошках») и ставил изоляторы, пока не грянула какая-то комиссия. Меня срочно «уволили». Денег мне заплатили больше, чем я ожидал (впоследствии оказалось, что я у них продолжал «работать» все лето, не зная этого и денег не получая).

Теперь денег хватало, и купили велосипед «ЗИФ» (завода имени Фрунзе в Пензе), не самый «крутой», но самый надежный. Не помню, как его «достали», может тоже через «Посылторг». Естественно, что я собрал и разобрал его пару раз и научился делать мелкий ремонт. Ездил без руля (в том числе на поворотах, руки в карманах) и даже сидя задом наперед (несколько раз удалось).

Такого велосипедного общества, как на центральной площади Октябрьского, в Бугульме не было. Поэтому первым дальним путешествием стала поездка в Октябрьский. С удивлением недавно узнал, что расстояние между Бу-гульмой и Октябрьским составляло тогда 60 км.

Дорога была с затяжными подъемами, особенно перед Октябрьским. Хотя велосипед имел только одну передачу, я считал для себя недопустимым слезать с него на подъемах и, стоя на педалях, домучивал его и себя до вершины.

С Севой во время велосипедного визита в Октябрьский. Август 1954

Дом Ковлеров находился по дороге к центру, и я с приятелем, с которым, вероятно, и проделал весь путь, сначала заехал к ним. Пообщались. Кузены изменились мало. В доме появилась домработница Валя, сестра нашей Насти, которая нас накормила и мы поехали дальше.

Конечно, хотелось показать велосипед знакомым на площади, но почти все разъехались – август. Не встретил я и одноклассницу Иру Селезневу, которая жила напротив школы. До недавнего времени думал, что поездка состоялась в 53 году, но, судя по надписи на фотографии, в Октябрьский я приехал в августе 54-го года. Меня ввело в заблуждение то, что в этот день по радио передавали про Берию, шпиона 14 держав. Хотя Берия и был самым несимпатичным из всех плакатных вождей, все же формулировки показались странными. Деревенский народ откликнулся проще: «А Лаврентий Берия вышел из доверия, и товарищ Маленков надавал ему пинков». Обратный путь в Бугульму не помню, помню только, что устал. В 15 лет сразу 100 км, на тяжелом дорожном велосипеде с одной передачей – сейчас для многих это не проблема. Правда сын Берии Серго (он же С. Гегечкори), утверждал, что запросто ездил на выходные из Свердловска в Челябинск и обратно за один день, а это 500 км. Но в книге Рауля Чилачава, написанной по рассказам Серго, можно найти еще много более удивительного.

Летом одним из главных развлечений был волейбол. Позже появился и бокс. Зимой любимая забава и проверка отваги состояла в том, чтобы, разогнавшись на коньках, зацепиться крюком за задний борт машины и проехать по улице, а потом с «понтом» отцепиться и, тормознув, остановиться в нужном месте, например, перед взвизгнувшими девчонками.

После несчастных случаев с наиболее «крутыми» катальщиками эту забаву я бросил.

В школе все сдавали нормы «Будь», а потом и «Готов» к труду и обороне (БГТО и ГТО). Чем выше разряд, который намеревался получить его соискатель по любому виду спорта, тем выше ступень значка полагалось иметь. Норма действовала для всех видов спорта, даже для шахмат. (Если бы это выполнялось везде и всегда … Но в СССР было плановое хозяйство и лагерная туфта глубоко проникла во все области жизни, в том числе и в массовый спорт).

Школьники сдавали лыжный бег на десять километров. Местные ребята привыкали к лыжам с детства, и проблем у них не было. Я же последний раз становился на лыжи на хорошем снегу в Вологде в шесть лет, хотя и пытался потом в Киеве учить Вадика кататься на лыжах со склона Черепановой горы. Придти в хвосте мне не хотелось, и я сгорел на дистанции. Повлияло еще и то, что я бежал не в лыжной шапочке, а в ушанке. Простудился, так как при морозе около двадцати градусов, после гонки долго добирался домой. (Через десять лет очень сочувствовал герою песни Высоцкого: «…я на десять тысяч рванул, как на пятьсот, и спекся»).

Хотя континентальный климат действовал на меня лучше, чем киевский, все же время от времени я болел и пропускал школу.

С приемом в комсомол повторилась «пионерская» история. Меня не приняли в первой партии 14-летних – по мнению классной руководительницы, я мог учиться и вести себя лучше. Пропустив по болезни контрольные по математике и не сдав сочинения, получил четверки в четверти.

Препятствием являлся и конфликт с учительницей географии. Седьмой и восьмой классы как-то слились в моем представлении и сейчас трудно их разделить, но этот случай относится к седьмому классу.

Оценки я исправил, и довольно быстро, но почему-то было обидно. Обиделся я на математичку, которая требовала повторения решения однотипных задач по уже пройденным и понятым ранее правилам. Я же, догоняя, решал только первые задачи этого типа, а не все. Не понимал, что процесс решения простых задач нужно доводить до автоматизма. Сказалось это впоследствии, даже на приемных экзаменах, когда на простые задачи уходило неоправданно много времени, (рука уже забыла, как это делается, а все внимание уделялось сложным задачам, да еще и вариантам их решения). Хотя правила я помнил, ведь объяснял же я их одноклассникам на переменах перед уроком (так что и сам эти правила в процессе объяснения усваивал лучше – «сам понял, а они еще нет»).

Русский язык трудностей не вызывал: много читал, и, видимо механическая память позволяла писать грамотно, когда все правила уже забывались, при условии, что хватало терпения и концентрации проверить ошибки в написанном.

После проверки понимания прочитанного (не только библиотечных книг), вошел в доверие к сотрудницам городской библиотеки, мне разрешили там брать любые книги. Тетки с удовольствием обсуждали их со мной – они интересовались литературой, а читателей, готовых с ними поговорить о прочитанном и поспорить о нем, не хватало. Там удалось прочитать многое из Бальзака, Мопассана, Золя и других авторов, не предназначенных для ученика седьмых-восьмых классов.

Сочинения вызывали у меня трудности по другой причине: сложно было довести себя до точки зажигания, когда процесс сочинительства шел сам собой. Но когда это удавалось вовремя, меня ставили в пример, что перестало радовать после нескольких чтений вслух: что я, девчонка что ли? До сих пор помню несуразные фразы типа: «сердце Татьяны было обожжено степным пáлом, который по неосторожности зажег Онегин».

Пал я видел в сухой степи Казахстана, и он действительно впечатлял. Как он возникал, никто не знал, но, степь всегда возрождалась. Пятьдесят лет спустя мне пришлось видеть пожар в Йосемитском парке: американские пожарные подожгли там подлесок, так как другого правильного способа сохранения здоровья трав, кустарника и леса до сих пор не найдено, а индейцы знали этот способ сотни лет назад.

Конфликт с географичкой носил принципиальный характер. Она и по виду и по характеру была ведьмой. Могла ударить ученика линейкой, оставить на второй год (из-за географии!). Ходила по домам и жаловалась родителям. Если те не реагировали, или реагировали, по ее мнению, неправильно, то могла и настучать уже на родителей их начальству, а если не помогало – то и в органы. Ее боялись и не хотели с ней связываться. Человеком она была «увлекающимся» и часто ее заносило. Если бы по возрасту она не годилась Юлию Киму в бабушки, я думал бы, что это она его вдохновила: «а в проливе Скагеррака – волны, скалы, буераки и чудовищные раки – просто дыбом волоса», «а в проливе Лаперуза есть огромная медуза».

Все это терпелось, так как она все это «лично» видела. Замечу, что книг о путешествиях и зарубежных странах тогда очень не хватало. А то, что этого не может быть в принципе, если некоторыми и осознавалось, то ее боялись трогать. Но, когда она, на основании «своего личного опыта», стала рассказывать в классе, что в Киеве резко континентальный климат и зимой там -40°, а летом +40° и дуют ветры, сбивающие человека с ног, я не выдержал и сказал, что это не так. «Откуда ты это знаешь?», зловеще спросила она, готовясь парировать, что в книгах написано неправильно. «А я там жил», сказал я, «и у нас был хороший учитель географии», «фронтовик», на всякий случай добавил я. «Пришлешь родителей в школу, до этого на географию не ходи». Родителям я рассказал (опустив запрет ходить на уроки), они посмеялись, и я с удовольствием пропускал географию – в журнале по географии до этого стояли пятерки.

Она пришла к нам домой, узнав каким-то образом, когда папа возвращается с работы. С мамой она разговаривать отказалась – не тот ранг. Папа ее выслушал (она все повторила и поделилась еще некоторыми познаниями по географии и даже педагогике – про то, что розги очень помогают в воспитании уважения к учителям) и выгнал.

Хотя она была стукачкой и могла бы предварительно навести кое-какие справки, но она пошла прямо в горком партии Бугульмы. Дальше инструктора ее не пустили. Членами горкома были и папа и директор школы Афзалов; кажется, они симпатизировали друг другу. Афзалов пообещал разобраться, ему уже и до этого на нее жаловались. Географичку направили на медицинское обследование. Оказалось, что она уже давно больна тяжелой формой шизофрении, а также манией преследования и еще чем-то. Врачи без всяких колебаний сказали, что ее нужно изолировать – опасна. Она до этого написала донос в КГБ, но даже там увидели бред. Кроме того, времена начали меняться, и КГБ уже ходило под партийными органами, даже в районном масштабе. И ходило еще долго, вплоть до Андропова. При нем оно стало тем хвостом, который начал вилять собакой (т. е. партией, передовым отрядом которой он раньше был, но почему-то теперь, как партийный хвост, временно находился сзади).

К сожалению, такие учителя в школе встречаются, и не редко. О двух похожих случаях, в которых мне пришлось участвовать, расскажу позже.

В школе все вздохнули с облегчением. Претензии ко мне сняли, приняли в комсомол, а потом, почти сразу, избрали в комитет комсомола, и даже в секретари. Долго хранил учетную карточку в которой было написано: «Рогозовский Олег-оглы Абрам-улы, комсомол секретары» – Татария считала, что имеет право, как и союзные республики, на свой комсомол. На мой взгляд, улы и оглы значили одно и то же, а вместо Абрам-улы нужно было писать Ибрагим-улы.

Географичку заменила жена Афзалова, флегматичная, дородная башкирка, которая чувствовала, что она предмет знает недостаточно, но по этому поводу не переживала. И других не особенно беспокоила. Класс, освобожденный от давления, стал успевать по географии лучше.

Помню еще химичку. Она окончила Казанский университет и очень этим гордилась, всегда носила что-то похожее на пиджак с непременным значком университета. Прозвище «Пробирка», нередкое для химичек, она заслужила тем, что почти на каждом уроке провозглашала: «берем пробирка, наливаем водирка, будем делать кислотя». Она на всю жизнь отбила у меня интерес к химии.

Ни химическим, ни физическим кабинетами школа не располагала – учились в две смены. Остальных учителей не помню.

В классе преобладали девочки (сказывалось наследие женской гимназии?), и они были поинтереснее мальчишек. У меня увлечений в школе не было. Но, оказывается, сам я для кого-то представлял интерес. Однажды при выходе из школы зимой (вторая смена кончалась поздно, да и темное время в Татарии наступало рано – жили по Москве), кто-то попытался полоснуть меня ножом в спину. Удар прошел по касательной (то ли торопились, то ли я рванулся вперед), да и зимний армейский ватник послужил преградой – в общем, меня только оцарапало. Настя (домработница) зашила вылезшую вату. Дома об этом не говорил, а в школе старшие ребята провели «внутреннее расследование» и дали понять, что это «случайно» и продолжения не будет.

За партой я сидел с Галимой Гареевой (у нас почти все мальчишки сидели с девчонками). Мы с ней дружили. Она ощущалась как-то взрослее других девочек, хотя по возрасту от других не отличалась. С ней мы нередко обсуждали непростые жизненные ситуации.

Вот она-то и поведала (не сразу), что одна девочка из параллельного класса вздыхала по мне (для меня это осталось незамеченным) и сказала своему парню, что не он ее идеал. И призналась, кого она могла бы полюбить. Парень (уже «самостоятельный») считал себя крутым и решил меня отвадить. После этого случая «голубки» помирились. Галима проявила такт и не стала мне раскрывать героиню несостоявшегося «заочного» романа. А я почему-то тоже не интересовался. Про то, что по мне вздыхает девочка из нашего класса Галя Морозова, я знал. Но это было ненавязчиво. До сих пор корю себя за то, что не ответил на ее письмо, которое она написала мне позже в Киев. И откуда только адрес узнала?

Я к тому времени жил уже в другом информационном поле. Нравились, по неразвитости, стихи Симонова, и его строчка «встретиться, это б здорово, а писем он не любил» служила мне как бы внутренним оправданием и в этот раз, и впоследствии, когда позволял себе не отвечать на письма – трудно было сконцентрироваться на вежливых формулировках.

Как-то я заметил, что Галима украдкой ест мел.

– Ты что, беременна? – пошутил я. Она замерла.

– Откуда ты знаешь? Надеюсь, ты трепаться не будешь?

– Еще чего…

Знал из книг, да и мама перед родами Оли ела и скорлупу от яиц и еще что-то, похожее на мел. Галима через некоторое время ушла из школы – сказали, перевелась в другую.

Остальные девочки не были такими «продвинутыми», как она. Смущались часто от пустяков.

Помню, на какой-то школьной олимпиаде (обязаловка) читал Маяковского, в том числе стихи о советском паспорте. Когда вошел в образ и произносил: «Жандарм вопросительно смотрит на сыщика, сыщик на жандарма», то поочередно поворачивался в разные стороны сцены. Занавес по обе стороны держали наши девочки. Они краснели от вопросительного взора «жандарма» и даже отворачивались.

Вспоминаю и нашу школьную картошку, на которую нас послали, кажется, в седьмом классе, недели на три, до заморозков. Жили мы в клубе. Мальчики в одном конце зала, девочки в другом, учитель и пионервожатая на сцене. Питались в совхозной столовой. Думаю, несмотря на наше старание (уставали), затраты на наше содержание, транспортировку и контроль за нами не окупались. Главное для начальства всех рангов – снять с себя ответственность за все равно замерзшую потом картошку – меры приняты, даже школьников отрывали от учебы.

Кроме тяжелой работы были, конечно, шутки и подначки. Однажды записной клоун Борька пропел нашей красавице Майке (миниатюрной татарочке, дочке номенклатурных родителей): «О, Майя, Мара, ты классная шмара». Что Майка там услышала, неизвестно, но она сочла, что погублена ее честь – публично обозвали б…

И она побежала топиться. Вниз к речке.

Никто сначала всерьез этого не воспринял, но потом дошло до кого-то из взрослых, и он поспешил за ней. Майка уже разделась – сняла резиновые сапоги и носки. Больше можно было ничего не снимать, так как вода в «речке» была по щиколотку.

Утопление не состоялось по техническим причинам. Но она была в истерике. Взрослые попросили Майку больше не донимать. Через два дня она уже вместе со всеми смеялась над куплетом.

Другой случай мог кончиться хуже. Совхозная молодежь устраивала где-то (кажется в конторе) посиделки и наши девочки хотели на них пойти. И попросили их сопровождать. Сначала кроме лузганья семечек и неодобрительного разглядывания конкуренток ничего не происходило. Потом появился поддатый гармонист и начались цыганочки с выходом и частушки. На цыганочный выход (совхозных парней почти не было) я ответил, а вот на частушки…

«Подружка моя, чечевика с викою, подержи мой ридикюль, я пойду посикаю».

«Мине милый изменил, а мине не верится, пойду в сад, стану срать, а мине не серется».

«Моя милка чернобровая с ума меня сведет: ни потискать, ни погладить, ни пощупать не дает».

Это пелось для затравки, щадили слух наших девчонок. Что будет дальше, я мог себе представить, да и несколько девочек расхотели оставаться, и я с кем-то из ребят пошел с ними обратно в наш клуб. Некоторые остались; может быть, этот жаргон для них был не новым. Для парней запахло возможностью приобщиться к плотским удовольствиям с совхозными девушками, которых было гораздо больше, чем парней. Но тут ввалилась группа пьяных совхозных. Увидев новых девушек, они начали танцы с захватами и обхватами и недвусмысленными предложениями, а потом и угрозами. Наши попытались вступиться. Начались стычки, потом стали снимать ремни и уже звякнули пряжки и, если бы не совхозные девушки, вставшие на защиту «нашей и своей» чести, то неизвестно чем бы все кончилось. К конторе уже бежало начальство. Совхозные парни пообещали, что всем повыдирают ноги, но проспавшись, об этом забыли.

Меня эти посиделки не интересовали еще и по той причине, что в Бугульме у меня была устойчивая сексуальная практика. К школе она имела лишь то отношение, что место встречи находилось по дороге в нее. Учились мы во вторую смену, а так как в школе работали всякие кружки, а уроки у меня времени отнимали немного (сочинения я все же не успевал писать вовремя и задерживал), то выйти из дома сразу после завтрака не представляло трудностей.

Ситуация напоминала чем-то «Чтеца» Шлинка. Когда это начиналось, мне не было и четырнадцати, ей – девятнадцати. Читать она умела, но больше любила слушать. Она тоже была неискушенной, хотя уже и не невинной. Сознавая, что это только «земная» любовь, физическая, а не «небесная» (прелюдия которой осталась в Октябрьском), я по этому поводу комплексовал. Уже потом, в школьном Киеве, помню неудачные попытки соединить их в одном предмете. Найденный компромисс, пронесенный через студенческие годы, состоял в следующем: «серьезные» отношения буду иметь только с девушкой, на которой внутренне готов жениться. Правда, иногда оказывалось, что я ошибаюсь, но это была «честная игра». Поэтому и никогда не говорил «люблю», выражая это другими словами и поступками, хотя серьезно влюблялся тоже.

Здесь играла роль и разница между «логическими» и «этическими» по классификации Юнга. Так как я выраженный «логический», то мне просто недоступна свобода «этических», которые могут говорить любые слова и обещания, нужные девушкам в «этот момент». (Х и ХI строфы первой главы «Евгения Онегина» хорошо описывают поведение этического: «как рано мог он лицемерить, таить надежду, ревновать…»).

Расставания у этических (естественно, не у всех) также происходят менее болезненно: «откажут – мигом утешался, изменят – рад бы отдохнуть».

У «логических» все по другому. Трагедия Генриха VIII в том, что он женился на всех женщинах, в которых влюблялся. А потом рубил головы тем из них – уже королевам, кого подозревали в измене.

Гумилев, одержимый самостоятельно выученными нормами дворянских приличий, умел отличать плотское от духовного. После начала нежных отношений с Дмитриевой (Черубиной де Габриак), когда стало казаться, что «должен» на ней жениться, он заявил ей в присутствии других, что на любовницах не женятся. За что получил пощечину от Волошина и вызов на дуэль. На дуэли Волошин еще раз оскорбил Гумилева, отказавшись стрелять после его неудачного выстрела.

В юности (а она уже наступила в Бугульме) я этого не знал, но чувствовал, что мне нужно быть поосторожнее, особенно в свете внебрачных детей некоторых родственников, сведения о которых оберегались, как скелеты в шкафу, но случайно просачивались из семейных хроник. Отсюда и принятая добровольно норма отношений с девушками.

А пока я продолжал учиться в школе. Летом мы играли в волейбол, сдавали нормы ГТО; появился бокс. В драматический театр Бугульмы приехал на роли героя-любовника сравнительно молодой актер, который решил как-то всколыхнуть уездное болото и организовал юношескую секцию бокса. Спортивных залов в городе практически не было, и мы занимались в фойе театра, очерчивая мелом квадрат ринга.

В провинции занимались всеми доступными видами спорта сразу. Возможности отсутствовали, но спортивные фанаты водились. С одним из них (он был из моей школы, старше на класс) я проходил медкомиссию в военкомате. Он занимался легкой атлетикой, штангой и футболом. Оказалось, что от перегрузок у него появились шумы в сердце. Ему посоветовали сбросить нагрузки, а лучше вообще бросить спорт. Он собирался в военное училище и сразу бросил все. И получил инфаркт.

Квалификация врачей в провинции оставляла желать лучшего. Попадались, конечно, и хорошие врачи, но кроме стетоскопов у них практически ничего не было, действенных лекарств тоже. Аборты запрещались – тюрьма для участницы и врача.

У меня заболел зуб. Я лез на стенку. Температура подскочила до 41°. Казалось, что это болел глазной зуб, и почему-то считалось, что это опасно. По слухам, у кого-то несвоевременное его удаление привело к тяжелым последствиям. Поэтому я готовился к любым испытаниям. Врачиха, молодая и симпатичная, недавно приехавшая из столиц, как зуб лечить не знала и решительно вырвала не глазной, а соседний с ним. Клещами и без наркоза. Спирт не помогал. Зуб продолжал болеть. На следующий день оказалось, что это не тот зуб. Она вырвала еще один (тоже не глазной), а потом сказала, что сейчас ничего делать не надо: и я, и челюсть с зубами должны вырасти; раньше восемнадцати лет по этому поводу к зубным врачам можно не обращаться. Через два года в Киеве (мне исполнилось шестнадцать) меня проверял зубной врач и посетовал: «что же Вы это так запустили, челюсть срослась и теперь два зуба туда не поместятся». Приехали. С этого началось мое знакомство с бесплатной, но передовой советской медициной

После седьмого класса некоторые девочки ушли в медицинское училище. Нелегким испытанием для них было участие в работе медкомиссии в военкомате. Хотя их там использовали только на подхвате, но на голых мужиков они насмотрелись и их подначек наслушались. Одну из таких сцен видел сам. У нас в школе учился культурист, гордившийся тем, что может рельефно напрячь любой мускул. На проверке заднего прохода врач просит его: «Раздвиньте ягодицы». Парень тужится. Врач повторяет просьбу. Парень напрягается еще больше. Наконец, врач понимает, в чем дело и говорит: «Да руками, руками». Ждущие очереди покатились со смеху. Теперь любая его попытка демонстрации совершенной мускулатуры в школе прерывалась беспардонным: «да руками, руками».

В восьмом классе, как секретарь комитета комсомола, стал больше общаться со старшеклассниками. Сначала в комитете, а потом и на всяких мероприятиях. На каком-то готовящемся концерте десятиклассник-гренадер Федя играл в сцене Самозванца и Марины Мнишек из «Бориса Годунова» вместе со школьной принцессой Машей. Он произносил: «Довольно стыдно мне пред гордою полячкой унижаться». Пришлось заметить, что имелось ввиду: «Довольно! Стыдно мне пред гордою полячкой унижаться», хотя в тексте и написано через запятую после довольно. Замечание приняли с удивлением – до этого никто ничего не замечал. Правда наша русачка не присутствовала – она-то кончала эту гимназию и услышала бы эту «мелочь». Кстати, полячка послужила причиной одного выигрыша и одного проигрыша спора, можно ли называть прекрасную половину Польши польками. Основываясь на «Борисе Годунове» я в первый раз выиграл этот спор. А во второй проиграл, когда мне показали в словаре Ушакова, что это теперь считается устаревшим, и приводилась как раз эта фраза.

В стране наступали перемены. Как первый их вестник появился сосланный из Москвы в Бугульму генерал-майор МВД Аванесов (фамилию точно не помню). Его назначили на должность начальника ДСУ, папу передвинули на должность главного инженера, а старый главный инженер с женой незаметно исчезли.

Генерал поселился вместо них рядом с нами. А так как жена его в декабристку играть не хотела, то жил он один. Вернее не жил, а выжидал. С одной стороны был рад, что не в тюрьме, все-таки зам. начальника управления ХОЗУ МВД СССР. С другой стороны, руководить провинциальным ДСУ – не генеральское это дело. В дорожном деле генерал ничего не понимал и не стремился к этому. Почти каждый вечер он ужинал у нас. Сначала он пытался играть со мной в шахматы, но так как никакого пиетета я не проявлял и мог подряд выиграть две-три партии, то попытки играть со мной (а до этого зачем-то и заигрывать) он прекратил.