Текст книги "Записки ящикового еврея. Книга первая: Из Ленинграда до Ленинграда"

Наиболее запоминающимися каникулами стали те, которые прошли в Казахстане. Дядя Андрей все-таки закончил техникум, и работал в горной промышленности. Войну он провел в Забайкальском военном округе, готовясь сокрушить когда-то могучую Квантунскую армию.

Она и сама к этому времени практически развалилась, но за неделю до перемирия и три недели до капитуляции Японии, после атомных бомбардировок, которые спасли многие жизни не только американских и японских солдат, но и советских, Сталин решил воевать, а не ждать повсеместной капитуляции, чтобы самому распоряжаться судьбой Китая и Кореи.

Папа заканчивал войну в Корее. Андрей до Кореи не добрался – война кончилась для него в Манчжурии. Демобилизовался он тоже не сразу. На войне занимался подрывным делом и продолжил этим заниматься в мирное время.

Мы с бубой и Таней поехали к нему в 1950 году. До Хромтау, тогда еще поселка в Актюбинской области, добирались со сложностями. Андрей с женой Машей жили в стандартном благоустроенном доме, с садиком и огородом. Маша была приветливой женщиной, единственной женой Андрея, которой удавалось ладить с бубой. Хороша была Маша, да не наша. Она не могла иметь детей. Маша и операции делала и еще что-то предпринимала – все было напрасно. Андрей детей очень любил. У него уже был сын, но он умер до войны, и жена ушла от него. Его тоской по детям объясняется и то, что у него годами потом жила маленькая Таня с бубой, да и я приехал с ними в 50 м году к нему на лето. В конце-концов, он уехал в Горную Академию, чтобы, наконец, получить высшее образование (доступное в зрелом возрасте только для избранных успешных горняков, занимавших уже высокие инженерные должности). И расстался с Машей.

Не знаю, насколько я смог соответствовать его ожиданиям, думаю, что дети-девочки ему подходили больше. Городской мальчик, я был не в состоянии тогда оценить всю прелесть мужских увлечений – охоты, охотничьих собак, рыбалки, бражничества (в прямом смысле слова – вместо пива в поселке продавалась брага).

Единственное, что я принял сразу – машину. Андрей как раз являлся одним из тех «советскых людэй», для которых папа и строил дорогу Москва-Симферополь. В конце сороковых (да еще и долго потом) рядовой и даже главный инженер машину иметь не мог. Во-первых, из-за цены. Машина стоила дорого. Во-вторых, из-за запчастей, которые не продавались и ремонта, который нормально делать было негде. В-третьих, «давали» (распределяли) машины только тем, кто «заслужил» – очереди составлялись огромные.

Андрей работал начальником взрывного цеха на руднике в Хромтау, обладающего вторыми в мире запасами хромовой руды. А хром нужен везде – и не только для оборонки. Руда добывалась открытым способом и основным методом были взрывные работы. «План» висел на нем, как и ответственность за жизни взрывников. Премии, да и зарплата были такими, что за пару лет он мог, да еще при такой рачительной хозяйке, как Маша, набрать на автомобиль, не отказывая себе во всем, как приходилось делать большинству обыкновенных «автолюбителей», у которых этот процесс растягивался иногда на полтора десятка лет.

К машине меня, при сопротивлении бубы, допускали постепенно.

Москвич 401 – практически полная копия довоенного Опель-кадета. Машина, может быть, и не престижная в Москве, но в Хромтау она была единственной (!) частной машиной. Еще пара эмок была в рудоуправлении. Остальные озабоченные моторизацией имели мотоциклы и некоторые даже с коляской. Население степей, окружающих Хромтау, передвигалось на лошадях (бизнес-класс), ослах (эконом-класс) и, редко, на верблюдах (первый класс). Все остальные пользовались попутными грузовиками.

Военное начальство с виллисами находилось не близко. Автобусы в степи еще не появлялись.

Вскоре я освоил управление машиной и рвался к самостоятельной поездке. Несколько раз дозволялось отвезти Андрея на работу, когда он знал, что для него будет обратный транспорт.

Не то что автоинспекции, даже милиции в Хромтау не было (имелся один, а может быть два милиционера). Асфальтовую дорогу не строили – руда перевозилась по железной дороге. Но грунтовые дороги были хороши.

Буба постепенно привыкла ко мне за рулем. Наступил кульминационный момент.

В одно из воскресений в недалеком селе с русским названием проходил базар-ярмарка. И я отвез бубу туда и обратно. Один! (Правда, я ездил по этому маршруту за рулем рядом с Андреем, но без бубы. Но мало ли куда мы с Андреем не ездили). Очень гордился поездкой и потом, уже в Киеве, хвастался при случае: в одиннадцать лет – сам за рулем.

Как правило, когда мы вместе с Андреем возвращались домой, то останавливались у ларька недалеко от дома и нам уже без спроса наливали брагу – Андрею большую кружку, а мне маленькую. Андрей добавлял еще и дома, но, как правило, не много, и только несколько раз возникал по этому поводу даже не скандал, а базар. Маша при этом держалась скромно, а «выступала» буба. У нее был в памяти «пример» – мой дед. Я тогда вообще не понимал, в чем дело – брага была малоалкогольной, и хотя я «чувствовал» градус, но не представлял, что от нее можно сильно опьянеть. Известно, что похмелье и последствия после перебора браги тяжелее, чем после водки.

Андрей учит молодую Альфу

Вторым увлечением являлось ружье. У Андрея оно было особенное, кажется с инкрустациями (может быть, даже трофейный «Зауэр»). Разбирать мне его не разрешалось, а вот заряжать, разряжать и целиться из незаряженного ружья, но только на природе, дозволялось.

И вот, наконец, охота. Сначала мы ехали на машине, потом шли и плыли на лодке и, наконец, после длительного ожидания, полетели утки. С нами был товарищ Андрея и они из четырех стволов довольно быстро подстрелили четырех уток. Но падали утки не всегда на чистую воду, а часто в камыши, или, подстреленные, добирались туда.

И вот тут вступала в дело Альфа. Это была замечательная охотничья собака – ирландский сеттер необыкновенной красоты. Андрей воспитывал ее в строгости и никаких фамильярностей она с собой не допускала. Но к членам семьи относилась дружелюбно.

Альфа по команде прыгнула в воду и быстро принесла одну за другой трех уток. Но уже с четвертой случилась заминка – не могла найти ее в камышах. Андрей пожурил ее, и следующие две сбитые она принесла снова, но, начиная с шестой, появились помехи. Альфа была еще молодой и всех утиных хитростей не знала, да и устала, наверное, нелегко все время продираться сквозь камыши. Пока Андрей решал, что с ней делать, мне дали ружье и показали направление. И вот они прилетели. Но, пока я решал, в какую именно стрелять, они сели на воду. Не в силах остановиться, я пальнул по всем сразу. Две остались, остальные улетели. А я получил выволочку – нельзя стрелять по дичи на воде – не по-охотничьи! Никаких инспекторов или общественников на триста километров вблизи не было – но принципы общения с природой нарушать не следовало. С удовольствием я переключился на стрельбу по отдельно стоящему сухому дереву, что убедило Андрея, что природы я, городской мальчик, не чувствую – стрельбой можно заниматься и в тире, а здесь нужно наблюдать, ждать, затаившись, снаряжать удочки и т. д. Правда я не уверен, что спортивные принципы соблюдались, когда в этот, или в следующий раз, Андрей с товарищем прошли с бреднем по концу заливчика. Выловленной рыбы хватило на два мешка.

Более серьезная охота – на сайгаков – проходила без меня. Вот она-то, скорее всего, была неспортивной. Как правило, закопёрщиками выступали военные. Они на машинах гнали сайгаков в свете фар – те не умели выскакивать из светового коридора, и их убивали из машин на ходу. Под утро на грузовике собирали их по степи. Степь была ровная как стол, без рытвин, оврагов и ухабов.

Эффект гона животных в свете фар мы наблюдали первый раз, когда нас еще везли со станции в Хромтау. Случайно в свет фар попал заяц. И он проскакал впереди нас сотню метров, пока на небольшом возвышении свет фар не ушел выше дороги и он сиганул в сторону.

Еще одним памятным впечатлением стало посещение казахов. Они летом жили в этих местах (откочевывали на зиму) и Андрей в своих охотничьих поездках с ними познакомился. Где-то на дороге встретили нас два пастуха на лошадях (кажется, даже без седел) и сопровождали до большой юрты. Тут же закипела работа – поймали и стали готовить барашка, и пока Андрей вел деловую беседу со взрослыми, я смотрел на средневековый быт номадов. Последующая еда была для меня пыткой. Называлась она бишбармак – пять пальцев. По очереди каждый залезал в кумган, складывая пальцы горстью, чтобы проникнуть в его узкое горло и вытаскивал куски мяса.

Ели, причмокивая и рыгая, вытирая пальцы от капающего жира о халаты или даже просто о голую грудь под халатом – она у казахов безволосая. Долго еще потом я не мог привыкнуть к баранине (хотя плов уважал).

Впечатления, полученные в русском для меня Казахстане, остались со мной на всю жизнь.

Приезд Андрея (Андрейки, как называли его буба и мама) в Киев летом 1951 года я воспринимал как продолжение Хромтау.

Он приехал покупать представительский автомобиль ЗИМ. Деньги у него были, (начальник взрывного цеха – плата за страх). Но он шиканул в Москве, а потом в Киеве, и к моменту, когда уже все было улажено, оказалось, что давать сверху нужно больше, чем у него осталось. Мы помочь ему не могли. Он купил «Победу» цвета «белой ночи» и взял нас (маму, меня и Вадика) прокатиться в лес. Предполагалось, что мне тоже дадут порулить. Я уже Вадику хвастался про свое умение водить (полученное в Хромтау год назад) и предвкушал удовольствие. Но оказалось, что сначала будут учить Вадика. Я готов был поделиться с ним многим, но нужно, казалось мне, соблюдать приоритеты: я уже умею водить, и должен был сначала продемонстрировать свое умение, а кроме того и дядя мой и машина дядина. И поэтому выразил неудовольствие.

Андрей решил меня наказать и сказал, что тогда я вообще водить не буду. Уговоры и извинения не помогали. Со мной случилась истерика. Первая и последняя в жизни. Я рыдал и чуть ли не бился в конвульсиях. Прогулку свернули, Вадика водить тоже не учили и уехали почти сразу домой. Мне казалось, что это не воспитательный момент, а жестокость.

Что-то такое проявлялось иногда в Андрее – наследство деда Григория, которое, увы, не обошло и меня стороной. Никогда после этого случая я уже не любил его так преданно, как раньше.

Андрей с «Победой»

Пятый класс в 131-й школе

«в» (5 «в») класс

1 ряд, слева направо: Руслан Шамигулов, Алеша Данилич, Ваня Ерин, Эдик Голянский, Сергей Мусатов, Юра Кравцов, Рома Штейнберг, Юра Дражнер. 2 ряд: Леонид Аркадьевич Хелемский, Николай Евлампиевич Егоров, Лидия Кирилловна, Павел Иванович Пясецкий, Александр Константинович (Сан Синыч) Синько, Елена Абрамовна Койфман, Павел Иванович Семеновский. 3 ряд: Лелик Гулько, Леня Запрутский, Вова Фесечко, Леня Острер, Юра Матковский, Вадик Гомон, Толик Магаляс, Юра Поволоцкий, Юра Захаржевский, Ося Коростышевский. 4 ряд:? Миша Канзбург, Валерий? Осыка, Юра Кононенко, Олег Михайлов, Вова Мельник, Шурик Литошенко, Миша Шуминский, Валя Черняховский, Леня Слободинский. Отсутствуют: Олег Рогозовский, Волик Берштейн, Юра Подопригора, Вадим Пахолок, Илья Комский

В пятом классе нас ждали большие перемены. Во-первых, изменилась система обучения. Вместо привычной и родной Ольги Дмитриевны к нам пришло много учителей. Фотография тех, кто учил и учился в пятом классе, сделана через три года после того, как мы начали учиться в нем – это выпускной седьмой класс. Классной руководительницей стала математичка Елена Абрамовна. На наш взгляд, старая (лет сорока, вторая во втором ряду справа). Пропали доверительные отношения, привычная, почти семейной атмосфера и т. д. Был утерян главный нерв учебного процесса. Ведь большинство школьников стараются учиться, чтобы не огорчить любимого учителя, верящего тебе и в тебя.

Кроме математики у нас появилась география, история, ботаника, русский язык и литература. Химии еще не было. Физику не помню. Ну и иностранный язык. Историю преподавал директор школы Пясецкий по прозвищу Сундук (во втором ряду в белом). Прозвище соответствовало, и история интереса не вызывала.

Географию преподавал фронтовик, долговязый Иосиф Ефимович (Йося). Он водил нас по Черепановой горе на стадионе Хрущева и учил ходить по азимуту[73]73
  То, что азимут – это ходьба под градусом, я узнал позже, в туристской секции Ленинградского Политеха.


[Закрыть]. Обычную «проверку на вшивость»[74]74
  Проверка на вшивость – испытание кого-либо на предмет выдержки, стойкости, способности действовать в неординарной ситуации.


[Закрыть] он прошел играючи. Подняв стул, под который были положены пистоны, (а может, стул был разобран, потом на живую нитку собран и разваливался при поднятии), он с улыбкой спросил: неужели вы думаете, что обнаруживать мины на фронте было проще? Русский язык преподавал Николай Евлампиевич Егоров (во втором ряду второй слева). Диктанты я писал прилично, так как читал много и обладал хорошей механической памятью. На уроках литературы скучал – все, что нужно, прочел летом, а на уроках читал что-нибудь другое.

Ботаничкой была молоденькая Лидия Кирилловна, первый раз – в пятый класс (рядом с Егоровым). У пацанов, которые уже почувствовали себя повзрослее, просыпалось желание проверять всех «на прочность». При рассказе про опыление растений, про пестики и тычинки, Дима Белик, пытавшийся подняться в классной иерархии, задал какой-то провокационный вопрос, типа: «А у Вас самой-то пестик есть?» – и получил по шее. Такого от стеснительной Лидии Кирилловны не ожидали. Но класс действие оценил. Никто ее не выдал, а над Димой посмеялись, и ему даже не посочувствовали – а он-то старался, чтобы получить одобрение класса. С тех пор на ботанике мы вели себя дисциплинированно, и с интересом слушали, что в растительном мире происходит.

Иностранного языка до пятого класса у нас не было. В пятом сначала пришла Фаина Лазаревна – тихая старушка. Ее никто не слушался и не слушал. Примерно через неделю вместо нее вдруг пришел молодой кудрявый парень с золотой фиксой. Класс бузил по какому-то поводу и на приход учителя внимания почти не обратил.

Молодой учитель гаркнул «Встать!». Все, кто не стоял, встали. «Сесть!». Класс сел и только было начал обсуждать манеры учителя, как последовали новые «встать» и «сесть», пока класс не научился быстро вставать и без стука крышек парт садиться.

После этого Леонид Аркадьевич Хелемский (первый слева во втором ряду), учитель английского, представился сам и стал знакомиться с классом. Как и папа, он участвовал в войне с Японией.

До отъезда из Киева я проучился у него четыре месяца, и полученный запас английского служил мне четыре года.

Любимым уроком была, конечно, физкультура. Проводились уроки с выдумкой, давали разрядку накопившейся мальчишеской энергии и открывали перспективу спортивной карьеры, так как учителя, братья Семеновские, были связаны с киевскими тренерами. У нас преподавал младший Семеновский – Павел Иванович (первый справа во втором ряду).

В пионерах нас все время пытались «строить». Принимали нас туда в третьем и четвертом классе. Пионеры ничего общего ни с первопроходцами, ни с бойскаутами не имели. В пятом классе началось наше советское пионерское «воспитание».

В класс пришли новенькие – дворовые знакомые Вовы Мельника. До этого в классе сформировались две конкурирующие партии – «моряков», куда входило большинство моих друзей и «летчиков», неформальным лидером которых являлся Мельник.

На самом деле разделились бы все равно по какому принципу, лишь бы имелись «другие». Другие жили ближе к Бессарабке (на улице Шота Руставели и в ее дворах) и были больше подвержены ее негативному влиянию.

Как говорили на киевской Соломенке, у которой был свой сленг (что-то вроде киевского кокни): «В жизни все не так, как на самом деле». Вова-летчик стал капитаном дальнего плавания, а я (когда он только начинал плавать), участвовал в полетах как ведущий инженер летных испытаний.

«Летчики» и примкнувшие к ним новенькие хотели передела «власти». Обычно это делалось на выборах в пионерское руководство класса. Но тут вмешались взрослые.

Если меня избрали председателем совета отряда по общему согласию, то за посты звеньевых разгорелась упорная борьба. Тут летчики проиграли. Во-первых, они учились похуже, чем другие претенденты. Во-вторых, считались менее «послушными». Я тоже находился не на их стороне. В результате оказалось, что некоторые неформальные лидеры остались без «руководящих» постов. У Ольги Дмитриевны это бы не прошло, но пионервожатая и Елена Абрамовна делали так, как им было «удобнее».

У меня возник конфликт интересов. С одной стороны я представлял и защищал интересы класса, с другой стороны, классная и пионервожатая требовали, чтобы мы вели себя «как взрослые», что не всегда соответствовало пацаньей этике. Звеньевые оказались слабыми и их не слушали. Одного даже переизбрали. Напряжение нарастало, и дело дошло до прямого вызова на «стукалку».

Эта процедура для выявления того, кто сильнее (и кто главнее) существовала в школе давно. Она имела свой «дуэльный кодекс». Драться разрешалось только голыми руками (без зажатой свинчатки) и, в зависимости от предварительного судейского решения, «до смерти», или до первой крови. Бороться запрещалось. Лежачего бить было «западло», особенно ногами. Вмешиваться посторонние не имели права, в том числе и судьи. Если же грубо нарушались правила, то нарушитель тут же подвергался наказанию, не только в смысле решения о результате, но и избиению, в котором уже участвовали и судьи.

Существовал рейтинг, и нужно было пройти последовательно всю цепочку, чтобы иметь право быть наверху. Но этот порядок спонтанно нарушался – например, с появлением новеньких с претензиями. Все это стало работать позже, а в младших классах все еще только устанавливалось.

Меня вызвал на стукалку один из новеньких – крепкий пацан, не отличавшийся ничем особенным от остальных, но с претензиями на лидерство. Стукалку поддержали, и состоялась она на Черепановой горе. Дрались до первой крови и… надо же, из моего носа закапало раньше. Драка только начиналась, синяков еще наставить не успели. Я рвался в бой дальше, но судьи (главный судья – Леня Слободинский, до этого мой союзник, а тут подчеркнуто нейтральный, к этому времени самый сильный в классе) поединок остановили. Все разошлись по домам. На следующий день меня в классе встретила настороженная атмосфера. Я пытался вести себя как прежде – не тут-то было. Безусловный авторитет ушел.

В Сухумском обезьяннике, когда старый лидер проигрывает новому, тут же следующий по силе самец пробует победить старого лидера и так далее.

В специальных экспериментах, когда вводился электрод, отключавший центр «честолюбия» у лидера, его последовательно спускали в самый низ иерархии. У нас такого не было, честолюбие у меня не отключали, стукалки прекратились. Когда, по навету дружков Михайлова, заподозрили, что информация о стукалке стала известна в школе от меня, мне попытались устроить темную. Ее сорвали, но меня поразило отступничество или безразличие друзей, которые и не пытались дать отпор провокаторам-летчикам. Вмешались усилившиеся к тому времени нейтралы. Не помню, присутствовал ли Вадик, но на него особенно рассчитывать на приходилось – его учили игре на скрипке[75]75
  Еврейских мальчиков (и девочек) в те времена учили играть на скрипке и фортепьяно для того, чтобы они – будущие инженеры, врачи, экономисты – смогли подрабатывать в оркестрах кинотеатров перед сеансами или на свадьбах. Ну, а если вдруг откроется талант – то и в Ойстрахи. Это настолько ограничивало мальчишескую свободу, что многие испытывали потом комплекс неполноценности.


[Закрыть], и он был домашним мальчиком. Ссорился только со мной и, когда я намеревался применить силу, пытался отбиться, иногда даже яростно. Но я всерьез эти стычки не воспринимал. В вопросах «чести» и драк он советчиком быть не мог. Но Оська Коростышевский, Валька Черняховский, Юрка Дражнер, Юра Поволоцкий, Илья Комский – куда они в тот момент делись?

Прежде мне самому чуть ли не единолично доводилось прекращать «темные», хотя иногда и не хотелось вмешиваться, например, в случае с Юрой Корнюшиным, который какое-то время учился в нашем классе и в младших классах слыл ябедой.

В классе стало противно. Начал искать отдушину на стороне. В Доме Пионеров все кружки были переполнены.

Рядом со школой находился стадион Хрущева с отличной легкоатлетической секцией. Ее тренер многих поставил на дорожку, в том числе, кажется и маму Олега Блохина. А сам Олег бегал стометровку на первый разряд – за 11 секунд. Рядом на улице Физкультурной находился Дворец физкультуры с гимнастическим залом и единственным в городе 25-метровым бассейном. В нем работал известный тренер по плаванию Добрывечер. Плавали там «сборники», а нас стали брать на пробу только с шестого класса. Нам, одиннадцатилетним в те времена еще было рано. (Через пятнадцать лет отчисляли 11-летних неперспективных – со взрослым первым разрядом! – так как появилась «вода»). В бокс еще не брали. В борьбу не хотел. В гимнастику годом или двумя раньше меня не взяли – я позорно провалился, не сумев долго удержать угол на брусьях, да и колени у меня были неровные – выдавались. (Через 60 лет внучка ушла из синхронного плавания из-за выдающихся коленей). Руководил отбором в гимнастику отец мальчика из параллельного класса, мастер спорта Ибадулаев. Из нашего класса он взял небольшого и незаметного Юру Кравцова. Юра остался из-за гимнастики маленьким, но тоже стал мастером спорта. Я же стеснялся того, что был в семейных трусах и новых домашних тапочках в клетку (других было не достать). Мама тоже переживала – ей, думаю, хотелось, чтобы я продолжил ее несостоявшуюся гимнастическую карьеру. Проверка всех поголовно желающих и даже не очень желающих на спортивные способности являлась основной заслугой Петра Ивановича Семеновского. Он и сам вел секцию гимнастики. Поэтому школа славилась спортсменами. А прошедшего отбор у того же Ибадулаева четырьмя годами раньше Юрку Титова судьба вознесла высоко – он стал не только олимпийским чемпионом и абсолютным чемпионом мира, но и президентом Международной федерации гимнастики и членом МОК. С совковой точки зрения это было не только престижней всех спортивных достижений, но приносило гораздо больше материальных благ. Кроме Титова, учились у нас гребец-академик Игорь Емчук, завоевавший еще в Хельсинки серебро в двойке парной, велосипедист Митин, получивший, как и Емчук, бронзовую медаль на Мельбурнской олимпиаде, Андрей Биба, живший рядом со школой, но сбежавший вскоре в более «легкую» 35-ю школу и Эдик Гуфельд – член школьной сборной Украины по футболу, где он играл вместе с Бибой и Каневским, чем очень гордился. Мы потом (уже после окончания школы) гордились им как международным гроссмейстером и молодым заслуженным тренером СССР, чего добиться было еще труднее. Но я-то был аутсайдером.

И тут, как всегда, наступили перемены. Мы уезжали из Киева.