Текст книги "Записки ящикового еврея. Книга первая: Из Ленинграда до Ленинграда"

Школа. Неудачное окончание

Надвигались новые события. 10 класс. Первая неприятная новость: от нас ушли Люда Печурина и Лариса Тавлуй. Нам с Вадиком об этом, по-моему, ничего заранее не говорилось. Так окончательно умерла «Валюола». Девочки ушли за медалями. Как оказалось, за золотыми, дающими право поступления в институты без экзаменов. В нашей школе они им не светили. Если у Люды мама много лет работала директором школы, то у Ларисы папа был, кажется, директором ФЗУ. Но этого тоже хватило – она получила медаль в вечерней школе.

Думаю, девочки чувствовали себя неловко, прежде всего, перед Вадиком, да и передо мной. Все же они могли бы с нами объясниться, ведь мы бы их поняли и не осудили. Да и потом не осуждали.

Второй неприятной неожиданностью оказался приход новой учительницы литературы Дзюбы по кличке «Фогель». Сан Синыч говорил нам, что старается не иметь дела с советской литературой, так как ее в Варшавском университете не проходили. На самом деле он считал, что ее просто не существует, и кончал преподавание на «великом, но пролетарском (О.Р.)» писателе Максиме Горьком.

Вот с него-то и начала мое «опускание» Дзюба. Мы снова стали изучать «Челкаш». По какой-то комсомольской причине я отсутствовал на уроке, где она «давала установку». На следующий день меня вызвали к доске и я рассказал о Челкаше и про свое понимание его образа. Все было не так. Под удивленные взгляды класса получил трояк. Я удивился. По некоторым сведениям, произведений Горького я прочел больше чем она, а уж о таких вещах как «Повесть о первой любви» она даже и не слыхала, и до сих пор никто не подвергал сомнению мои впечатления от произведений писателя (тогда положительные). Но оказалось, что существует только одна трактовка Горького. Её.

Второй поркой, на этот раз для всего класса, стал диктант. После зачитывания результатов все ахнули: несколько троек, остальные двойки и единицы. Класс был подавлен. Работ она, кажется, даже не выдавала. Дзюба пообещала, что даст возможность оценки исправить. Оказалось, что не всем, а только тем, кто готов был ее принять безоговорочно. Мне не дала. И хотя я получил за диктант одну из «высших» оценок – три с плюсом, в четверти по языку осталась тройка. Несмотря на попытку нашего классного руководителя и парторга школы Соломона Ароновича изменить ситуацию. Должен отдать ему должное – именно в этот период я от имени комитета комсомола конфликтовал с ним, как парторгом, так как считал, что комитет комсомола имеет право на самостоятельные решения, иногда и не соглашаясь с решениями парткома (например, по персональным делам).

Класс, не сразу, но сдался. Бунтовал только я. Вообще-то в медали я не нуждался, но делать кого-то «лишенцем» (те, у кого была тройка в четверти, автоматически лишались медали), меня в том числе, я считал несправедливым. Оценки всем, кто хотел и принял ее условия, она исправила.

Забегая вперед, скажу, что претендент номер один на золотую медаль Вадик получил, насколько помнится, в конце концов, годовую пятерку.

С комсомолом, да и с ребятами из параллельных классов тоже что-то не складывалось.

Год назад меня избрали в комитет с едва ли не самым большим количеством голосов – кто-то запал на новенького, кто-то помнил и поддержал.

Меня, скорее для проформы, должны были избрать секретарем комитета, хотя работал бы мой заместитель (как и я в прошлом году).

Таня Швыденко, новогодний бал 1956 г.

Но тут началось что-то непонятное. Во-первых, очень активно против меня начала выступать Таня Швыденко. Она была по инерции комсоргом класса, хотя никто не помнил, как ее в восьмом еще классе избрали – училась она неважно, да и в поведении позволяла себе вольности и в классе авторитетом не пользовалась. Старостой чуть ли не со второго класса был Вадик Гомон. Вот он, Люда Печурина, да и я могли влиять на настрой класса. Но зато Таня была популярна в параллельных классах, где она и развернула агитацию против меня. Перед Соломоном Ароновичем она заискивала, а с райкомовским комсомолом у нее были какие-то «неформальные» связи. На одном из заседаний комитета комсомола, вдруг появилась новая старшая пионервожатая (она закончила ВУЗ, но места учителя ей не нашлось). Почему-то присутствовала и Таня, как комсорг класса. План работы был обычный, мы его с моим будущим преемником предварительно обговорили. И вдруг Таня стала резко возражать. Говорила она, по моему мнению, глупости, и что-то едкое я по этому поводу себе позволил. Хотели уже план принять, как вдруг старшая пионервожатая сказала, что она здесь по поручению парткома и обязана ему доложить о плане, который, может быть, нужно доработать и о том, как я воспринимаю критику. Танино поведение можно объяснить нелегкими семейными обстоятельствами: она с мамой и молодым отчимом жила в одной комнате, и мама хотела выдать ее как можно скорее замуж, во избежание неприятностей. И выдала. Кажется прямо в десятом классе, за человека, намного старше ее. Сначала Таня была даже довольна. Но скоро осталась одна с сыном, и пришлось ей несладко. Через несколько лет она сама остановила меня на улице и рассказала свою историю, признавшись, что лучшее время для нее было в 8-ом и 9-ом классе. На фотографии с теплым посвящением она на балу в 9 классе.

Решение парткома было следующим: план утвердить и избрать секретарем пионервожатую. Объяснили, что все равно мне нужно будет тратить основное время на учебу, чтобы достойно (хотя уже и без медали) закончить школу. Я остался заместителем. Но ненадолго.

Наступил очередной внутренний кризис и депрессия. Все опротивело. Поддержки от товарищей я не ощущал, от учителей, кроме Дубовика, тоже. И я решил уйти из школы. Куда-нибудь. Меня пытались уговорить остаться учителя, товарищи и родители. Но я закусил удила.

Уйти оказалось не так просто. Никто ученика в десятый класс, да еще с репутацией бунтаря брать не хотел. Выручила, сделав то, что другим не удавалось, мама Люды Печуриной, Любовь Степановна Коваленко (несмотря на то, что отношения с Людкой тогда были прохладными; она училась в другой школе, и мы почти не общались).

Любовь Степановна была очень независимым директором школы 45 на улице Владимирской. Позиции ее подкреплялась связями в Минпросе и в ЦК комсомола. Негласным условием перехода был отказ от претензий на медаль. Да формально я их и не мог иметь – тройка по русскому в четверти осталась. Я уже твердо хотел поступать в Физтех (МФТИ), еще в 9-ом классе, задолго до того, как возник вопрос о медалях. В Физтехе не только на аттестаты, но и на медали внимания не обращали, что было одной из его привлекательных черт.

Острый вопрос – с русским языком и его преподаванием решили заранее; это и стало фишкой перевода. Учителем языка и литературы и классным руководителем в моем новом была Ида Яковлевна Штейнберг – влюбленная в предмет, знающая, по-настоящему интеллигентная учительница русского языка – редкий случай в Киеве. Да еще и материально независимая. Даже от директора она зависела не очень, хотя Любовь Степановна ее ценила и оберегала. Ее мужем был уважаемый украинский поэт Абрам Кацнельсон, чей чистый украинский язык ценили классики Рыльский[90]90
  …чей чистый украинский ценили Рыльский…
  Если надо – язык суахили,
  сложный звуком и словом обильный,
  чисто выучат внуки Рахили
  и фольклор сочинят суахильный


[Закрыть] и Бажан.

Одноклассник Сережа Ильичевский, рассказал, почему так плохо в Киеве с преподавателями русского языка и переводами на русский зарубежной литературы. Еще до войны, а после нее еще больше, в Киев массово переводили партийных начальников из России. На Украине многие их коллеги тоже имели русских жен. Чтобы без особых трудностей получить высшее образование (в условиях перманентно, хотя и формально проводившихся украинизаций), жены и дочери заканчивали факультеты русского языка и литературы. Вот они и составляли значительный контингент учителей и переводчиков и определяли их невысокий уровень.

Учиться у Иды Яковлевны, да еще после Дзюбы, было удовольствием. Полная свобода выражения мнений о прочитанном и узнанном. Она свободы не боялась – умела ее направлять. Класс, к сожалению, не соответствовал ни ее уровню, ни устремлениям.

Для многих говорить и думать штампами не только легче, но и гораздо комфортнее – не нужно напрягаться и думать самому. Резвились только мы с Сережей. Например, Ида Яковлевна просила обосновать точку зрения на произведение, а потом ее опровергнуть, приводя другие аргументы. Если удавалось это сделать убедительно, можно было заслужить ее одобрение. Только потом я узнал, что в выпускных классах (риторики) английских частных школ преимущественно этим и занимались. Но там, помимо благожелательной (как у нас в школе) нужно было убеждать сначала нейтральную, а потом и враждебную аудиторию. Оценка выставлялась за умение вести себя и не терять головы и вежливости в сложных условиях. Увы, обо всем этом в Советском Союзе и понятия не имели и «поносные» выступления приветствовались партийным руководством даже на заседаниях Академии Наук[91]91
  НАНУ – Национальная Академия Наук Украины


[Закрыть].

В отличие от русского, хороших учителей украинского в Киеве было довольно много. В том числе и в 45-ой школе. У нас преподавала Тамара Михайловна Джерелюк. Хотя меня освободили от украинского (сын часто перемещаемого офицера), она меня убедила, что другой возможности познакомиться с украинской культурой и языком у меня не будет, и грех этим не воспользоваться. У нее действительно на уроках было интересно, и я почувствовал мелодику языка и образность выражений.

Сан Саныч Шаров являлся в 45-ой школе «химическим аналогом» нашего Дубовика. Жаль, что я поздно с ним встретился, когда интерес к химии был начисто отбит случайными в школе и в химии людьми. Его обожали девочки (школа несла женские родовые черты) и многие из них стали химиками.

С рыжей физичкой существовал негласный мирный договор. Мы друг друга не беспокоили.

Мария Абрамовна, учитель математики, сначала отнеслась ко мне нормально. Но к концу года поняла, что никакого «статуса» у меня нет и даже стала ставить заниженные оценки.

Класс, увы, сравнения с 9 «б» не выдерживал. Хотя ребята подобрались неплохие. Странно, но отношения завязались только с Сергеем Ильичевским – откровенным циником и лентяем. Он говорил, что папаша, завкафедрой зарубежной литературы в Киевском университете, чувствует себя перед ним должником (кажется, он ушел из семьи) и примет его в университет с любыми оценками и любыми знаниями.

Хорошим товарищем была стройная и с юмором Наташа Терентьева. Остальных помню плохо. Стеснительную Свету Белую, которая почти повторила при рассказе об эпизоде из «Поднятой целины» известный анекдот про отца и быка. «Ти чому не був у школі? – Бика до корови водив. – А батько не міг? – Та міг, але гадаю, що бик краще». Помню и ребят, не упускавших возможности на школьных вечерах выпить портвейна и не понимавших, почему я отказываюсь – не объяснять же им, что я с шести месяцев его не пью. Женю Позднякова, родившегося в Киеве, но жившего с младенчества в эвакуации в Узбекистане и приобретшего характерный узкоглазый облик (Женя потом стал известным человеком в СКБ Института Кибернетики). Игоря Сухорукова, кудрявого, похожего на гусара по облику и повадкам, но более уравновешенного. Тамару Коган, любимицу математички, очень пристально и без всякой симпатии за мной наблюдавшую (мне, и то не всегда, удавалось решать задачки быстрее, чем она).

Все больше я отрывался от родной 131-ой школы. Один раз мы снова оказались вместе: на олимпиаде по физике. Она тогда трудностей не представляла. Ученики Григория Михайловича (Вадик, я, Вова Фесечко, Леня Острер) получили призовые места и грамоты. Не помню, был ли на олимпиаде Женя Гордон.

Требовалось восполнить нагрузку после очень насыщенного девятого класса, и я занялся современным пятиборьем. Поначалу под руководством тренера Сафонова все шло хорошо: бег, фехтование и даже конь. Еще одним тренером у нас числился бывший пловец Иван Дерюгин, олимпийский чемпион в команде по современному пятиборью (муж и отец знаменитых «художниц» – гимнасток Дерюгиных). Он должен был тренировать нас в бассейне, но «воды» выбить не смогли и Дерюгин обучал нас стрельбе. Он обладал незамысловатым юмором. Когда у меня получалось лучше, чем у других, он хлопал меня по плечу и осклабясь, одобрял: «толк выйдет». Когда я уже готовился покраснеть от смущения, добавлял: «а бестолочь останется!». И заливисто смеялся. В бассейн мы один или два раза всетаки попали, и я понял, что мне в пятиборье ничего не светит. Но продолжал ходить, главным образом из-за лошадей. Мы их чистили, расчесывали, седлали, расседлывали и … мучили своими неумелыми действиями. Шенкеля! – кричал нам тренер – кто будет колени держать?! Барьеры мы брать научились, шагом и галопом ездить тоже, а вот рысь и вольтижировка не у всех получались. Помню, что изрядно истрепал на тренировках папины галифе и офицерские хромовые сапоги. Запахи конюшни люблю до сих пор.

Для того, чтобы тренировки не пропадали даром, да и тренерам нужно было отчитываться, придумали соревнования по «современному троеборью». Входили туда, естественно виды, требующие простого обеспечения: бег, стрельба и фехтование. Но иногда вместо стрельбы или фехтования включался конь. Жаль, что редко. Хотя у меня троеборье и получалось, я знал, что как только дойдет до плавания, меня сразу отчислят. Я ошибся. Отчислили всех и набрали только хорошо бегающих пловцов. Но я в то время пятиборьем уже не занимался.

Ни в каких общественных мероприятиях в 45-ой школе я не участвовал и вел себя пассивно.

Правда, один раз произошел случай, показавший мне недостатки одностороннего взгляда на вещи. В классе «а» учились запланированные медалисты (Федорова, Фирстов и другие дети заслуженных родителей). В «б» – активисты и общественники. В «в» – ничем себя на уровне школы не проявлявшие середняки, в «г» и «д» – бузотеры и «плохие» мальчики. Я учился в «в», так как меня направили в класс к Иде Яковлевне. Конечно, я утрирую, но во многих школах такой порядок признавался бы правильным. Все шло от прусской гимназии, а в ней – от прусской армии. Порядки и той и другой Российская империя заимствовала в Германии, а в СССР просто вспомнили «добрые старые времена». И вот «бузотеры» потребовали свобод. Речь сначала шла о прическах у мальчиков и капроновых чулках, сережках и колечках у девочек. Потом о демократии в комсомоле и об авторитарном стиле руководства в школе. Наконец, разрешили комсомольское собрание с делегатами от классов. Просили придти директора, но Любовь Степановна благоразумно отказалась. Собрание приняло левый крен, «общественники» освистывались. Я попросил слова, и тут оказалось, что один из лидеров диссидентов – приятель еще по пятому классу Илюша Комский, тоже среди них. Он призвал к порядку и сказал, что сейчас правильный парень все скажет, как надо. Я выступал с центристских позиций и не получил поддержки ни справа, ни, тем более, слева. Любовь Степановну я знал как гостеприимную маму нашей подруги Люды и как директора школы, не побоявшуюся взять в школу такой возможный источник беспокойства как я. Но тут выяснилось, что есть еще грани деятельности директора, о которых я не очень задумывался. Диктовались они системой, идеологией и не прошедшим еще страхом перед органами. И если она сама могла позволить себе некоторые вольности, то учителя еще к этому были не готовы – после ХХ съезда прошло меньше года. Короче, мое выступление ушло, как в вату. На собрании победили диссиденты. Но протокол собрания писали доверенные люди, и все ушло в песок. Никого даже особо не наказали, а меня диссиденты записали, наверное, в коллаборационисты. Ни с ними, ни с «элитными» я особых контактов не имел. Но с элитными пару раз столкнулся. Потомственный академик Сережа Фирстов (типичный ботаник по современной классификации) вел себя на собрании тише воды, ниже травы и даже в вольных разговорах был очень осторожен и взвешивал каждое сказанное им слово. Лучшая тактика для будущего парторга академического института, доктора наук, а теперь и академика НАНУ*.

Незаметно подошло окончание школы. Так как ни мне от нее, ни ей от меня ничего особенного не было нужно, все прошло по-будничному.

Самым вольным временем оказались экзамены – мы попали в заданный ритм и, так как готовиться практически было не нужно, могли, перелистывая конспекты, расслабиться. Помню однажды после какого-то экзамена, прогуливаясь днем по Крещатику с Вадиком, мы встретились с папой. Он спросил нас, как мы сдали, мы ответили – ну как еще, на пятерки – экзамен-то был устным и он выдал нам 25 рублей «на развлечься». В этот день в филармонии давал концерт Рихтер, билетов было не достать, а вдруг… Касса еще была закрыта, но какая-то дама указала нам служебный вход в филармонию и даже подсказала к кому обратиться. Кажется, за дополнительные билеты в нагрузку (дорогие) нам продали входные билеты на балкон.

Более сильного музыкального впечатления у меня в жизни не было. С момента появления Рихтера, с первых тактов музыки возникло ощущение, что ты слышишь и видишь живого гения. Прелюды Листа в его исполнении меня просто заворожили. К сожалению, слушал я его еще только один раз на декабрьских вечерах в Пушкинском музее, в составе квартета. Ойстраха не было – Рихтер с ним играть не любил, участвовали, кажется, Олег Каган, Наталья Гутман (вряд ли Ростропович) и Юрий Башмет. Очень понравилось, но мой уровень восприятия был не тот.

В школах суетились, готовились к выпускным вечерам, делали фотоальбомы. Мама несколько лет копила деньги по страховому полису и мне сшили первый костюм – из дорогого светло-бежевого материала в рубчик. Я находился в раздвоенном состоянии – не знал, куда пойти на выпускной вечер – в новую школу или в старую. В результате, как буриданов осел, решил не ходить никуда, так как оба мероприятия требовали немаленьких для нашего бюджета затрат, а я еще собирался уезжать. В 45-ую школу я вынужден был придти на вручение аттестатов, где с удивлением узнал, что математичка Мария Абрамовна несколько переусердствовала в стремлении не допустить меня до пятерочного аттестата и поставила лишнюю четверку (еще и по тригонометрии).

Ида Яковлевна (вернее комиссия) наказала меня за любовь к тире и тоже поставила четверку (сочинение писали по Маяковскому, и я позволил себе использовать тире там, где обычно ставили запятые). Я показал точно такую же по форме цитату из Маяковского, на что мне сказали, что вот когда будешь Маяковским, тогда так и пиши, а сейчас, как все мы – ставь запятые. Меня эта четверка не очень-то трогала.

Олег, фото для поступления в институт, 1957 г.

Зато советы Иды Яковлевны о том, как писать сочинения на вступительных экзаменах я выполнял неукоснительно. Писать только по темам классиков русской, а не советской литературы. По возможности короткими предложениями. Оставлять достаточно времени для отдыха и корректуры.

Потом ребята затащили меня в класс и я, наконец, выпил с ними портвейну. За стол я не сел, но когда оркестр заиграл вальс, пригласил на танец золотую медалистку Вику Федорову и, пока другие собирались, мы прошли с ней в вальсе зал два раза одни к глубокому удивлению ее папы – ректора КТИПП[92]92
  Киевский технологический институт пищевой промышленности.


[Закрыть] и кого-то из предназначенных ухажеров.

Вадик Гомон Фото из институтского альбома

Вот где пригодился костюм и умение танцевать вальс. Стали выяснять, кто я такой (а мамы-организаторы – есть ли я в списках) и я смылся с вечера (хотя за банкетным столом не сидел, но вот оркестром же пользовался).

На следующий день – выпускной вечер в 131-ой школе. Я пришел ко входу в школу, чтобы увидеть ребят и пообщаться с ними. Я уже знал о драме, которая постигла Вадика – ему не только не досталась золотая медаль, которой он, несомненно, был достоин – Дзюба все-таки влепила ему четверку на экзамене, но его завалили еще по одному предмету, лишив серебряной медали, – увы, это была геометрия. Ошибок в работе не было, но Хаскель не стал защищать своего лучшего ученика. Трудно кого-то осуждать, но сама атмосфера, где профильный преподаватель и классный руководитель, он же парторг, не могут[93]93
  Или недостаточно хотят, чтобы самим не «подвергаться». В такой же ситуации Ида Яковлевна спрятала сочинение в сейф от всех, включая Любовь Степановну, и лично отнесла его в Гороно. Там уже трудно было «внедрять ошибки» и «непроходная» девочка получила золотую медаль.


[Закрыть] отстоять лучшего и достойного ученика перед сервильными чиновниками, вызывала сильное неприятие. В Ленинграде в похожем случае (воспоминания Людмилы Агеевой) директор школы, извиняясь, говорил: «Ну, вы же понимаете» и вручал серебряную медаль – вместо золотой. А в 131-ой киевской вдруг выплыл Вова Фесечко с серебряной медалью, о которой год назад он и не помышлял. Медали Вове было не жалко – но только после Вадика. А без медали у Вадика ценность медалей у остальных являлась сомнительной. И уж совсем никто – некто Коновалов, все время просидевший на задней парте в черном кителе и больше, чем на четверки раньше не претендовавший, вдруг тоже получил серебряную медаль, которая ему никак не светила, если бы не «стечение обстоятельств». Про Вову хоть ходили фантастические слухи, будто его мама, многолетний секретарь мэра Киева Давыдова уговорила его (или его зама Аркадьева) походатайствовать о медали сыну. Про Коновалова даже слухов не было. Самому Аркадьеву (Славе) медаль была не нужна, стало известно, что он и без нее будет учиться в медицинском. Его другу Саше Захарову, с которым они поступали вместе, понадобилось еще два года, чтобы пробиться в медицинский, но не в Киеве, а в Ленинграде.

Пришли к школе и золотые медалистки – Люда и Лариса, но они чувствовали себя как-то неуютно, в нашем с Вадиком безмедальном присутствии, и быстро ушли.

Всех позвали в школу, и ребята затащили меня в зал и за стол. «У меня с собой было» и я, хотя чувствовал себя поначалу неловко, потом оттаял, и мы хорошо провели вечер, да и пронесенный мною коньяк тоже способствовал снятию напряжения. Пообщались с учителями. Жаль, что не было Ольги Дмитриевны – нашей первой учительницы.

Учителя предстали в каком-то новом качестве – усталых добрых людей, радующихся за нас и прощающихся с нашим выпуском, которому они отдали столько сил и здоровья.

Отдельно сидела Дзюба. К ней, по моему, никто и не подходил, и выглядела она надутой.

Жаль, что не при нас разыграли сцену с Дзюбой, когда ее пригласили на вальс и она величественно (шесть пудов) встала вместе с приклеевшимся к ее платью стулом. Клей (кажется эпоксидный) был прочным, и она «грациозно» протанцевала, прижимая к себе стул к выходу и удалилась с вечера.

Кончилась школьная жизнь. Мы выходили в реальный мир.