Текст книги "Записки ящикового еврея. Книга первая: Из Ленинграда до Ленинграда"

Школа

В школу из-за скарлатины я пошел на год позже моих ровесников. Помню дождливый день 1947 года – первый день в 131-й мужской средней школе. Мамы и дети, не наряженные (послевоенная разруха), но прибранные. Кругом одни мальчики. Некоторые нахальные. Особенно один – рыжий (впоследствии оказалось, что это Волик Берштейн). Наша учительница – самая молодая и симпатичная – Ольга Дмитриевна Белова. Но в этот день я ее не запомнил. Почти сразу меня отправили на месяц долечиваться в санаторий в Ворзеле.

В санатории нас пытались учить, но лучше бы они этого не делали. Все дружно ненавидели и занятия, и учителей. К воспитателям относились получше.

Единственно, что нравилось в санатории, это еда. Не особенно вкусная, но вдоволь. Книги отсутствовали. Вдобавок почти все время шел дождь. Помню ожидание родителей по воскресеньям – приедут – не приедут: в мае родилась сестра Таня и маме, которая уже работала (декретный отпуск тогда был очень маленьким) стоило больших трудов добираться до меня.

Папа мотался по командировкам – строил газопровод Дашава-Киев. В 1947 году в Киев пришел газ, и громадную шестиконфорочную плиту на кухне демонтировали и поставили три газовых плиты с четырьмя конфорками каждая. Одна из папиных командировок могла закончиться трагически. Бандеровцы совершили налет на село возле Дрогобыча, где жили строители в хатах местных жителей и расстреляли всех, кого нашли. В первую очередь искали инженеров – они были москали и жиды. Хозяйка спасла папу, сказав, что он, хотя и чернявый, но цыган – гадает им на картах, что подтвердили и информаторши бандеровцев.

Возвращаясь в Ворзель, вспоминаю, что из соседних санаториев ребята совершали побеги домой, и ктото, перебираясь через пути, попал под поезд – железная дорога проходила прямо за невысоким штакетником. Поэтому нас из деревянного здания с резными наличниками – чьей-то дореволюционной дачи – даже во двор не выпускали.

В конце сентября я вернулся в школу. И мне пришлось догонять класс.

Хуже всего у меня шло чистописание – сказывалось отсутствие бумаги в санатории. Я и в дальнейшим не отличался хорошим почерком и с удивлением недавно увидел поздравление бубе, написанное через полгода после санатория – спасибо Ольге Дмитриевне! С арифметикой проблем у меня не было. А в украинском языке у Ольги Дмитриевны, выпускницы Педагогического училища из российской глубинки, я числился экспертом.

– Рогозовский, как будет по-украински кепка?

– Кашкет! – самодовольно отвечал прошедший в селе месячную языковую практику нахал, в окружении рожденных на Украине Литошенко, Кононенко и прочих Штейнбергов.

Поздравление с женским днем

На уроках чтения я мучился до тех пор, пока не нашел противоядия. Тихонько вынув толстенный том «Петра Первого» Алексея Толстого я, обычно активный на уроке, затихал на время мучений «мамы, которая мыла раму». Прочел уже треть, когда меня застали за чтением. «Петр» был торжественно реквизирован с обещанием вернуть мне его в десятом классе, где в программе тоже был Толстой, но с «Хождением по мукам». Могу сказать, что прочел я «Петра», конечно, раньше (классе в шестом), но той яркости красок и живости изложения в нем уже не нашел. Сцены, которые успел прочесть под партой (особенно московские с Меншиковым) врезались в память надолго.

Папа старался привить мне любовь к стихам и «заказал» выучить хотя бы «Сказку о царе Салтане». В награду я получил «Хрестоматию по русской военной истории» и «Атлас» к ней. «Сказку» пытался рассказывать детям и внучкам, но им было не интересно. А вот хрестоматия позволила уже в детстве по-другому взглянуть на доблестную русскую армию. С другим Толстым связано мгновенное крушение одного классного авторитета. Валя Черняховский был большим, толстоватым мальчиком. Его уважали. Мама его хлопотала как глава родительского комитета класса. На Валин день рождения приглашалась треть класса (всего в нем училось 45 человек). Жили Черняховские в подвале во дворе дома с аптекой на углу Саксаганского и Владимирской. Большая полуподвальная комната вся в коврах. Все выглядело богато. Папа и дядя работали в кооперативах. (Увы, все кооперативы вскоре прикрыли и братьев посадили). А нас тогда угощали щедро и вкусно.

Валя учился хорошо. И вот однажды при какой-то инспекции приветливая тетя спросила:

– Дети, кто самый знаменитый русский писатель?

Валя первый потянул руку.

– Лев Тóлстый! – громогласно объявил он.

Класс грохнул и Валя был свергнут с пьедестала лидера.

Отношения в классе со временем менялись, но, в общем и целом, я ходил в школу с удовольствием. Приходилось выполнять и некоторые поручения Ольги Дмитриевны.

Например, Шурика Литошенко пришлось один раз отвести в туалет и показать ему, как обращаться с его новыми штанами матросского образца, чтобы он мог нормально пописать, а в другой раз отвести его домой, уж не помню по какому поводу, и сдать его там чуть ли не под расписку. При этом я был меньше его ростом, но, удивительно, он меня слушался.

Нам повезло – у нас не было блатных (вернее, их младших братьев). Правда, иногда кто-то просил защиты у приблатненных старшеклассников, но и с ними как-то разбирались.

Мне, чтобы оставаться в лидерах, кроме уверенной манеры держаться и чуть большей развитости (сказывалось, что был на год старше) помогал нехитрый прием – захват «ключом», про который я прочел в книге о Поддубном и отшлифовал его в играх до боевого применения. Делался он до смешного просто – шея противника охватывалась ключом, потом подставлялось бедро (как правило, мое левое) и осуществлялся резкий (или не очень, в зависимости от цели) даже не бросок, а рывок через подставленное бедро. Как правило, этого хватало. После моего возвращения уже в девятый класс (с пятого по восьмой нас в Киеве не было) я с удивлением услышал про себя какие-то легенды, связанные с отношениями как внутри, так и вне класса. Юра Дражнер стал заниматься вольной борьбой, чтобы быть похожим на меня тогдашнего. И даже привил потом любовь к борьбе дочке – она занималась каратэ.

Из событий в младших классах я вспомнил только эпизод, как мы, возвращаясь из школы (человека четыре), были остановлены приблатненным из нашей школы, старше нас года на два. Он требовал какую-то мзду и вел себя по отношению к нам свысока и презрительно. Я бросил портфель и с криком: «Бей его, ребята» бросился на него с кулаками (для захвата он был далеко). Ребята не шелохнулись. А блатняк сильно удивился, отпихнул меня так, что я почти вылетел на мостовую и, сплюнув через фиксу[71]71
  Фикса – металлическая коронка на зубе. Блатняки ставили на здоровые зубы. Предпочитали «золотые».


[Закрыть], сказал: «Ну, ты у меня еще попляшешь» и гордо удалился. Конечно, пару дней я боялся выходить из школы, но ничего не случилось. Школа находилась возле Бессарабки (вокруг открытого и Крытого рынков) – одного из центров тогдашнего криминала, и случалось всякое.

Через много лет в Питере, попав в неприятную ситуацию, я объяснил одному из тамошних приблатненных фраеров, что я с Бессарабки, и этого оказалось достаточно для разрядки ситуации. Вряд ли он даже знал, что это такое (думаю, она к тому времени утратила свой криминальный авторитет), но видимо, звучало солидно, и где-то он это название слышал.

Настоящий криминал я увидел через несколько лет на Подоле.

Ольга Дмитриевна была не единственной нашей учительницей. Со второго класса у нас «пошел» украинский, и часто его вела учительница из параллельного класса Феня Лазаревна. Ее уроки большого энтузиазма не вызывали. А другая учительница картавила: «Хлопчик, як твоє пгызвіще?», и Леня Острер серьезно отвечал: «Остгег». Она обижалась. «Чому ти мэнэ передрожнюешь?» А он тоже картавил. Становилось понятно, как нам повезло с Ольгой Дмитриевной Беловой, двадцатилетней девушкой, впервые вышедшей на свой первый урок к нам.

С пятого класса нам преподавала уже «настоящая» украинка – Дина Садиевна. Она нас учила еще и правильному произношению: «в українській мові немає букви ге, а є буква хга». У нас и так почти все «гакали».

Еще одной учительницей была «певичка» – преподаватель пения Мария Александровна. Хор, который она создала в классе, перед ее приходом распевался: «О, Роз-Мари, о Мэри, твой стан не входит в двери». Но на ее уроках было интересно, пели все, даже я. Она сумела привить нам интерес к музыкальной культуре. Пели мы довольно много всего, например: «Солнышко светит ясное, здравствуй, страна прекрасная, юные нахимовцы тебе шлют привет». Любимыми были военные песни, особенно удавалась «Эх, дороги, пыль да туман, холода, тревоги да степной бурьян». Запевалами были Вадик Гомон (дискант) и Миша Канзбург (чистейший альт). Знакомили нас и с классикой (по патефону), но это мы, как правило, слышали уже раньше по радио. На выпускных экзаменах в четвертом классе, мне достался билет про гимн Советского Союза. Начал я с рассказа про другие гимны – Марсельезу, «Правь, Британия морями», «Германия, Германия, ты превыше всего». С ними, включая анализ текста и «показ» музыки, нас знакомила Мария Александровна. Когда я дошел до текста гимнюков[72]72
  С. Михалкова и Г. Эль-Регистана.


[Закрыть], комиссия меня прервала и отправила с глаз долой – может быть боялась, что я ее попрошу встать и спеть вместе со мной?

Физкультуру в школе вели Петр Иванович и Павел Иванович Семеновские. Павел Иванович занимался с нами, младшими. Спортзал по послевоенным временам был оборудован прилично – всеми гимнастическими снарядами, канатами, стенками и т. д. Часть оборудования помещалась во дворе. Там стояло и знаменитое бревно – женский спортивный снаряд в мужской школе. Так как футбол на переменках скоро запретили – он моментально превращался в регби, и выяснение отношений продолжалось на уроках, то, кроме беготни по двору, остались быстродействующие дуэли на гимнастическом бревне.

Нужно было, балансируя на бревне, сбить противника рукой на землю. Бревно было довольно высокое, и первоклассники на него не допускались. Однажды ученика параллельного класса Алика Рудого, не отличавшегося атлетическим сложением, сбил неправильным приемом верзила-старшеклассник, и он упал головой на промерзшую землю (был уже ноябрь). В результате – повреждение черепа и сотрясение мозга. Операция. Больница. В палате рядом с ним на протяжении нескольких месяцев лежал с серьезными переломами кандидат в мастера по шахматам. Алик вышел из больницы хорошим шахматистом, скоро оформил все юношеские и взрослые разряды и попал в юношескую сборную СССР по шахматам. И часто обыгрывал там Михаила Таля. В шахматы редко, а в преферанс регулярно, что Таля бесило больше, чем редкие проигрыши в шахматы. (Это вполне объяснимо, так как обычно сильнее обижаются на неудачи в более слабом пункте, в котором хочется считать себя сильным). Алик обладал чувством юмора; когда слушатели выражали сомнения в этих событиях, он вспоминал анекдот: «Спрашивают, правда ли, что Рабинович выиграл в лотерею машину „Победа“. Отвечаем: правда. Но не в лотерею, а в преферанс, и не выиграл, а проиграл, и не машину, а часы». Были такие часы «Победа», и Алику хотелось верить.

Спорт в школе был на высоте. Многие играли за разные клубы не только в футбол и в волейбол, но и в ручной мяч 11х11 (не путать с гандболом).

В школе учились в три (потом в две) смены. Мы, младшие, подкатывались к счастливым обладателям билетов на футбол на стадионах «Динамо» и имени Хрущева (Центральный стадион) и канючили: «Дяденька, проведи». Часто проводили. На первые матчи на стадион Хрущева удавалось по нахалке перелезать через высокие кованые решетки центрального входа на стадион и, пока издали бежали милиционеры, мы успевали рассеяться во входящей толпе.

Это были незабываемые матчи с Хомичем, Бобровым, Дементьевым, Старостиными и другими великими.

Школу во вторую смену приходилось закрывать на все замки и ставить учителей по периметру. Не помогало. Старшеклассники (а потом и мы) все равно удирали.

Впору было вешать табличку: «Школа закрыта на футбол». Моя футбольная компания была малочисленной – Лёлик Гулько и Юра Дражнер. Естественно, как только появлялся мяч – ненастоящий, резиновый, включался кто-нибудь еще. Играли мы во дворах улицы Горького, часто с нарисованными на брандмауэрах воротами. Своего постоянного места у нас не было, но Анна Абрамовна, мама Юры, хотела его иметь в пределах досягаемости, а он был послушным мальчиком и мы далеко не уходили. Помню какие-то вкусности у Юры и даже обеды – мама была общительной, гостеприимной, хорошо готовила и ей нравилось нас угощать

Запомнившимся событием был прием в пионеры. В основном из-за того, что меня не приняли. Щемящее чувство отверженности. За что? Разве другие лучше? Уже не помню, за какие грехи меня «не пустили» – подрался, что-то не то сказал пионервожатой, получил лишнюю четверку, но Ольга Дмитриевна потребовала, чтобы я сначала исправился – вел бы себя хорошо и вернулся в «круглые» отличники. Я старался. А когда меня приняли, уже никакой радости это не доставило, а обязательства-то нужно было выполнять и дальше. Хуже того, меня, как на тот момент образцового, избрали председателем совета отряда, что в пятом классе привело к первым школьным неприятностям.

В конце мая начинались каникулы, которые были полным и длительным (три месяца) отключением от школы.

Каникулы

Первые каникулы я провел в селе Грузском Макаровского района Киевской области.

В Грузском жила нянька папы Кирилловна, с которой бабушка Вера, а потом больше мама, поддерживали отношения. Она приезжала в очень голодный, особенно в деревне, 1946 год, и позже, когда в деревне уже была еда, но не было ни денег, ни одежды. У нас этого тоже не было, но все познается в сравнении. Таню, которой был год, нянчила буба. Мама работала. Оставить меня в городе боялись. Мама взяла с меня слово на Днепр ни с кем не ходить – тонули там многие, и я пока терпел – не ходил.

В середине лета мы с Кирилловной поехали в Грузское. Сначала на автобусе. Но он, по моему, до Макарова даже не доходил, мы пересаживались на грузовик, пока не доезжали до Грузского. По дороге пыль, жара. Грузское село небольшое. Поля. Сады. Маленькая беленая хата. Хозяйка – Наталка, молодая, цветущая женщина, дочь Кирилловны. Двое детей – Мыкола, на год младше меня, и девочка, на год младше Мыколы. Папа – Петр – в заключении, в лагере. Он, как и многие в селе, адвентист седьмого дня, и ему оружие в руки брать запрещалось. У него золотые руки, и ему предлагали любые хоз-должности в армии, лишь бы призвался. Но он не мог. И вот, вместо армии – тюрьма. Потом амнистия, недолго дома и снова тюрьма. Теперь-то за что? А не дослужил! И адвентист!

Наталка в колхозе и дома, Кирилловна помогает по хозяйству, она вроде освобождена от колхозной повинности (может быть потому, что у нее горб). Из книжек я представлял горбунов людьми злыми и замкнутыми, но она добрая, общительная и любознательная.

Нянькой она была при папе, и вообще жила у Рогозовских до самого начала 20х годов – потом вышла замуж в селе, и у нее родилась Наташа (Наталка). Тоже добрая, веселая и … несчастная. За хатой – делянка, засеянная рожью. Это на Украине-то! Но всем памятен страшный голод 1946 года, когда был неурожай, а Сталин подчистую все вымел – нужно было кормить все еще огромную армию, да и подкармливать население тех стран, где она стояла. Украина при немцах в селах не голодала – вот пусть теперь и попостится. (Однажды в 80-х годах, в купе поезда я оказался вместе с немолодой теткой из дальнего села, которая жаловалась на власти и сельскую жизнь. Я ее спросил, а когда в селе было лучше всего? Она призадумалась ненадолго и сказала: «Ну, конечно, при немцах». «В 1918?» – уточнил я. «Ну нет, тогда я еще маленькая была, не помню, это было при немцах в последнюю войну»).

В 1948 году в селе уже было полегче. Из Киева, как вклад на мой «прокорм», привезли крупу, которой в селе не было, сахар и какие-то еще продукты, которыми в сельпо и не пахло. Хлеб был свой – Наташа пекла еженедельно несколько очень вкусных ржаных караваев. Молоко носила соседка. Созрели вишни, мы ими объедались, яблоки были еще зелеными и кислыми.

Мыкола уже подрабатывал подпаском. У него был настоящий кнут (еще отцовский), которым он мастерски владел, что один раз я испытал (буквально) на своей шкуре.

Мы с ним как бы дружили. Только потом я понял, что он меня вынужден был опекать в контактах с деревенскими мальчишками (впрочем, это было не часто), и подвергаться насмешкам, что пасет городского и позволяет ему играть (щекотаться) со своей сестрой. Кроме того, вечером, когда взрослые заканчивали работу (электричества не было, а керосин берегли), то на завалинке или у костерка (топили, кажется, кизяками – высушенными коровьими лепешками), я иногда подвергался допросу (без пристрастия). Деревенские люди действительно мало знали, что делается в городе и как горожане относятся к тому, что говорят по радио и пишется в газетах. По мере сил и знаний я пытался соответствовать вопросам. С удивлением вспоминаю, что слушали меня с интересом. Среди других задан был и вопрос – кто же я, имеющий таких разных родителей. Недавно Вадик напомнил мой ответ, вошедший в семейные хроники: «Вообще-то я русский, но немножечко – и я показал щепоткой насколько – еврей». Так я себя ощущал, и в Киеве, в младших классах, с этим было комфортно. Так вот Мыколу, которого никто не расспрашивал: как там на лугу козы и коровы, такое повышенное внимание ко мне и то, что он все время был в тени, сильно раздражало.

Однажды, во время какой-то пустяковой даже не ссоры, а размолвки, зная, что если я доберусь до него, то своим «ключом» повалю его на землю, он и предъявил аргумент в виде кнута. На щеке и руке вздулся рубец. Я его не выдал, хотя и плакал от боли и обиды – от обиды даже больше – за что?! Жаль, что тогда я этого не понял, а объяснить было некому. Не фиг было выпендриваться!

Я-то искренне считал, что ничего плохого не делаю и никого не обижаю. К сожалению, невнимание к реакции окружающих на «успешные выступления» и интерес к ним других – (увы, часто раздражение и зависть, если речь не шла о близких и друзьях), осталось со мной, боюсь, до сих пор. Однажды это чуть не кончилось для меня смертоубийством (об этом в книге о студенческих годах).

Сын Мыколы, тоже Мыкола, появился у нас на Печер-ске в 60-х. Ему помогли устроиться на завод «Арсенал», он там получил профессию и сначала общежитие, а потом и квартиру. Очень был похож на отца. Стеснялся; про семью и деревню рассказывал мало.

В 1946 году Сталину захотелось проехать в Крым на автомобиле. После полусотни километров асфальтированных дорог начались грунтовые. Долго он их вытерпеть не смог, и ему пригнали поезд к ближайшей станции. Он дал указание построить дорогу, «по которой совэтские люды будут ездить на отдых в Крым». Началось строительство первой в СССР «современной» дороги Москва-Симферополь. Строительные войска, которые все еще почему-то были подчинены НКВД (Министерству внутренних дел) делали это, как умели. Северную часть строили зэки и немецкие военнопленные, а южную – военные строители, которых вместо планируемого расформирования заставили заниматься мирным делом.

До войны в Германии уже построили автобаны. Но в России не имелось и не планировалось производить столько автомобилей, чтобы совлюдям нужно было ездить по автобанам, да еще на отдых. Дорогу вовремя строить не успевали, и папу из Малошуйки перевели в Джанкой, на южный участок дороги. В 1949 году мы с бубой и Таней поехали в первый раз «на море». Папа снял для нас в Геническе комнату в доме, скорее хате, которая стояла практически на берегу Азовского моря. От ближайшей станции Новоалексеевки нас довезли на военном грузовике и высадили у дома. До центра Геническа было около километра. Рано утром (до шести) меня будили и заставляли выпить кружку парного молока. Нередко в нем попадались коровьи волоски – марля, через которую фильтровали молоко, тоже была в дефиците. Потом я досыпал, если удавалось, и после завтрака – на море. Таня на море и в Грузком полностью замыкалась на бубу. Мамы и бабушки «курортных» детей кооперировались, и кто-то обязательно был с детьми на море. К сожалению, Азовское море мелкое – оно приспособлено для малышей. Чтобы дойти до глубины, приходилось идти по мелководью сотню метров. Плавать там я так и не научился. Папа приезжал редко и до глубины мы с ним вместе не доходили. Через поколение ошибку родителя я исправил – сыновья к этому возрасту уже давно плавали.

Кажется, был и дневной сон, а после – совместное с детьми отпускников времяпрепровождение. Среди детей помню заводилу Вику и ее брата Вовку. Вика была на год старше меня, а Вовка на год младше. Кроме всяческих игр ходили и в кино. По-моему, нас пускали даже одних.

После фильма «Первая перчатка», вдохновившись ударом героя Ивана Переверзева, я показал Вовке в присутствии его сестры Вики, как именно он бил снизу аперкотом. Вовка, который был покрупнее меня, согнулся, и нам стоило больших трудов удержать его от рева. Меня удивила не только сила искусства, но и полезность техники бокса, даже перенесенной с экрана.

С папой на Азовском море, 1949 г.

Недалеко от берега стояли на якорях рыбацкие баркасы. Так как для выхода в море нужно было ждать прилива (иногда днями) на баркасы можно было (детям, по крайней мере) забираться, играть там и загорать. Вика сказала, что загорать и купаться надо голяком – мы же не на пляже. Ее тетушка, вместе с другими курортницами, вываливали свои большие груди под солнце, сидя на завалинке. Они казались чем-то не очень приличным – может быть, из-за величины или формы. У Вики ничего еще не сформировалось, а к нашим мальчишеским писькам она относилась снисходительно, говорила (со слов взрослых, наверное), что мы еще с ними намучаемся. Что она имела в виду, осталось неясным.

Я пытался «со знанием дела» называть части баркаса и такелажа и, как часто случалось со мной и потом, когда я пытался книжные знания перенести в реальную жизнь, попал в лужу – здесь они назывались по-другому. Это выяснилось, когда мы упросили кого-то из хозяев-рыбаков взять нас собой хотя бы до Арабатской стрелки. Пробовали ловить с баркаса бычков – не получалось.

Но зато я научился их добывать другим способом. Во время больших отливов дно обнажалось на сотни метров от берега, и под камнями можно было найти бычков – они так и назывались – бычки-подкаменщики. Однажды я так увлекся, что не заметил, как промок, и потом ветром выдуло из меня все тепло – я сильно простудился и получил воспаление легких. Достаточно быстро все прошло. На море вообще все проходит быстрее.

Еще до того, как заболеть, я попросил бубу приготовить улов – и с тех пор стал есть рыбу без отвращения, что мне не удавалось ни в Вологде, ни в Киеве. 1949 год запомнился как первый год, когда можно было наесться вдосталь – и того, что хочу, и до «больше не хочу». Это не значит, что после войны мы голодали, но продукты были в семье нормированы, а некоторые я есть не мог – рыбу, например, или сало, или вообще любой жир или жирное мясо. Когда заставляли – давился. Каши, картошка и, реже, котлеты, были привычной и любимой едой. И это все притом, что были дешевые базары. Фрукты солидной пищей не считались. Как-то тетя Рая взяла меня на Владимирский базар, который тогда находился на месте дворца «Украина». Клубника стоила 49 копеек за килограмм (пять копеек после 61 года), и это считалось недешево. Помню, что у колхозников денег не хватало даже на то, чтобы рассчитаться с кондуктором в трамвае – откупались яблоками. Государственные закупочные цены на картошку были 4 копейки (0.4 после 61 г.) за килограмм. Дома некоторые продукты предназначались в первую очередь для Тани (молоко, манная каша). Однажды добыли громадную тыкву, и каша из нее казалась поначалу вкусной.

С Таней, 1950 г.

Но потом приелась, и доедали тыкву с трудом. Таня развивалась очень быстро – в год говорила, была очень активным и забавным ребенком. Любила, чтобы ей читали, и запомненное усваивала своеобразно. Клубника была все-таки лакомством, и только когда она дешевела, нам доставались одинаковые порции. Пока я пытался растянуть удовольствие, Таня проглатывала свою половину и, глядя на меня снизу, спрашивала: «А вот в книжке что написано? Все делите пополам». Не помню, чтобы я обижался, так установились правила игры. Ее «воспитание» началось позже, когда я остро почувствовал потребность в младшем брате.