Текст книги "Записки ящикового еврея. Книга первая: Из Ленинграда до Ленинграда"

Освоение Киева

В 1946 году я заболел скарлатиной – в то время опасной болезнью. Так как еще сказывались последствия дистрофии и угроза рахита (врач даже запретил мне подвижные игры), то решили меня в школу не отдавать.

Летом, до болезни, я активно осваивал маршруты трамваев на их подножках (точнее на рессорах, над и между колесами, держась за рамы открытых летом окон). Не нужно было душиться в трамвае и платить тоже, а главное, был виден город. Трамваи ходили по улицам Красноармейской до Демеевки (Сталинки), Ленина, Владимирской. По Крещатику трамваи ходили до улицы Ленина и потом вверх до вокзала. Крещатик до площади Сталина лежал еще в руинах. Потом, когда его восстановили, уже не трамвай, а троллейбус ходил по маршруту: Площадь Сталина – Сталинка. Несколько раз меня снимали с рессор и подножек постовые, один раз это сделал папин знакомый. Но отпускали, обошлось без приводов – тогда на рессорах и подножках ездили многие.

Через четверть века тетя Рая возмущалась воспитанием в моей семье – она засекла семилетнего сына Диму, сидящего на бровке тротуара улицы Саксаганского. Правда он догадался подложить под себя портфель – был декабрь и пропускал один за другим трамваи, идущие в сторону дома, на Печерский спуск. Расследование показало, что Дима ждал не просто трамвая, а красного, чешского, который ходил редко, потому что их в Киеве было еще мало.

Однажды папа привез из командировки мне в подарок простенький детский пистолет с пистонами. Как я обрадовался! Папа объяснил, что один раз не пообедал (не успел) и вот купил пистолет. Я был поражен. Всего один обед – и можно купить пистолет! Подарками я не был избалован.

И позже папу упрекнул его друг Гриша Стрельцесс, когда увидел, как я, уже девятилетний, ездил на трехколесном велосипеде по улице Красноармейской. Стрельцессы жили побогаче – у него в «Теплопроекте» были «авторские» и большие премии за вводы в строй объектов. Его жена Валентина, тонная дама, работала в больнице, обслуживающей начальство. У них я увидел страшной красоты лепнину под потолком, подобную нашей, но цветную, а не замазанную известкой.

А папу поразил следующий случай. Приходил он с работы обычно поздно. Однажды, обрадовавшись, что он пришел рано, я побежал к нему навстречу по длинному коридору, крича (не зная как выразить свою радость от встречи): папа, папа, у нас сегодня котлеты! Папу поразило то, что можно так радоваться котлетам, мой порыв к общению он не понял.

Запоминающимся событием 1946 года явилась свадьба шестого ноября Нюси – папиной двоюродной сестры, дочери тети Брони.

Баба Вера и Броня (ее младшая сестра) наконец-то помирились. Ссора была еще с НЭПовских, или, может быть, еще с дореволюционных времен. Заболел муж Брони, денег на доктора не было, и Броня попросила денег у сестры. Деньги вынесли с комментарием: «А не нужно было выходить замуж за пролетария». После чего Броня смертельно обиделась на бабушку и с ней не общалась. Кроме того, во время НЭПа был какой-то суд, в котором на одной стороне свидетелем выступал дед Ефим Наумович, а на другой – Абрам Беринский – муж Брони. Когда доводы деда показались суду убедительными, Абрам закричал: «Что вы его слушаете, он же нэпман». – «А Вы кто»? – «А я пролетарий!». Скорее всего, это «звание» закрепили за ним еще раньше родственники, недовольные «неправильным» замужеством Брони.

Теперь дедова квартира должна была стать местом сбора переживших эвакуацию родственников. Из нашей и тети Раиной комнат вынесли всю мебель, сбили столы и скамейки, установили хупу. Бабушкины сестры и она сама потеряли во время войны мужей. Тетя Броня – моя двоюродная бабушка – была со мной приветлива (в отличие от родной бабы Веры). Сначала с папой, а потом и сам я бывал у них на Круглоуниверситетской улице в большой полуподвальной комнате. Мне там нравилось – ковры, фортепьяно. У нее были две дочки. Нюся – студентка медицинского института и старшая Ира, пианистка.

Когда я увидел жениха, то не поверил своим глазам. Это был, на мой детский взгляд, очень старый человек (38 лет), с редкими волосами на макушке. Свадьба была роскошная, невеста выглядела ослепительно.

Нюся Беринская – невеста. 1946 г

Жених скромно стоял под хупой, чуть повернувшись назад, чтобы слышать, что говорил ему мой папа. Папа тихонько отвечал на иврите на вопросы раввина, который вел бракосочетание по всем правилам. А Сеня уже повторял ответы в полный голос. Невеста, кажется, отвечала сама.

Помню, что удовлетворив свое любопытство, я не знал, куда приткнуться на свадьбе. Мама пришла с работы поздно и тоже не находила себе места. Никто нас не знал.

С нами заговаривали на идиш и спрашивали, кто мы. Потом нашли для нас место в конце стола, но есть мне там было нечего – рыбу (гефилте фиш) я тогда не ел, все остальное было очень жирное или наперченное. Пока дошла очередь до цимеса, я уже почти спал. Вдруг за окном раздался грохот танков. Все замерли. Выскочили на балкон. Репетиция парада! Свадьба гуляла до утра. Спал я, скорее всего, на табуретках в кухне.

На картину Федотова «Неравный брак» свадьба была не похожа, но многие терялись в догадках, что могло заставить Нюсю выйти замуж за такого жениха.

Одна из версий была та, что на свадьбе настояла ее мама. Сама Броня, с точки зрения семьи, вышла замуж неудачно. «Пролетарием» ее муж не был, был просто небогатым и малообразованным, но симпатичным еврейским юношей. Значительную часть жизни Броня прожила скромнее своих сестер, и ей нередко приходилось обращаться к ним за помощью, так как они вышли замуж «правильно» – у них были благополучные мужья.

На первый взгляд жених, Сеня (Исаак) не внушал особых надежд на благополучие. Но у него был отец с большими возможностями (никому, кроме Брони, неизвестными).

И действительно, у молодых появилось жилье на Ямской улице (месте действия повести Куприна «Яма» про киевский «красный квартал»). Квартира была не люкс, с туалетом во дворе. Кроме того, в одной из комнат жил свекр, но это было отдельное жилье в полуразрушенном послевоенном Киеве и недалеко от центра.

Похоже, что сват бизнесом с Броней не поделился, что, может быть, было причиной их ссор; а потом он сел. Надолго – за благородные металлы давали много. (Он, кажется, работал на зубных врачей). Спасло его состояние здоровья – его отпустили умирать, но он еще пожил. Тетя Броня и сама была успешным «комиссионером». Вещи она дома не держала. Она узнавала, кому что нужно, и у кого это есть. Сводила заинтересованные стороны и получала за это комиссионные. Наступило относительное благополучие. Во всяком случае, ее внучка, родившаяся через год после свадьбы, до сих пор терпеть не может черной икры, которой ее закармливали в детстве. Тогда икру никто не покупал, так как она стоила дорого (в абсолютном измерении немного) и была не еда, не закуска а «баловство». Внучка принимала ее как лекарство.

Выбор красивыми, да еще и умными женщинами «несоответствующих» мужей в советское время представлялся загадкой. Часто этот выбор подсознательно ориентировался на значительную фигуру отца жениха. Пусть муж не дотягивал до отцовского уровня, но гены часто передаются через поколение (а благополучие во многих случаях – сразу). Даже на современном Западе это случается нередко.

Если бы у Нюси был сын, он мог бы стать выдающимся бизнесменом. Но и ее дочь сейчас состоятельнее всех ее кузин и кузенов. Нюся училась хорошо и даже поступила в аспирантуру медицинского института. Профессором у Нюси был еврей (тогда их в медицинском институте было много, лечиться-то начальство хотело не у проверенных в отделе кадров, а у знающих и умелых). Но в 1952/53 году (борьба с космополитами, дело врачей) начальство стало бояться за свою жизнь больше, чем за здоровье. Защитников «космополитов» тоже зачисляли в эту категорию. Профессора уволили, он тяжело заболел, Нюсю отчислили из аспирантуры, и она должна была ехать в далекое село по распределению. Однако начальство заботилось не только о своем здоровье, но и о здоровье своих детей, и тете Броне (маме Нюси) удалось устроить дочь врачом в образцовый детский садик п/я 1 (потом «Коммунист»), где она и проработала всю жизнь, не стремясь «выйти» во внешний врачебный мир.

Нюся менялась со временем, старела, болела. Сеня, казалось, был мало подвержен изменениям. Всегда доброжелательный и толерантный он, будучи старше своей жены на пятнадцать лет, пережил ее на столько же. Умер, когда ему было за девяносто, в Нью-Йорке.

Старшая дочь Брони Ира взялась учить меня музыке. Несмотря на убеждение моего папы, что слуха у меня нет (медведь на ухо наступил), Ира сказала, что все это развивается, если есть чувство ритма. Оно у меня было, что не трудно было проверить, простучав пару ритмов по крышке пианино. И я с удовольствием с ней занимался. Жаль, что занятия были нерегулярными и недолгими. Тетя Ира часто болела или отсутствовала; она страдала эпилепсией. В 1948 году Ира добровольно ушла из жизни (черный юмор папы – не выдержала занятий со мной). Однако, у нее были и личные проблемы, также связанные с болезнью – с ней после одного из припадков расстался близкий друг.

А у меня со слухом странные отношения. Мне трудно правильно сразу воспроизвести сложную мелодию – нужно заучивать. Но я слышу, когда пою сам неправильно и еще лучше слышу ошибки других.

Ира и тетя Броня Беринские

Случай, скорее всего, со слухом не связанный, произошел через десять лет на концерте Ойстраха: я дважды вздрогнул и в антракте спросил кого-то из знакомых музыкантов – что это могло быть? Мне ответили – ну, и у великих могут быть помарки. Заметить что-либо конкретное я не мог, но для меня, от музыки далекого, Ойстрах в тот же момент великим быть перестал. Говорили, что киевскую публику он не очень жаловал. А вот Исаак Стерн, в «табели о рангах», если ее вообще можно применять к музыкантам, стоящий ниже Ойстраха, мне понравился больше. Его исполнение «Чаконы» Баха помню до сих пор.

В коридоре квартиры текла общественная жизнь. Чья-то бабушка шла с зажжённой свечкой, чтобы не упрекнули, что она пользуется чужим светом в кухне и коридоре, где висели лампочки жильцов. У всех были отдельные счетчики. Когда шли без света, происходили несчастные случаи – так обварили Таню.

Там же в коридоре проходили игры с Ренкой. Она меня учила произносить букву «л», которую я, как мама и буба, не выговаривал, а произносил стандартное «Вошка, пвошка, вук, стрева». Средство было найдено простое: нужно было высунуть язык и при произнесении «л» прикусить его. Но дело в том, что язык почему-то берегся от прикусов и убирался вовремя от зубов. Наконец, я всетаки прикусил язык – было больно, но «л» прозвучало! С буквой «р» у меня особых проблем не было и «на горе Арарат растет красный виноград» или более простое «кукуруза», представлявшие трудности для многих, не только еврейских детей, произносилось легко. А вот украинскую «паляныцю» я научился произносить позже, в селе.

В том же коридоре вдруг появился Ренкин папа – Даниил Шинкарь. Ренка им страшно гордилась. Дей-ствительно, живыми и целыми отцами после войны могли похвастаться далеко не все. Откуда он возник и куда потом пропал, оставалось загадкой – это было семейной тайной тети Раи.

Он был импозантным господином, с трубкой. Его щенок Ральф быстро вырос в злую немецкую овчарку. Он погрыз недавно подаренные мне шахматы, по поводу чего я переживал и даже перестал на какое-то время играть в них. Потом Ральф стал показывать, что хозяин в доме он, а у него хозяин только Даниил. После ряда попыток нападений пса на жильцов и детей с Даниилом серьезно поговорил папа. Вскоре после этого Ральф, по крайней мере, из коридора, исчез, а затем исчез и его хозяин.

Тогда еще разница между фронтовиками (такими как папа) и теми, кто, может быть, в армии и был, а на фронте вряд ли (такими, как Даниил), была ощутимой.

Фронтовики воспринимались как защитники (от власти? от насилия?) и носители справедливости. Сталин сделал все, чтобы эту разницу как можно быстрее уничтожить. Для начала он отменил выплаты за ордена. А потом последовали другие изменения (ограничения прав инвалидов, например) и всё не в пользу тех, кто воевал.

Еще летом 46 года, на лестничной клетке меня остановила приветливая женщина (позже выяснилось, что это была тетя Лиза, Елизавета Наумовна) и, узнав, как меня зовут, подозвала рыженького мальчика и сказала, что было бы хорошо, если бы мы подружились. Мальчика звали Вадик. Даже когда мы живем в разных городах или (увы) расходимся, я вот уже почти семьдесят лет знаю, что лучшего друга у меня нет. А тогда мы вместе начинали постигать жизнь.

В то время еще не выселили инвалидов из «столиц», и по городу ездило много безногих на платформах с шарикоподшипниками.

Однажды, в какой-то большой праздник (скорее всего седьмое ноября), мы с Вадиком возле дома пересеклись с одним из них, уже хорошо «поддатым», но с внятной речью и с иконостасом не только медалей, но и орденов на пиджаке. Он материл Сталина и говорил, что единственным настоящим советским вождем и полководцем был Троцкий, и жаль, что он не расстрелял Сталина во время гражданской: и мог бы, и было за что. Много бы людей остались и тогда, и на этой войне живы, и он сам бы не был без ног.

Мы толком не знали, кто такой Троцкий – какой-то очень давний человек, о котором ничего хорошего не говорили, да и то, что говорили, произносили шепотом. Но то, что можно даже инвалиду с орденами материть Сталина, было настолько неожиданно и опасно, что мы растерялись и даже обсуждали – надо ли кому-нибудь об этом рассказать?

Год (зиму) я провел один в большой и холодной комнате. В это время (довольно поздно) сам научился читать. Первая прочитанная книга – «Броненосец Анюта». Она про подвиги экипажа речного монитора, который геройски воевал на Днестре и Днепре в первые месяцы Отечественной войны. С той поры я захотел стать моряком. Желание укрепила еще одна книжка про нахимовцев. Выучил весь стоячий и бегучий такелаж на парусниках. Мы уже дружили с Вадиком и со второго этажа на четвертый кричали друг другу: «Эй, там, на бом-брам рее!».

«Вильгельма Телля» я не читал, но слышал по радио. Естественно, стали проверять свою меткость. Из-за отсутствия лука я воспользовался пистолетом отца, который он хранил в четвертом сверху чемодане. Пять чемоданов, поставленных друг на друга, образовывали что-то вроде комода. Мебели не было (все пропало во время войны, а то, что тетя Рая отвоевала у соседей, она оставила у себя в комнате). Cчиталось, что ребенок не в состоянии снять три тяжелых чемодана, и не знает, где лежит пистолет. Я уже и один его доставал, а с помощью Вадика это было «детской» игрой. По задумке Вадик становился к притолоке, возле двери, я в другом конце комнаты. Так как яблока не было, то на голову помещался резиновый мяч с дыркой (кто бы стал рисковать целым мячом!).

По «Вильгельму» нужно было стрелять в мяч, но, во-первых, он на голове не держался – скатывался. Во-вторых, Вадик не очень-то хотел играть роль сына.

В-третьих, я вспомнил одну вологодскую историю. Во время войны в местном (коммерческом) ресторане офицеры по пьянке поссорились, началась беспорядочная стрельба, перестреляли все лампы на люстре и когда стало темно, один из офицеров выстрелил последним патроном в темноту. И убил своего друга[69]69
  Похожий случай произошел с Леонидом Хрущевым, старшим сыном Никиты, застрелившим своего приятеля, за что он вместо расстрела попал в штрафбат, но был помилован и послан в авиаполк – смыть вину кровью. Тогда пилоты долго не жили. Но и там ему не повезло – был сбит и пропал без вести. Постперестроечные спекуляции на эту тему отравили конец жизни его сыну Юрию.


[Закрыть]. Держа в руках наградной папин браунинг, я об этом вспомнил. И мы просто нарисовали мяч на притолоке. Выстрел был слишком громким, мы испугались, и я даже не помню, куда попал. Естественно, на шум сбежались соседи. Комната была заперта изнутри на ключ и дверь забаррикадирована придвинутой к ней кроватью. На вопросы «Что случилось?» я, как можно спокойнее, отвечал: «Чемоданы упали». Несколько месяцев никто ничего не знал. Но я не утерпел поведать это кузине Рене. После одной из наших ссор она рассказала все папе. И я был выпорот. Еще раз я был выпорот тоже с «участием» Рены: она меня подговорила поднять юбку нашей троюродной сестры Наты, намекая, что под юбкой ничего нет. Рену я не выдал, а меня выпороли еще раз. Больше меня не пороли, хотя и было за что. Не говоря уже о таких прегрешениях как то, что, убирая в комнате, выбросил (слава богу, недалеко) партийные билеты. Или разбил мамины духи «Красная Москва» – бывший «Букет императрицы».

Меня ждало другое наказание. Однажды Ренка повздорила с Вадиком и разбила ему нос. Я был рядом и принял сторону Ренки, а не Вадика. За предательство мужской дружбы меня, несмотря на рев, одели в женское (ренкино же) платье. Еще в него же одевали за вранье – не помню, за какое.

С Вадиком мы проводили довольно много времени, осваивали элементы взрослой жизни. Так, мы узнали, что взрослые «обманывают» друг друга на первое апреля. Мама Вадика не работала – и, как правило, была дома. И вот что мы придумали. Я поднялся на четвертый этаж, позвонил, и когда Елизавета Наумовна открыла дверь, я, чуть ли не радостным голосом заорал: «Тетя Лиза, Вадику трамваем ногу отрезало!». Тете Лизе поплохело – у нее вообще неладно было с сердцем, но тут Вадик, не дождавшись реакции, преодолел стрелой последний марш лестницы и закричал: «Мама, мама, я живой и с ногами!». Понятно, что контакты Вадика со мной на какое-то время были признаны нежелательными. Правда, персоной нон грата я не стал и, в отличие от других домов, где друзей не кормили, меня всегда приглашали к столу, хотя жили они тоже небогато.

Делились мы с Вадиком и подробностями семейных разговоров. Вадик рассказывал мне анекдоты, которые ему удавалось услышать дома; мы не всегда постигали их смысл и удивлялись, что же взрослые находят в этом смешного. Иногда часть юмора доходила, пусть и не полностью.

Папа Вадика был директором тарного завода в районе бывших городских боен на улице Боенской. Завод делал ящики для снарядов, а после войны для продуктов. Ежедневно к подъезду подавался экипаж – пролетка. Директор был строг, и детям кататься не разрешалось.

В большом (казалось тогда) дворе, малолетки в футбол не играли – детей нашего возраста было мало. Зато ближе к сараям, где еще хранились дрова, стоял стол со скамейками. Там тусовалась братва. Было их немного. Помню Вову Косого с жутковатым взглядом, похожего на актера, играющего Логопеда в русской версии сериала «Побег» (актер Кищенко). Моложе и красивее – почти Рудольф Валентино, но с низким лбом – был брюнет по кличке Цыган. Еще двое-трое каких-то стертых личностей и пара шестерок, одной из них стал сын дворничихи Курченок, несмотря на все усилия матери отвадить его от этой компании. Как раз он-то и защищал случайно попадавшихся малых из дома (меня и соседа Толика) от других, не из двора приходящих шестерок. Все они жили на Кузнечной – Горького, где ниже нашего углового дома еще существовали одно-двухэтажые особняки, давно перестроенные в набор отдельных комнат, иногда без туалетов.

В основном были разговоры и фартовые рассказы. И пели песни. Специально блатных не помню, а такие, как «В нашу гавань заходили корабли», «Маруся», «Школа танцев Соломона Кляра», «Как я вспомню старину, под Ростовом-на-Дону», «В Кейптаунском порту» почему-то не забываются.

Иногда устраивались «культурные» экскурсии. В двух из них – в Печерскую Лавру – я участвовал. Первая имела вполне материальную цель – знаменитый монастырский сад.

Меня с парой малолеток допустили только до высокой стены. Не помню, что мы делали, это было даже не похоже на стояние на стрёме. Достались груши-лимонки, несколько яблок и даже один дюшес. Тот, кто посягнул на дюшес в самом саду, получил заряд соли в мягкое место и говорил, что несколько дней потом сидеть не мог.

Второй поход был в Дальние Пещеры. Сначала нужно было участвовать в экскурсии, где рассказывалась вся история монастыря и пещер и показывались святые нетленные мощи.

Бесплатную экскурсию вел образованный монах. Электричества в пещерах не было. Не помню, давались ли свечки бесплатно экскурсантам, но если они и были, то очень тонкие и выгорали с окончанием экскурсии.

Мы запаслись своими свечами, которые мы не зажигали, имелась и пара фонариков. Думаю, меня взяли потому, что у меня был трофейный папин фонарик. Когда экскурсия углубилась в пещеры, мы затесались в середину группы (сзади шел еще один монах с толстой свечой). По передававшейся шепотом команде, часть из нас сиганула в ответвлявшийся проход справа. Спустя некоторое время другая часть повторила маневр в левый проход. Экскурсия прошла мимо. В темноте мы дошли до поворота и потом зажгли свечку. Ход дальше перекрывала дверь, даже не запертая, а закрученная на проволоку. Ее открутили и пошли дальше. Пользовались уже фонариком. Затем ход разделился на два по виду одинаковых, и мы тоже разделились. Осталось нас трое. Один постарше и два шкета. Старший вроде знал, куда идти, но был не уверен. Тома Сойера я еще не читал и правил продвижения в лабиринтах не знал. Дошли до двери, которую еле-еле открыли – она была прочно перевязана толстой стальной проволокой. На ней была таблица: «опасно, не входить!». Но старший сказал, что они тут много чего пишут. Открыли и пошли. В пещерах, в общем-то сухих, становилось холодно и сыро. Свет фонарика ослабел и мне приказали его выключить, чтобы поберечь батарейку. За одним из поворотов потянул сквозняк и свечка погасла. Ее зажгли снова и, прикрывая ладонью, почти в темноте с пляшущими тенями в низком и узком проходе двинулись почти ощупью дальше. Вдруг идущий впереди поскользнулся и, съехав немного вниз, провалился в яму. Тот, кто шел рядом, попытался его удержать, не смог и провалился тоже. Свечка погасла. Я остался один в темноте. Дрожащими руками попытался включить фонарик и это мне, не сразу, но удалось. Снизу послышались голоса, какое-то подвывание и ругань. Мне сказали дальше не идти, а лечь, немного проползти, вытянуть руку с фонарем и направить свет вниз. Ну да, а одежда? Внизу мокро и грязно. Курточка (бобочка) приличная. Я присел и, держась руками за пол и за стенки продвинулся дальше и вытянул руку. Света хватило, чтобы разглядеть стенки не очень глубокой ямы. Более легкий, подсаживаемый снизу, пыхтя и чертыхаясь, выбрался из ямы. Потом мы связали ремни (по счастью они были) и вытащили третьего. Он подвернул ногу, когда падал. Темно. Страшно. Фонарик садится. Назад! А куда? Дошли, поддерживая третьего, до первой двери. Пошли дальше. Второй двери не было. Свернули не туда? Решили пройти еще, отмечая шаги. Нашли дверь, вроде бы правильную. Ковыляем дальше, поддерживая хромающего. Где основной ход – как его распознать? Вышли в более широкий коридор, но тот ли? Остановились. Вдруг издали показался свет. Пришла следующая экскурсия. Как добрались до дома, не помню.

Не знаю, куда завели бы меня дальнейшие приключения с дворовой компанией, но я заболел скарлатиной.

Весной 1947 года мама ждала ребенка. Знатоки говорили, что будет мальчик. В условиях нехватки еды и витаминов мама ела пивные дрожжи, а если их не было, то и пиво приходилось пить. 10 мая родилась Таня.

Еще все вместе. Киев, декабрь 1948

У бабы Веры и мысли не возникало помогать с младенцем. У нее была и всю жизнь оставалась единственная внучка – Рена; кроме того, она готовила для Раи и Рены, провожала и встречала Рену из школы. Рене уже было 11 лет и в особой опеке она не нуждалась, но баба Вера остановиться (вплоть до Рениного 8 класса) не могла. Кроме того, она тайно инспектировала не только Ренины дневники, но и все ее личные записи. Характер у Рены, как и у многих Рогозовских, был взрывной, и я помню сцену, случившуюся через пару лет, когда Рена, прижав бабушку к стене шваброй, ругала ее всеми известными ей словами (мата не было) и грозила ей всякими карами, если та не перестанет за ней «шпионить». Сцена произвела на меня удручающее впечатление, но свойственных мне позывов к справедливости не вызвала. Как-то чувствовал, что это не мое дело; наверное, в их семье такие действия допускались. Кроме того, я, скорее всего, был психологически зависим от Рены.

Чтобы ухаживать за Таней и вести хозяйство, к нам приехала буба, которая до этого год жила у старшей сестры Марусенки в Орле. Встраивание ее в киевскую жизнь проходило тяжело. В коммунальной квартире она была инородным телом. На улице почему-то все заговаривали с ней на идиш. Когда пыталась объяснить, что не понимает, ее начинали стыдить – притворяется.

В кухне тоже все было поделено и нужно было как-то встраиваться в очередь на шестиконфорочную[70]70
  Конфорка – кружок, закрывающий отверстие в кухонной плите; само отверстие.


[Закрыть] дровяную плиту.

Чтобы не заморозить маленькую Таню, буба решила переделать печь. Небольшая кафельная печь была эрзацем, который наскоро поставили, когда от гостиной отрезали кусок, чтобы сделать сквозной коридор. Печь потребляла много дров и не давала тепла. Пришел мужичок из деревни, сложил печку. Сначала дымила, но потом, после переделки, заработала нормально, и в комнате стало тепло. В прошедшую зиму, когда я оставался один, пока взрослые были на работе, было очень холодно – потолки были высотой четыре метра с лишним.

Буба растила уже не первого ребенка. Кроме двух своих, она вырастила и меня.

С папой была вежлива, а вот к маме у нее часто возникали претензии, в основном по бытовым поводам. Помню чуть ли не ежедневный вопрос, похожий на стон: «Ася, что готовить?» – даже тогда, когда продукты уже появились.

Отношения с бабой Верой сложились нелицеприятные. Было какое-то объяснение на кухне, после которого Вера с бубой не разговаривали. Так как баба Вера являлась специалистом по части где-чего дают (существовала еще карточная система и длиннющие очереди, в которых мне тоже, особенно летом, приходилось стоять), то она, чтобы помочь в добыче продуктов для Тани, говорила ей, грудной: «Таня, вам куры надо?» (предполагалось, что буба или я это слышим). Этим и ограничивался ее вклад в жизнь нашей семьи.

Позволю себе опять забежать на несколько лет вперед. Однажды, когда мы были на каникулах, баба Вера произвела досмотр наших книг (их не запирали, хотя ключи от шкафов имелись) и нашла в сочинениях Ленина неотправленное бубино письмо, адресованное сестре, где она жаловалась (по словам Ренки), что окружающие евреи ее замучили. Баба Вера (вряд ли сама) переслала папе письмо. Тонкость была в том, что там якобы были слова, что «это их власть и нам нужно терпеть». А вот за это в 1950 году можно было получить реальный срок. Обо всем этом я узнал только через 60 лет от Рены. Что-то такое там вероятно имелось, так как бубы не было с нами пятнадцать лет.

Потом Вера Абрамовна перенесла огонь на маму. Это было так заметно, что тетя Лиза (мама Вадика) как-то остановила Ренку на лестнице и спросила, не знает ли та, почему Вера Абрамовна так плохо относится к тете Асе. Ренка – комсомолка-интернационалистка – спросила бабушку, в чем дело, и не связано ли это с тем, что тетя Ася русская. То, что она русская, я уже забыла, сказала бабушка, а вот то, как она относится к Абраму и к детям, я вынести не могу. И изложила весь список претензий, забыв упомянуть, что мнением Абрама и детей она не интересовалась, а с Асей вообще не говорила. Через день уже бабушка встретила тетю Лизу на лестнице и спросила, какое ей дело до ее невестки – как хочу, так и отношусь. Тетя Лиза осторожно спросила, что может быть дело в национальных различиях. На что Вера Абрамовна сказала, что желает ей сначала заиметь русскую невестку, а потом посмотрит, что тетя Лиза тогда запоет.

Все это ускорило наш отъезд в «башкирские степи». Таня с бубой жили с 1950 у Андрея в Хромтау. Если целью бабушки было освободить от нас комнату, то она ее достигла.

Конец этой истории был уже при Нине в начале семидесятых годов. Бабушка Вера пришла на Печерский спуск и, получив деньги, приготовленные ей мамой, сказала нам: «Дети, берегите маму, она у вас святая».