Текст книги "Записки ящикового еврея. Книга первая: Из Ленинграда до Ленинграда"

Поступления. Год первый

Неудачи всегда дают нам чувствовать власть наших притязаний.

Оноре де Бальзак

В Москву, поступать в Физтех, Вадик со мной не поехал. Порог притязаний у него и от природы, да и от воспитания был ниже уровня его возможностей. У меня, наоборот, выше. Следовал совету Горького: «Оценить себя выше – это не ошибка, можно подняться, прыгнуть; но понизить цену себе – это значит наклониться, чтоб другие прыгали через твою голову». (Это потом пришло понимание, в чьи уста вложил инженер человеческих душ эту фразу, а тогда я был с ней согласен).

В Физтехе встретился с Леней Острером и Мариком Медведевым, кончавшим 131-ю школу годом раньше нас. Увидеть своих ребят на Физтехе было удачей.

Не помню, как я сдавал математику, английский и русский тоже не оставили следов в памяти, а вот экзамен по физике помню хорошо. Думаю, что попал в ловушку. Просмотрев все пять задач, понял, что решение четырех «вижу», а вот пятая…. Чтобы не отвлекаться потом, быстро записал формулы без объяснения для четырех в черновик и проверил размерности результатов (как учил Григорий Михайлович). Потом стал решать пятую. И понял, что не хватает данных в условиях задачи. После попыток найти недостающие обратился даже к наблюдающему с вопросом, все ли в условиях правильно сформулировано. Мне сделали замечание и сказали, что решать надо, а не разговаривать. В задаче на законы Кеплера нужно было вычислить какой-то параметр эллиптических орбит планет. Попробовал еще несколько вариантов решения – не получается. Понял, что нужно оформить уже решенные, а то ничего не зачтут. Успел перенести с черновика не все задачи – нужно же было писать и объяснения. Когда пришел на устный экзамен, объявили двойку – но как-то странно: когда я заявил несогласие, сказали – докажи.

Стал доказывать – показал, что все решения четырех задач есть на черновике, просто не успел перенести на чистовик. Если бы я этим ограничился, все могло бы сложиться по-другому, но основной пыл своей защиты я сосредоточил на неправильной формулировке пятой задачи. Как-то они забеспокоились, и, не показав, как можно ее решить при написанных условиях, стали говорить, что вот, все четыре задачи они зачесть не могут. После обсуждения объявили мне условие: получаю пятерку за устный – ставят тройку по письменному. Вынудили согласиться. Экзаменовать меня начал какой-то толстый симпатичный армяно-еврейского вида парниша. Сначала все шло хорошо, я решал задачки и даже сумел ему потрафить тем, что пренебрегал малыми величинами, используя свой радиолюбительский опыт, что упрощало решение задач. Потом его куда-то отозвали, и меня стал экзаменовать другой, требующий, чтобы я отвечал больше по форме, чем по смыслу.

Прошло уже около трех часов. Контакта с ним у меня уже не получалось. В аудитории почти никого не было. Я устал и «поплыл» – давал нечеткие формулировки. Наконец, все кончилось – пятерку по устному он поставить не мог. Получив свой неуд за письменный, пошел поздравить ребят – они сдали. Они поздравления приняли – считали, что если оценки не все тройки, то собеседование ничего не решает. В тот год так и было.

Итак, высоко поставленную планку я сбил. По своей вине. Леня и Марик поступили. Задачи, доставшиеся им, особых трудностей у меня не вызвали. Увы, эти задачи решались в комнате общежития, а не в экзаменационной аудитории.

Из Москвы ни в Киев, ни в Ленинград уезжать поступать не хотел. Пару дней еще прожил у тети Лели, подыскивая вариант поступления в московский ВУЗ, который бы предоставлял общежитие до экзаменов. Проблема заключалась в том, что с 28 июля начинался VI Международный Фестиваль Молодежи и общежития (не говоря уже о гостиницах) резервировались для гостей фестиваля. Чуть ли не единственным, кто свои общежития не отдал полностью, был МЭИ. Среди специальностей искал что-нибудь поближе к физике. Выбрал, кажется, оптические приборы.

Фестиваль в Москве проходил до начала экзаменов. Попасть на него было мечтой многих. К тому времени хрущевская оттепель добралась и до внешней политики. Стали говорить, что все трудящиеся – друзья СССР. Появился термин – люди доброй воли. Не наши, но и не враги – сочувствующие. Они-то и съехались в Москву.

Символом фестиваля стал голубь мира Пикассо. Про Фурцеву рассказывали, как однажды, забыв пригласительный билет на какое-то мероприятие в Париже, стала объяснять, что она – Министр культуры СССР и на выставку может пройти и без билета. «А чем докажете?» – спросили на входе, «вот тут проходил один, тоже билет забыл, и сказал, что он Пикассо, и на такой же вопрос он в ответ нарисовал голубя мира и все разъяснилось». «А кто такой Пикассо?» – спросила Фурцева. «Вот теперь все ясно, проходите, Екатерина Алексеевна». Это анекдот, но уровень нашей осведомленности о западной культуре был ниже плинтуса.

Кроме официального «Гимна демократической молодежи», появились музыкальные хиты – «Если бы парни всей Земли…» и «Rock around the clock». Последний много играли черные, а танцевали белые. Но самой главной песней фестиваля стали «Ленинградские вечера», которые срочно переименовали в «Подмосковные». В Подмосковье гостей Фестиваля не возили, зато туда вывезли всех «неблагонадежных» – воров, проституток, мошенников. (Воры в законе провели совещание и обязались держать в узде подконтрольное им сообщество – они не хотели связываться с «политикой»).

Песня «Подмосковные вечера» шагнула далеко за пределы Фестиваля. Через сорок лет в Австрии в горнолыжном клубе-отеле мы попросили исполнить какую-нибудь песню, известную всему немецкоязычному сообществу. Оказалось, что у разных австрийских и немецких земель свои песни. И единственное, что они знали все и, к нашему удивлению с удовольствием спели, были … «Подмосковные вечера».

На церемонию открытия Фестиваль ехал по Москве в автобусах и в открытых грузовиках (на всех гостей автобусов не хватало – гостей было 34 тысячи). Он плыл по заполненному народом Садовому кольцу. Такого количества иностранцев одновременно Москва не видела со времени шестидесятитысячного марша пленных немцев, которых вели под конвоем по Садовому кольцу в июле 1944 года.

В первый раз я увидел своего «бывшего тезку» – солнечного клоуна Олега Попова. В своей знаменитой клетчатой кепке он сидел на кабине голубого с цветочками ЗИЛа, свесив на стекло ноги и «управляя» грузовиком с помощью вожжей, привязанных к его бамперу. Но участники Фестиваля ехали как бы отделенные от зрителей, хотя некоторые смельчаки догоняли открытые грузовики и забирались в них через задний борт. Маловероятно, чтобы в каждом из них не сидел свой, «доверенный» человек. Но на всех «доверенных» не хватало. Описание писателя Анатолия Макарова шествия по улице Горького близки к моим воспоминаниям. «По улице Горького от Манежной площади поднималась толпа – пестрая, непривычно разодетая, играющая на гитарах и банджо, дующая в трубы и дудки, бьющая в барабаны, веселая без алкоголя, поющая и танцующая на ходу. Она не обращала внимания на свистки милиционеров и гудки машин, и к ней можно было присоединиться – никаких „доверенных“ и „проверенных“ не хватало».

На улицах Москвы спонтанно возникали завихрения, образованные москвичами и более любопытными москвичками, жаждущими узнать, как там у них, центром которых были иностранцы. Использовались все подручные языки, чуть ли не главным был язык жестов. Если же удавалось кого-то из наших найти с английским, он невольно становился не только переводчиком, но и посредником. Несколько раз мне тоже приходилось играть роль чичероне. Вскоре я понял, что, как ни мало я знал про заграницу, большинство знало еще меньше. Однажды окружившие египтян девушки захотели узнать про их жизнь, а особенно активная спрашивала, не знают ли они Ахмеда. «Какого Ахмеда?» – «Ну, из Каира!» «Откуда?» «Смуглый такой, с усиками, студент». Она познакомилась с ним год назад. Девушка думала, что я плохо перевожу, и поэтому не хотят дать его адрес или телефон. С тех пор публичных «дискуссий» я избегал.

Московских девушек почему-то особенно привлекали «борцы с колониализмом» из арабских и африканских стран. К наступлению темноты толпы девиц пробирались к общежитиям и гостиницам, где проживали иностранцы. Внутрь вход был запрещен, но выходить иностранцы могли и времени ни девушки, ни они не теряли. Пары образовывались спонтанно, и недолгие прогулки завершались на открытой природе (размещали делегации на окраинах, где природа еще была). Образ стеснительной девушки-комсомолки (особенно это касалось рабочего класса) обогатился новой гранью – неожиданно возникшей сексуальной раскрепощенностью.

Джазмен Алексей Козлов описывает со слов других то, что я мог видеть своими глазами («Козел на саксе»): «…Срочно были организованы специальные летучие моторизованные дружины на грузовиках, снабжённые осветительными приборами, ножницами и парикмахерскими машинками для стрижки волос наголо. Когда грузовики с дружинниками, согласно плану облавы, неожиданно выезжали на поля и включали все фары и лампы, тут-то и вырисовывался истинный масштаб происходящего… Иностранцев не трогали, расправлялись только с девушками. У них выстригалась часть волос, делалась такая „просека“, после которой девице оставалось только одно – постричься наголо и растить волосы заново…».

Естественно, девиц увозили в отделения милиции и пункты народных дружин, где с них «снимали данные» (вместе с волосами). Утром их, почему-то в красных косынках, прикрывающих просеки, развозили в грузовиках по местам работы.

Вот эти грузовики, и не один раз, я видел.

В отличие от москвичек, меня почему-то мало привлекали арабы и негры. Больше нравилось общаться с европейцами. Разочаровали француженки. Их приехало много (самая большая делегация), но они были в большинстве не очень красивые и не очень стройные. Вспомнился какой-то недавно изданный роман французской коммунистки о профсоюзной борьбе, довольно нудный, но пару деталей про то, что «позволяют» себе они там, не отрываясь от идеологии и профсоюзов, примечательны. Одно из высказываний героини чуть ли не вошло в наш семейный фольклор: «Мой зад – это вам не куриная жопка!». Так могли сказать про себя и большинство фестивальных француженок. Зато братья, точнее – сестры-демократы были по части привлекательности на высоте. Одна из них – румынка, с которой мы провели пару вечеров, призналась, что она вообще-то баронесса, но вынуждена это скрывать. Подарила мне кольцо. Серебряное, говорила, что старинное. Подарить в ответ было нечего, но я ей тоже «признался», что не из простой фамилии.

На Фестивале была богатая культурная программа. Конечно, ни на открытие, ни на закрытие попасть и не мечтали, но зато проходило много открытых концертов, или мероприятий, не вызывающих особого интереса широких масс. В фильме «Москва слезам не верит» некий «неизвестный артист» (Смоктуновский) сопровождает завистливым взглядом любимца публики Юматова на фестивальные фильмы в кинотеатр «Россия».

Однажды в начале улицы Горького я наткнулся на Олега Стриженова, которого в иностранной толпе никто не узнавал. Возможно, он и шел в «Россию». Я прошел с ним по Горького, расспрашивая о ролях. Про «Овода» мало, больше про Говоруху-Отрока из «Сорок первого». Особенно меня интересовала роль в «Мексиканце», где он играл роль боксера, до смерти дравшегося в поединке, в котором решалась судьба оружия для революции. Олег рассказал, что его тренировал легендарный Огуренков и был к нему строг, но чтобы лицо не портить, ему добыли редкий тогда защитный шлем (американский), ставший лет через пятнадцать обязательным для боксеров-любителей. Откровенно признался, что хотя бокс ему и нравился, но позволить себе он его не мог. Вообще оказался контактным, общительным, «не звездил». Правда, интеллектуальный уровень его показался не очень высоким – но «ведь мы их любим не только за это». Его опубликованные воспоминания подтвердили мое поверхностное впечатление. Жаль, что такому актеру не дали проявить себя в полной мере.

Удивляюсь, как мне хватало энтузиазма взбираться по водосточным трубам в филиал МХАТа, чтобы через туалет попасть на концерты латиноамериканской музыки и танцев (открытие для меня).

Совершенно новым явилась выставка абстрактной живописи, на которой живые американские художники (я думал, что это был сам Джексон Поллок, но он умер год назад) рисовали свои полотна, возбуждаемые толпой и доводя себя до экстаза. Там же выставили работы Василия Кандинского (нужно же было показать, что Россия – родина слонов), произведшие на меня неизгладимое впечатление.

Был еще и обмен значками, на котором меня «обдурил» не очень молодой американец. Он выпросил значок в виде «Дискобола» Мирона с лацкана моего пиджака, который я менять не собирался, на какой-то ценный, но некрасивый американский значок – не Ку-Клус-Клана, но все равно носить его было неосмотрительно.

«До Фестиваля, да и какое-то время потом мы жили, сознавая, что поехать в Париж столь же несбыточно, как полететь на Марс. Это значит – смотреть на случайно встреченного на улице иностранца и впрямь как на марсианина – со смешанным чувством любопытства и страха. Это значит, что о родственниках и даже знакомых, проживающих не в конкретной стране, а в некоей обобщенной, подозрительной „загранице“, надо забыть, словно о неприличном сне. И, наконец, что за берет или клетчатую рубашку тебя на улице вполне могут отвести в народную дружину или даже отлупить как стилягу, носителя чуждой идеологии, чуждых манер и нравов».

Согласен с Макаровым, что летом 57-го железобетонная регламентация советского бытия бесповоротно пошатнулась. Невозможно сделалось контролировать все на свете: вкусы, моду, будничные привычки, музыку в эфире. На идеях, эмоциях, на песнях и танцах фестиваля наше поколение преобразилось в течение считанных дней. Все советские вольнодумцы, все знатоки джаза и современного искусства, модники и полиглоты имеют своим происхождением лето 57-го. Никакие последующие обострения политических отношений между Востоком и Западом, идейные проработки и гонения так и не смогли заглушить независимый дух фестиваля.

Праздники кончались. Начались экзамены в МЭИ.

Кроме Фестиваля, да и во время экзаменов, происходили и другие события. В комнате общежития мы жили втроем. Солдат с радиолокационной станции на острове Змеиный, который утверждал, что знает, почему так быстро закончилась арабо-израильская война 56 года после Заявления Советского Правительства 5 ноября. Якобы он лично сопровождал несколько эскадрилий Ту-16, летевших в сторону Суэцкого канала. Туда они летели сильно груженными, а через пять часов возвращались пустыми. Это он смог определить по параметрам их движения. Где они отбомбились, он сказать не мог, но после этого (он считал вследствие этого) война закончилась.

Вторым сожителем был молдаванин с украинской фамилией. Не знаю, почему он жил в общежитии МЭИ, но поступал он в театральные вузы и танцевальные ансамбли. Как-то, узнав, что я езжу заниматься в Румянцевскую библиотеку (в Доме Пашкова), попросил его выручить. Он не успевал на второй тур в «Щуку», куда он поступать не собирался, но почему-то должен был там «отмечаться». Тебе по дороге, упрашивал он меня, все равно, как пройдешь, тебе даже интересно будет, ты ничем не рискуешь, а я тебе полмешка яблок отсыплю и пару бутылок вина из бочонка отолью. И вообще моя фамилия на «А», долго ждать не будешь (вызывали по алфавиту). Первый тур я прошел, уговаривал он меня, – ни басни, ни прозы, ни стихов тебе читать не нужно, танцы и пение я тоже сдал.

Может быть, я бы и не поддался, но один раз, очутившись на Ленинских горах, видел съемки фильма «Девушка с гитарой», где главную роль играла Гурченко, а Жаров участвовал в эпизоде. Мне показалось, что режиссерские указания я понимал лучше, чем капризная звезда Гурченко. Вот и решил «примерить» профессию. Фото на экзаменационном билете «сокомнатника» в равной степени походило и на него и на меня. Народу на экзамене было много, суеты еще больше. Удивило обилие симпатичных девушек и гораздо меньшее количество не очень симпатичных парней – Лановых больше в «Щуку» не брали. Многие из них буквально тряслись от страха – и, как я увидел потом, очень «зажимались» на экзамене. Мне стало интересно, но постепенно атмосфера начала действовать возбуждающе, но тут меня вызвали. Как я понял потом, испытание составляло какую-то странную смесь второго и третьего туров. Попросили изобразить себя в разных обстоятельствах – как входить в переполненный трамвай, как перевести старушку на другую сторону улицы, поучаствовать в вечеринке, пригласив девушку на танец – похоже уже на этюды. Попутно попросили и спеть на вечеринке. Заметив, что партнерша из Украины – гаканье трудно спрятать, я пригласил ее не на вальс, а на гопак, а потом, оставаясь «в образе», выдал с испугу «Дывлюсь я на небо, та й думку гадаю» – одну из немногих нетривиальных мелодий, где я не врал. После изображения драки, где я автоматически стал в боксерскую стойку, меня отпустили. Результата испытаний я так и не узнал – молдаванин радостно сообщил, что он прошел то ли в ансамбль МВД, то ли ВВС. Все округа, все рода войск и многие другие силовые организации имели свои ансамбли песни и пляски. После того, как я перестал заниматься современным пятиборьем в Киеве, меня тоже привели в один из любительских ансамблей народного танца, занимавшегося в здании кинотеатра «Панорама» – бывшей купеческой синагоге на улице Шота Руставели. Нагрузки там были тяжелее, чем в боксе или в пятиборье; посадишь сердце, сказал мне один знаток. Там только люди, которые хотят прорваться в профессионалы. У молдаванина, кроме такой мечты, имелась еще и ближняя цель – провести три армейских года в ансамбле.

Визиты в Румянцевскую библиотеку я прекратил. Во-первых, там на меня «вышла» израильская журналистка. Скорее всего, на выдаче книг по читательскому билету (где указывалось отчество) ей указали на меня. Она стала меня расспрашивать о жизни семьи, не чувствовали ли мы ограничений и т. д. И тут меня понесло: «да нет, папа получил высшее образование, главный инженер строительного управления, мои друзья поступили в Физтех, я вот поступаю в МЭИ». Потом я убедился, что это был распространенный советский случай – иностранцам многие из нас пели «все хорошо, прекрасная маркиза, все хорошо, все хорошо», и даже не из-за страха перед системой, а из чувства патриотизма (может быть и ложно понимаемого). Когда она спросила, можно ли привести мою фамилию в интервью, я сказал, что лучше не надо. Она пообещала на следующий день сделать фотографии, и мы расстались. Больше я встречаться с ней почему-то не хотел.

Во-вторых, ездить в библиотеку казалось далековато. Пробовал заниматься в комнате – мешала молдавская компания. В импровизированной аудитории для занятий в общежитии быстро становилось шумно и жарко. Пару раз с вопросами по математике обращалась симпатичная девочка Таня из Орехово-Зуево. Как-то она сказала, что у нее в комнате тихо и спокойно, есть письменный стол, и никто не мешает – она в ней осталась одна. Мы стали заниматься там. Правда и там становилось жарко. И скоро занятия напоминали сцену подготовки к экзаменам фильма «Наваждение» из сборника Гайдая «Операция Ы и другие приключения Шурика». Только учебники лежали отдельно, а мы отдельно. Неожиданно раздался стук в дверь. Открывать мы не собирались, но голос за дверью настойчиво требовал: «Татьяна, открывай, я же знаю, что ты здесь». «Брат – объяснила Татьяна, собирай шмотки и прыгай в окно, а то дома меня съедят». Комната была на втором высоком этаже, но внизу был газон; я отделался растяжением связок и пару дней хромал. Таню я еще успел повидать, но вот задачника Моденова, доставшегося мне от Лени Острера, я больше не увидел.

Перед экзаменами получил весточку от Вадика с не очень приятными новостями и напутствием.

Кажется, первым экзаменом была физика.

Получил пятерку и обрадовался. Несмотря на тщательную проверку сочинения, получил четверку – чуть ли не единственную за время всех поступлений – спорно раскрыта тема (по Чехову!), что меня еще не насторожило. По письменной математике – четыре (все может быть, думал я, мало ли какие помарки). Четверка по английскому – вот тут я понял, что не все в порядке – видел (слышал), что отвечал лучше тех, кто получал пятерки. Математика устная, на которой я рассчитывал получить высокую оценку, обернулась провалом. После ответа по билету, не очень заинтересовавшего преподавателя, начались задачки, которые решал довольно быстро, потом долго сидел и ждал, когда ко мне подойдут. В конце подошли сразу двое, и, дав задачу посложнее, через несколько минут вернулись и спросили, как дела? Я сказал, что сейчас доведу до конца и оформлю. Нет, сказали они, посмотрев на выкладки, вот вам другая. Стал решать ее, когда они снова появились, то сказали – ну вот, опять не решили. Как?! – возмутился я – вот сейчас решаю. Не нужно. Хватит. Тройка. Попытка воззвать к справедливости была пресечена – хотите оспорить – будет двойка, а так есть шанс (конкурс был не очень большой). Шансов на самом деле не было. Я не добрал одного балла. В переводе на другую специальность или отказе от общежития (тех, кому не нужно было проживание, зачисляли с меньшим баллом) мне отказали. Я позвонил родителям (вызвал их на телефонную станцию) и объяснил ситуацию. Начались звонки в Москву. Папиной кузине, работающей у В.Л. Гинзбурга. Рубинштейну. Еще кому-то. Кажется, Рубинштейн и сказал папе: ты что, думаешь сейчас, как в тридцатых? Звонить нужно было до, а не после. И, кроме того, нужно «тщательнéе» выбирать институт и специальность. Если бы я знал, куда сдавал…[94]94
  …если бы я знал, куда поступал. До недавнего времени ректором МЭИ была Валерия Голубцова – «эффективный менеджер». Она сумела в самое трудное военное время, когда было «все для победы», и в первые послевоенные годы выстроить научную и производственную базу института, построить дома для профессоров, общежития и Дворец Культуры, отбирая ресурсы у военной промышленности – наркомы с ней боялись спорить. В конце 52-го года она внезапно заболела и ушла в докторантуру. Когда директор института истории естествознания и техники Кузнецов, в котором Голубцова писала докторскую, спросил очень вежливого профессора Белькинда, почему он с ней не здоровается, тот ответил, что не может здороваться с человеком, погубившим сто профессоров МЭИ – его лучших друзей, которые все оказались космополитами. И не вернулись после смерти Сталина. Она была убежденной антисемиткой. Как и у всех таких, у нее были «полезные» евреи, которым она благоволила. Будучи всесильным парторгом института, плохо успевающая однокурсница будущего ракетчика Б.Е. Чертока избавила его от исключения с вечернего факультета МЭИ. Позже пользовался ее поддержкой как ректора и аспирант, будущий академик А.Е. Шейндлин. Ее могущество объяснялось просто – она была женой Г.М. Маленкова, которого сама и вывела в люди, устроив его на работу в ЦК ВКПб, где она, тогда двадцатилетняя, работала и знала всех и вся. Она протолкнула его в Орготдел ЦК(Борис Бажанов. «Воспоминания бывшего секретаря Сталина».) и направляла потом его карьеру. Без нее он, как и Горбачев, Ворошилов и многие другие, у которых были «правильные» жены, не занял бы значимых постов. Кто из семейной пары, прожившей всю жизнь в гражданском браке и родившей троих детей, был бóльшим антисемитом, сказать трудно. У Маленкова масштаб действий был значительней. Голубцова кроме диплома инженера кабельной промышленности имела еще два. Первый – совершенно неясного происхождения – к.т.н. Второй – д.т.н. по истории электротехники. Второму диплому она в большой степени обязана И. В.Кузнецову, директору института истории науки и техники, которого она «отблагодарила» преследованием, доведшим его до тяжелейшего инфаркта и инвалидности за его принципиальность и порядочность (в том числе и за сопротивление ее антисемитизму).


[Закрыть]

Провал в МЭИ вызвал чувство вины: сдавал бы на шесть – получил бы, по крайней мере, четверку. Но остался неприятный осадок, и сомнение в том, что могло быть иначе.

Но вот был же, как надежда, Физтех – Леню и Марка приняли, поступил бы и я, если бы не проявил себя таким лохом. Правда, Фестиваль вместе с остальными приключениями остался со мной. Его уже нельзя было отнять. Бывают события в жизни, которые переоценивать не хочется, вспоминая о которых завидуешь сам себе – неужели это было со мной?