Текст книги "Записки ящикового еврея. Книга первая: Из Ленинграда до Ленинграда"

Башкирия. Октябрьский

Папу после Малошуйки и Джанкоя перевели во «второе Баку» – район между Волгой и Уралом. Наконец-то там пошла большая нефть, нужно было строить дороги и мосты к нефтепромыслам и жилью. Сначала военные строители жили в зимних палатках. Потом из Финляндии по репарациям стали получать финские домики и из них строить военные городки.

Когда мы приехали в уже ставший городом Октябрьский, «белая кость» – малообразованные кадровые офицеры (командир части и его замы – начальник штаба, замполит) жили с семьями в новых благоустроенных кирпичных домах, напротив новой школы номер 10, в четырех остановках от центра города. Папа же – главный инженер строительной части, тоже зам, но «черная кость» – из инженеров, да еще еврей, получил финский домик в татарской слободе, километрах в полутора от школы. Приехали мы туда в январе 1952 года.

Папа в армии; сзади зимние палатки, 23 февраля 1952 г.

Момента приезда я не помню, а кузен Валя Ковлер вспоминал, что когда мы с мамой вышли из поезда на станции Уруссу, никто встречать нас не приехал. Папа опаздывал. Мама села на узлы и чемоданы, я вертелся рядом. Почти сразу же приехали Ковлеры (дядя Сеня работал тогда главным инженером автоуправления) и Валя удивился, что мама спокойно сидела и на вопрос, где Абрам, сказала: «ну, наверное, он задержался, сейчас приедет». Валина мама, тетя Боня, в таких ситуациях вела себя иначе. Папа приехал, и мы поехали сначала к Ковлерам, а потом и к себе в финский домик. В домике было холодно. Никакие дрова не помогали. Мне казалось, что кости промерзали (даже болели) – я потом интересовался, что такое костный туберкулез.

У Ковлеров в 1952 году, моя первая фотография: дядя Сеня, тетя Боня, Валя, Сева, Таня, мама, папа

В новую школу я вошел нормально, несмотря на то, что в классе я оказался младше многих. В Киеве было по-другому, так как меня отдали в школу позже на год из-за скарлатины.

Население в Октябрьском было специфическое. Заметную часть составляли немцы, которых не успели выслать дальше – на Енисей и в Казахстан в 1941-42 годах. К этому времени поиски нефти здесь уже шли, а источники на Западной Украине и Кавказе (Майкопе) были потеряны. Остро не хватало рабочей силы. Как и везде в новых местах, ее в основном составляли зэки (в мое время уже освободившиеся и оставшиеся здесь). Рекрутировались и жители татарских и башкирских деревень, но они были непривычны к индустриальному труду и жизни в бараках. Профессиональных нефтяников переводили с Северного Кавказа и даже из Баку. Остальную техническую интеллигенцию сюда если не ссылали, то в приказном порядке направляли. В военное время отказаться было невозможно (как Ковлерам), а в послевоенное началась кампания против «космополитов», и в Октябрьском стали появляться столичные врачи, учителя, инженеры.

Школа № 10 находилась на окраине, и туда отпрыски интеллигенции почти не попадали. А вот дети остальных слоев были представлены широко. Драки при моей «инициации» прошли для меня успешно, как и «открытие» одного двоечника, что я по отчеству – Абрамович, значит – еврей, и теперь понятно, почему такой «вумный» и задается. Снова ставить меня на пробу класс не захотел. Мне-то казалось, что я веду себя нормально.

Явная шпана в классе отсутствовала, но наличествовали разные оттенки вольницы – отпрыски бывших зэков и пришлых (слово мигрант еще не употреблялось); тут все были мигрантами. Октябрьский создавался на голом месте – Шайтанполе, на пути из местных «варяг в греки» – из Башкирии в Татарию. Туймазинское месторождение стало главным в Башкирии благодаря девонской нефти и трест «Туймазанефть» размещался в центре города в лучшем здании.

Мы жили на окраине; в нахáловках[76]76
  Нахаловка – посёлок, появившийся в результате самовольной застройки.


[Закрыть] обитал разный народ. В очереди за билетом в кино на трофейные фильмы могли и ножом пырнуть. В кинозале зрителей набивалось намного больше, чем проданных билетов и мест. Помню музыкальные и мелодраматические фильмы и, конечно, первый цветной – «Багдадский вор». Но самое большое впечатление оставил фильм «Сети шпионажа». Не только своим содержанием, но и потому, что даже не все взрослые поняли, в чем там дело, а я вроде бы понял и с «важным видом», как говорил папа, объяснял всем желающим интригу и развязку.

После мужской киевской школы я попал в школу с совместным обучением. Возможностей для раздельного обучения в провинции, особенно в новых городах, не было. В школе на партах сидели по трое. Помню немку Кесслер, тогда пятнадцатилетнюю, спокойную и флегматичную девицу, трехкратную второгодницу, выше всех в классе на голову. Обладательница больших рук и ног и арбузных грудей сидела между двумя шкетами. Однажды они решили проверить упругость ее плоти и одновременно схватили ее за груди. Она не стала отбиваться. Молча подняла обоих «за шкирки» и стукнула лбами. Шкеты рухнули на парту. Не помню, водили ли их в медпункт, но заигрывать с Кесслер больше никто не захотел. Через полгода она вышла замуж, и необходимость в посещении школы, от которой ее тошнило, отпала.

Отдельно держалась группка офицерских дочек, живущих напротив школы в благоустроенных домах. Примой была курносая Ира Селезнева, в которую я по-детски влюбился. У меня, как и у других, проявлялось это странным образом: суметь развязать бант на ходу, попасть снежком в лицо, найти и не отдать до следующего дня варежку. При этом важно было не показать, что ты как-то проявляешь интерес к противоположному полу, особенно к отдельной его представительнице.

Мы в пятом, да и в шестом классе еще были мальчишками, а девочки уже превращались в девушек и к нам относились если не презрительно, то свысока. Еще и учились они лучше мальчишек.

Существовала в классе одна забава, которая выдавалась продвинутыми пацанами за пробу мужества. Но подвергали ей почему-то в первую очередь слабых, хотя и любители острых ощущений тоже в ней участвовали. Пацана обхватывали сзади, поднимали в воздух и сжимали под диафрагмой, до тех пор, пока он кратковременно не отключался. Гораздо позже я узнал, что вызываемая гипоксия или даже кратковременная асфиксия приводит к наркотическому опьянению. Видимо у детей из пьющих семей была к этой забаве какая-то тяга. Я никогда в этом не участвовал, но водки выпить случалось. Однажды в поисках папы я прибежал в квартиру командира части, где и нашел его. Не помню, что они отмечали, но за столом сидели одни мужики, стояла водка; закуска разнообразием не блистала. Вопрос с папой быстро решился, но меня захотели угостить и предложили стакан водки (почти полный). Мне было тринадцать с хвостиком, хотелось «не ударить в грязь лицом» и проверить свои возможности. Почему это разрешил папа (пьяным он не показался, остальные, судя по красноте лиц, пили больше), я не знаю. Выпил я залпом (как положено) и побежал дальше. В то время я часто передвигался по улицам бегом. Сначала вроде водка не очень чувствовалась, несколько потерялась координация, но потом вдруг заметно снизилось желание бежать. Я перешел на шаг и дошел до дома. Из литературы и домашних разговоров знал, что перед выпивкой полезно съесть сметану или хотя бы чего-то вроде сала. Но после «приема на грудь» ничего не хотелось.

Жили мы в татарской слободе. Запомнился один случай. Ясный морозный день. Возвращаюсь домой из школы и слышу посреди слободы русскую речь. Что-то оживленно и громко обсуждают женщины, но далеко и отдельных слов не разобрать. Рядом с нами в хате с тыном жила русская семья Пятницких – бывшие сектанты (из прежних обычаев осталось то, что они мылись по пятницам, отсюда и фамилия). Обычно днем они отсутствовали. Оставалась только уже не говорящая немощная бабка. Сил ей, чтобы дойти до удобств во дворе, не хватало. Она просто выходила на крыльцо (когда дома никого не было) и стоя облегчалась. В диалоге она участвовать не могла.

Разговорным языком в слободе был татарский и многие женщины русского просто не знали. Когда я подошел ближе, стало ясно, что на русском не говорят, а ругаются. Матом. Говорят на татарском, а ругаются матом на русском, не понимая смысла слов, но зная, что это нехорошие, ругательные слова.

Может показаться странным, что башкиры в моем рассказе не упоминаются. В Октябрьском они встречались редко. В Башкирии жило около 20 % башкир, больше 40 % русских и около 30 % татар. Почему это называлось Башкирией, не совсем понятно. В Татарии татар проживало больше – 40 %. Рекорд по малочисленности титульной нации принадлежал Еврейской автономной области (11 % евреев, потом 8 %), но и Адыгейская АО от нее недалеко ушла.

Последствия сталинской национальной политики, ликвидировавшей губернии, создававшей новые нации – узбеков (коренным населением являлись сарты), азербайджанцев (раньше они назывались тюрки), казахов (раньше они именовались киргизами, а киргизы назывались кара-киргизами) имели «долгоиграющие» последствия. Большевики отдали национальным республикам земли, населенные терским и оренбургским казачеством и проводили границы республик по линейке. Это сказалось не только при распаде СССР, но и привело к росту национализма и воинствующего исламизма в республиках России. Искусственно взращенные начальники из титульных наций захотели взять реальную власть (понимаемую как жестко авторитарную) и сопутствующую такой власти блага и деньги. Передача Нагорного Карабаха Азербайджану была личной инициативой Сталина – (в противовес согласованному с ним раньше решению местных партийный органов). Сталин заложил много таких бомб замедленного действия, взрывавшихся через сорок и пятьдесят лет после его смерти.

А в нашей слободе старая бабка Пятницких молча молилась, чтобы бог прибрал ее, но решение сверху задерживалось. Она решила его ускорить. Отвернулась к стенке и не принимала ни воду, ни пищу. Через три дня ее не стало.

В школе было не очень интересно. Родители учили меня, что говорить следует правильно, себя и других людей можно поправлять, когда они говорят не так, может просто не знают, как надо. И вот я механически, не отрывая взгляда от очередной, под партой читаемой книжки, поправлял учительницу (русского языка): магазин (а не магáзин), портфель (а не пóртфель). Любви учительницы мне это не прибавляло; не помню, что было с оценками, но на экзамене по русскому языку в пятом классе собралась комиссия и меня час пытали по всей грамматике и языку. Вроде бы все отвечал, остальных уже отпустили, а мой экзамен еще продолжался. Наконец, после вопроса об отглагольном существительном я привел пример: «Курить – здоровью вредить». Учителя переглянулись. «Русак» – единственный мужчина среди них, сказал, ну хватит, видите же, что он устал. Меня отпустили. Уже позже я подумал, что им просто хотелось поиграть, как с неким роботом: а вот это знает?

Холод в доме зимой сковывал активность, летом все менялось. Вокруг было раздолье. Рядом с домом находился луг и на нем царствовал футбол.

У меня летом появились семейные обязанности – пасти привезенную Андреем Таню. До этого, с 1950 по 1952 год, она жила с Андреем и бубой. Потом Андрей поехал учиться в Горную Аадемию в Москву, познакомился там со старыми приятельницами бубы и женился на сестре одной из них – Ирине Васильевне Масиневой. Таня стала как бы лишней. Андрей привез ее к нам летом 1952 года.

В мои обязанности входило накормить Таню приготовленной мамой кашей или яичницей (яичницу я и сам уже умел делать) и вывести ее гулять. После завтрака мы шли на луг, где, как правило, сам собой организовывался футбол. Таня для футбола еще не выросла – 5 лет, но согласна была участвовать в игре даже в качестве штанги.

Мне в то время не хватало младшего брата – я нуждался в канале передачи стремительно нараставшего «жизненного опыта». Так, например, ощущая у себя нехватку музыкального слуха, я попытался развить его у Тани. Удивительно, но, кажется, это удалось. Кроме того, все возможные физические упражнения, доступные пяти-шестилетнему ребенку, тоже были испробованы. Впоследствии Таня даже осуществила мою детскую мечту – попала в бассейн и стала пловчихой. Плавание являлось для меня не целью, а средством (до 9 класса все еще мечтал стать моряком). Тогда я не знал, что подавляющее большинство матросов в XIX веке, и значительное количество в ХХ, плавать не умело.

В Октябрьском плавать было негде. Речка Ик, разделяющая Башкирию и Татарию, протекавшая за городской окраиной, для плавания не годилась. Несмотря на то, что ширина ее в летнее время не превышала двадцати пяти метров, в ней тонули ежегодно не меньше дюжины людей. Быстрая, коварная, глубокая, с водоворотами и ямами, весной она широко разливалась; из-за этого автомобильное сообщение с Татарией было ненадежным.

Наконец, военные строители построили самый длинный в мире автомобильный мост. Так его называют местные жители. На самом деле он до сих пор самый долгий в мире мост, так как ехать по нему из Татарии в Башкирию больше двух часов. Объясняется это разницей в поясном времени между Татарией и Башкирией на два часа (благодаря татарским привилегиям).

Олег, Валя, Таня, Сева и его друг

Честь строительства моста младшие Ковлеры приписывали папе, хотя он, скорее всего, приехал уже после его завершения. Мост был виден с крыльца нашего коттеджа, где почему-то любили сидеть наши гости; чаще других заезжали Ковлеры. Кузены объектом моего воспитания не являлись – они находились под надежной охраной тети Бони. С некоторого времени мои контакты с ними стали контролироваться, что явилось следствием моей неосторожной декламации им образчика уличного фольклора (на мой взгляд безобидного). Он предназначался для ушей благоразумного Вали, который уже мог оценить лингвистический «юмор» и понимал, что воспроизводить его в присутствии взрослых не стоит:

«Укусила мушка собачку за больное место, за сра…зу сделалось темным-темно…». Рядом крутился Севка, который был, по моему мнению, слишком мал, чтобы понять «игру» слов. Может, он и не понял, но когда пришли взрослые (кажется, меня уже не было) он все воспроизвел буквально. А до этого он что-то не отличался даже в запоминании простых детских стихов. Естественно, нашли источник пагубного влияния и сделали оргвыводы.

Я то думал, что это просто прививка против грубого уличного мата. Не читал же я им более взрослую (порадовавшую мой пятый класс) историческую мнемонику:

 
Налево нас – рать,
Направо нас – рать
И битвою мать
Россия спасена.
И с раной Мамай
Удрал в Сарай.
 

Не говоря уже о более «рафинированных» куплетах:

 
Один издатель издавна
Носил с собой кусок г…азеты.
Его любили все за это
И даже девушка одна.
 

Кроме футбола на лугу, в центре города находилась волейбольная площадка. Летом большинство игроков составляли студенты, приехавшие на каникулы.

По малости лет и роста я в основном судил матчи, так как быстро выучил правила и видел все касания сетки и переноса рук за нее (тогда это запрещалось), не говоря уже о выходе мяча за поле. В качестве поощрения меня брали в команду, когда там не хватало игроков. Так я научился играть в волейбол. Помню драку, возникшую между студентом горного института (судя по форменной тужурке с погончиками, висевшей на кусте) и местным «мажором». Началось с того, правильно ли засчитали мяч, кончилось бы мордобитием, если бы «мажор», который успел объяснить, что он студентов, а тем более аидов, на дух не переносит, сумел бы до него дотянуться. Студент встал в боксерскую стойку и уходил от ударов типа «размахнись рука». При этом пару раз он останавливал нападающего встречным ударом, несильно, но чувствительно. Так как это могло продолжаться довольно долго, то те, кто хотел продолжать игру, драку остановили. Студент после этого еще играл, а мажор, кажется, нет. Помню, что студента, после окончания партии надевшего тужурку и выглядевшего почти как гусар, сопровождала не только своя (случайная) команда, но и половина чужой – мало ли что могло случиться по дороге.

Рядом с волейбольной площадкой стоял киоск, в котором изредка появлялось пиво, а постоянно имелись консервы из крабов, красная и даже черная икра, шампанское. Этого никто не покупал – дорого (сравнительно) и непонятно что. А вот частик в томатном соусе являлся дефицитом. Отварная картошка с частиком была одним из любимых наших блюд, также как и суп из него. Осенью нас подвигли приобрести бочку с квашеной капустой. С картошкой и вдруг ставшим доступным сливочным маслом, она была почти непременным блюдом, плюс появившиеся позже в продаже в трехлитровых банках маринованные помидоры, огурцы и даже патиссоны. Таня вспоминает и бочку с зелеными помидорами.

Центральная площадь Октябрьского в конце 90-х

Еще одним моим увлечением стала езда на велосипеде. У меня его не было и приходилось выпрашивать у тех, кому уже надоело кататься. Просьбы осложнялись тем, что я еще и ездить-то как следует не умел. О том, чтобы попросить родителей купить велосипед, я тогда и не заикался. Позже мне сказали, чтобы решал вопрос сам.

Самым лучшим местом для учебы служила центральная площадь (конечно, имени Сталина). Тогда таких небоскребов, как на фото, на площади еще не построили, но по величине она осталась такой же. А вот транспорта на ней не наблюдалось ни тогда, ни сейчас!

По легенде на этой площади произошли (уже после моего отъезда, поэтому не поручусь за достоверность) интересные события. В 1961 году, на XXII съезде КПСС, Хрущев объявил о наступлении коммунизма через двадцать лет и о том, что каждая семья тогда будет иметь отдельную квартиру. Насчет коммунизма особых сомнений не было (как вы лодку назовете, так она и поплывет), а вот по поводу отдельных квартир были сомневающиеся. В выходной день, когда на площади собралось много гуляющих, работяги заложили капсулу (бутылку от только что выпитой поллитры, помещенную в обломок трубы), закопали ее на площади и даже отметили координаты. Через 20 лет, в 1981 году, решили вскрыть капсулу (мало кто точно помнил обещания Хрущева, а «Министерство Правды» те газеты постаралось убрать подальше от любопытных взоров). «Выпили, приняли еще раза»[77]77
  «Выпили, добавили еще раза, тут нам истопник и открыл глаза» – из песни А. Галича про физиков и радиацию.


[Закрыть], тут им бурильщики и открыли глаза. Пришлось потрудиться – клумбу к тому времени передвинули. Нашли, прочли, и возник стихийный митинг. Никто ничего предпринимать не собирался, но каждый по этому поводу хотел высказаться. Так как народ был подогрет и до чтения, а еще больше в процессе обсуждения, то могло кончиться беспорядками, но в этот раз все обошлось.

В других городах похожие случаи с обсуждением обещаний ХХII съезда кончались и хуже. Милиция особо активных задерживала. При разборе дела, чем дальше оно поднималось в верхи, тем серьезнее статьи навешивались. Людей даже сажали. Никто не понимал за что.

Недалеко от Октябрьского находился пионерлагерь, куда я ездил с удовольствием. Природа, питание, хорошие пионервожатые, футбол, шахматы и даже бильярд. Социальный состав пионеров в лагере был иным, чем в школе, отбирали туда строго. Немного донимали линейки и построения, но когда выбрали меня председателем отряда, а потом и дружины, это внесло некоторое разнообразие. После этого в нашей татарской слободе и в других частях города меня донимала малышня, приезжавшая в лагерь к старшим братьям и видевшая линейки. Чуть не из каждой подворотни неслось: «Товарищ председатель совета дружины, рапорт сдан, рапорт принят», иногда что-то еще потатарски.

Запомнились футбольные матчи с другим пионерлагерем. Помню, что играл не лучше половины ребят из команды, но почему-то другие хотели, чтобы я играл. Иногда купались в какой-то заводи, но это было далеко от лагеря и под строгим контролем.

Понравился пеший поход с ночевкой. В качестве рюкзаков служили наволочки. Веревка закреплялась на двух нижних ее углах и сверху схватывалась петлей. Дошли мы до Новотроицка. Там посетили тонкосуконную мануфактуру. Она меня поразила. Особенно станки с ременными приводами выпуска 1890-х годов. В станках оставались еще деревянные детали. Такие детали англичане в конце 1960-х отказывались менять на металлические на такой же подмосковной Купавинской тонкосуконной мануфактуре (фабрике) – говорили, что качество ткани ухудшится.

В Октябрьском мама сразу начала работать и в короткое время сделала карьеру – стала главным инженером нового строительного управления. В 1950 году по инициативе Сталина ввели Табель о рангах для многих отраслей промышленности с мундирами для работающих в них. Первыми мы увидели тужурки и контрпогончики студентов-геологов и нефтяников, приезжавших на каникулы. Это привлекало не только девичьи взгляды, но и взоры школьников, тоже хотевших носить форму (не все же хотели или могли быть военными).

Так как мама работала на нефтяную отрасль, то ей тоже были положены мундир и петлички. Ее заставили сфотографироваться для новых служебных документов в мундире горного директора III ранга (всего-то одна звезда с двумя просветами). Заставили потому, что мама фотографироваться не хотела – знала, что долго работать ей в этой должности не придется. Однако звания были персональные и «пожизненные» (с перспективой повышения и орденом Ленина за выслугу в 25 лет). Маме полагались «мундир двубортный тонкой шерсти с отрезной юбкой, застегивается внизу на один крючок», шинель и папаха из черного каракуля. Что застегивалось внизу на один крючок, мундир или юбка, приложение к приказу министра нефтяной промышленности Байбакова не уточняло. Дома смеялись – кто в семье теперь главный: инженер-майор или директор, хотя бы и третьего ранга. В декабре 52-го года мама родила Ольгу, и все с главенством стало ясно. Еще до ее рождения мы переехали в центр Октябрьского, в двухкомнатную квартиру, которая имела одно большое преимущество перед более вместительным коттеджем: в ней было тепло, так как отапливалась она даровым попутным газом. А затем дядя Сеня позаботился о домработнице: он сумел добиться освобождения от колхоза молодой девушки Насти. Это требовало немалых усилий, так как колхозники до 1974 года являлись по сути крепостными (государственными) крестьянами. Паспорта им не выдавались, а без паспорта и прописки на работу в город или даже в другой колхоз устроиться было невозможно. Новый 1953 год мы еще встречали без мамы с Олей – они находились в роддоме. Кроме папы и Насти к нам пришла мамина и папина подруга Валя (моложе их), которая танцевала со мной и делала странные комплименты: восхищалась моими зубами (накаркала), умением танцевать (учил папа) и вообще давала почувствовать, что я уже взрослый кавалер.

В шестом классе у нас прибавилось предметов и учителей из «космополитов» – в столицах кампания была в разгаре. Приехали толстый и веселый физик, москвич, очень тонная «англичанка», тоже из столицы, которая надеялась на московский уровень знания учениками английского после пятого класса, а у нас английского в пятом не было. Никто учить его не хотел. Для чего?

Помню также учителя рисования Нигматуллина, 1926 года рождения. В самом конце войны его успели призвать и тяжело ранили на войне. Несмотря на видимые увечья, он остался оптимистом и сумел привить любовь к предмету. Жаль, что я у него мало проучился – начал находить вкус в рисовании. Помню, что привитые им умения использовались в классе для клеймления арестованных по «делу врачей». Наиболее популярным был рисунок крепкой (видимо рабочей) руки, сжимающей клубок змей. На каждой змее хотели написать имена предателей – но их имен в провинции никто не знал. Книгу Якова Раппопорта «Дело врачей» я прочел только через 28 лет, а еще через десять книжку его дочери Натальи «То ли быль, то ли небыль»[78]78
  Рапопорт Нат. Яковлевна – дочь Я.Л. Рапопорта, д.х.н., автор талантливой книжки «То ли быль, то ли небыль».


[Закрыть], которая людям, тогда не жившим, нравилась даже больше.

Вдруг появились срочные сообщения о болезни Сталина, затем у него возникло дыхание Чейн-Стокса и наконец – кульминация – 5 марта 1953 года – смерть Великого Вождя. На следующий день на траурной линейке во дворе школы, при солнечной погоде, но еще лежащем снеге и морозце, выстроили школу и провели траурный митинг. Учителя плакали. Физик очень суетился – был за что-то ответственным, с красными глазами, но не плакал. Одеться успели не все – думали, что это ненадолго, а штурмовать гардероб в такое время не все решились. Я одеться успел, но не знал, что делать с шапкой, то одевал, то снимал. Многие простудились. Плакать почему-то не хотелось. Про Сталина тогда знал мало, но любить его уже не мог, после того, как еще в Киеве в 1949 году посмотрел хронику к его 70-летию. На плакатах, рисунках и фото это был широколицый, широколобый, широкоплечий генералиссимус. А тут в Новостях дня показали маленького старичка, шаркающего ножками, с очень маленькой головой, узким лобиком и редкими волосами, с заметным животиком на худом теле, да еще и щербатого и с плохими зубами, когда он вдруг даже не улыбнулся, а ощерился. Да, оспины с лица тогда уже научились из хроники убирать (я про них и не знал), но остальное… Я не мог поверить своим глазам и посмотрел хронику еще раз. Все так. Значит, потрясенно думал я, «в жизни все не так, как на самом деле». Этот – великим вождем быть не может. Больше ни в одной хронике, не говоря уже об иллюстрациях, фото и фильмах, ничего подобного я не видел. Со страхом думаю, что же сделали с оператором – это же была диверсия, успешное покушение на имидж вождя всех народов. Может быть, эти кадры ему побоялись показывать?

Валя Ковлер вспоминает, что наш папа пришел к ним, когда его мама (тетя Боня) шила траурные повязки. Он недоумевал, как могут девчонки-подростки идти из школы и весело смеяться над чем-то, когда в стране такое горе. Наша мама тоже горевала, но без надрыва. А вообще народ в Октябрьском был тертым – переживал не очень.

Перемены стали происходить сразу. Казалось бы, не связанные со смертью Сталина, но для нас они опять потребовали переезда.