Текст книги "Записки ящикового еврея. Книга первая: Из Ленинграда до Ленинграда"

Дома Сидляр тоже отличался строгостью и домашние его боялись. А тут еще дочка влюбилась – да еще в кого?! Знал бы он, что и Глушков разделяет его фобию, может и стал бы последний зафкафедрой, и осталась бы Украина без кибернетического вождя.

Из-за папы контакты с Людой были проблемой, хотя на лестничной клетке шестиэтажного профессорского дома на Никольско-Ботанической можно было хорошо устроиться на теплых широких подоконниках (папа по лестнице не ходил – ездил на лифте).

Так как Люда считалась красавицей не только в классе, но и в школе, эти прогулки пешком до ее дома и пребывание в нем (хотя и на лестничной площадке) не остались незамеченными. Однажды вечером, при выходе из школы (после какого-то мероприятия), на меня напал с ланцетом какой-то приблатненный из параллельного класса «г» или «д». Они были худшими классами школы по дисциплине, с большой «бессарабской» составляющей. Кто-то подозрительно засуетился, я успел увидеть нападающего сбоку и даже его ударить. Ланцет только оцарапал предплечье, парня скрутили, вывели, надавали пендюлей, а я пошел домой, удивляясь странному повторению жизненных ситуаций – второй раз после Бугульмы это уже показалось фарсом. Действовал ли нападавший (кажется, Езрец) по заказу или по собственной инициативе, не знаю. Думаю, что еще кому-то было интересно посмотреть, как поведет себя «боксер» в такой ситуации. Я и не подозревал такой интерес к своей персоне, учитывая полную невинность наших отношений с Людкой и не афишируемую боксерскую деятельность. Правда, вспомнил, что довольно много ребят из этих классов (я их в школе и видел-то мельком) присутствовало на последнем первенстве районного масштаба, результаты которого были не налицо, а на лице – увы, моем.

Молодой тренер уделял нам много времени и проводил интересные тренировки в соревновательном духе, не говоря уже о спаррингах. Спарринг-партнером[85]85
  спарринг – тренировочный бой (жестский) с целью всесторонней подготовки боксера к соревнованию.


[Закрыть] у меня был ровесник Витя, по виду гораздо лучше приспособленный для бокса. Широкоплечий, с широкой грудью, короткой шеей, длинными и сильными руками. Он имел один недостаток – после ударов в лицо у него текла кровь из носа. Мне удавалось его всегда переигрывать, к чему он уже как бы привык. Но однажды, перед отбором на соревнования, он решил дать мне отпор и я, защищаясь, в контратаке выбил ему носовой хрящ. Его прооперировали, хрящ частично удалили, и вследствие этого кровь после ударов в нос течь перестала. Его нос вообще стал как у резиновой игрушки.

Моей же чуть не единственной сильной стороной была хорошая «дыхалка». Ну и еще некоторая бесшабашность, может быть нахальство и уверенность в победе. Это как-то чувствовали противники, и я до поры до времени выигрывал. Случился, правда один проигрыш, но я посчитал, что это случайность. Тут мой тренер, видимо заметил «легкость необыкновенную» и вывел меня на бой с перворазрядником по юношам, который уже переходил во взрослую категорию. Он был старше, опытнее и техничнее меня. И побил. Больно. Конечно, я не воображал, что обойдусь без поражений, но чтобы вот так…

Стал заниматься больше с грушей и на лапах, бегать кроссы или вверх-вниз по лестницам стадиона Хрущева, работать в спаррингах. Выиграл несколько боев и даже первенство области «Наука», что было совсем нетрудно, так как основной контингент общества составляли студенты, а они находились в другой возрастной категории. Получил первый юношеский по боксу (думаю, чего-то приписали), и меня делегировали в судейскую бригаду первенства КПИ по боксу.

Для судейства требовалась форма: белая рубашка, белые брюки и белые туфли. Выручил папа. Он одолжил мне брюки от летнего парадного мундира и туфли. Туфли из текстиля мазались перед каждым выходом раствором зубного порошка заранее (он должен был высохнуть).

Такая форма требовалась для судейства в ринге. И мне его доверили. Студенты о боксе имели слабое представлениие, но дрались отчаянно, по-настоящему. «Ведь бокс не драка, это спорт, отважных и т. п.», повторял бы я им, если бы Высоцкий уже успел это написать. Меня удивляло, что в ринге меня слушались беспрекословно. Судейство мое оценили и даже присудили третью взрослую судейскую категорию (не знаю, имели ли на это право).

Жаль, что не пришлось мне судить знаменитый бой между моим будущим коллегой Женей Михайловским и будущим оппонентом Всеволодом Кунцевичем, в котором Женя побил соперника и отвоевал себе будущую жену, Олю Каменных. Бой состоялся десятилетием раньше.

Тренировки и соревнования продолжались. Реша-ющим в моем отношении к боксу стал один из рядовых боев на каком-то межклубном соревновании. Бой был трудным (особенно вначале), но я приспособился к сопернику и стал выигрывать. Убедительно. В третьем раунде противник даже «поплыл». И тут объявляют, что он выиграл. Спросил у тренера, что случилось? А он, похлопывая меня по плечу, объяснил: «Ну что ты, как маленький, бой ничего не решает; всем же нужны разряды, а ты потом гарантированно выиграешь более важный бой. Все договорено». То есть он меня сдал, даже не предупредив об этом и не пытаясь как-то подготовить к возможному фиаско. Я потерял в него веру и даже бросил тренировки. Но ему удалось уговорить меня – команда не должна страдать от личных неудач.

В интересах команды мы сбрасывали веса к соревнованиям, хотя многие еще росли. Поначалу тренер перед соревнованиями загонял меня в вес бантама – 53.5 кг, а нормально я выступал в полулегком весе – 57 кг. Для юношей сгонка веса запрещена, но мы этого не знали и мучились в парной. С тех пор я даже сауну избегал. Мог и сердце посадить, может быть, еще бы и вырос, а так остался при росте 174 см.

В команде появился тяжеловес, которому требовалось развить скорость и реакцию. Меня дали ему в спарринг-партнеры, предупредив, чтобы он только обозначал удары и не акцентировал их. А мне разрешалось все. Тяж действительно двигался не быстро. Я успевал поднырнуть под его вытянутую в ударе руку, нанести один, а то и больше ударов и благополучно вынырнуть или отступить в сторону, пока он перестраивался. Пару раз я его доставал акцентированными ударами – ему было не так больно, как обидно. Когда он в очередной раз раскрылся, мне удалось провести даже серию ударов, и тут я как-то на мгновение выключился. Обнаружил себя сидящим на полу со склонившимися ко мне обеспокоенными лицами. В голове мелькали молнии. Тяжелый нокдаун. Я попытался быстро встать, но меня удержали, дали понюхать нашатыря, чем-то помазали и отпустили в душ. Когда я собирался домой, мне кивнул симпатичный, средних лет подтянутый мужчина. Лицо приятное, но нос выдавал в нем боксера. (У меня нос тоже перебит в двух местах, но это малозаметно; кроме того, есть шрам на виске). После одной из следующих тренировок он подозвал меня и сказал, что хочет со мной поговорить. Разговор состоялся не в зале, может быть на улице, или даже в кафе.

– Для тебя сейчас бокс в жизни главное?

– Ну, нет, наверное.

– А кем ты хочешь стать?

– Физиком.

– Понятно. А знаешь ли ты, что каждый нокдаун, и даже пропущенный тяжелый удар вызывает микроинсульт – микрокровоизлияние в мозг?

Он рассказал, что благодаря боксу (мастер спорта) поступил в Политехнический, а потом увлекся техникой, писал диссертацию. Когда он уже ее заканчивал, почувствовал, что тяжело. С головой. Если сложная задача или не простое решение, то голова раскалывалась. Еще чаще в голове шумело. Нейрохирург объяснил: «ну что ж вы батенька, хотите, столько лет в боксе, без последствий с головой мало у кого обходится».

«Ну а у тебя для бокса ничего нет. Грудь куриная, шея длинная, руки тонкие. Удар есть, но не очень сильный, да и в легких весах он особой роли не играет. Дыхалка, да, но это пока не попадешь на хорошо тренированного темповика. Волевые качества есть, но у других их будет не меньше, особенно у тех, у кого вся жизнь в боксе. Хотя я и консультирую по дружбе твоего тренера, но мне тебя жаль – мозги отобьешь, а заметных успехов у тебя не будет».

Ветерану я благодарен до сих пор. Он дал мне урок на всю жизнь: не лезть глубоко туда, где не готов поставить на кон всё.

Некоторое время я еще ходил в секцию, но к лету бросил. В это время забрезжила возможность пойти в поход через Кавказ к морю. А как раз во время похода происходило первенство Украины, на которое мы прошли. И тренер стал упрашивать меня вернуться и даже приходил к родителям, расписывая мои перспективы в боксе (которые маму совсем не радовали) и ответственность перед коллективом, которая даже папе показалась подозрительной. Решение родители предоставили мне.

Случай с боксом был первым, в котором меня вовремя остановили, заметив, что я «пру» не туда. И я отказался от бокса окончательно.

История имела продолжение. Через четыре года я, уже давно не занимавшийся боксом, увидел моего спарринг-партнера Витю случайно в Ленинграде на каком-то всесоюзном первенстве. Он кинулся ко мне, как к родному – «Олег, привет, как ты? Спасибо тебе огромное, ты сделал для меня так много!» Я удивился. «Ну как же! Во-первых, ты вовремя ушел, я бы так и ходил под тобой. А так поехал на первенство Украины вместо тебя и стал призером. Во-вторых ты выбил мне нос, что меня не …, зато уж никаких проблем с ним. Теперь я мастер спорта и чемпион ВС!» (или ВВС), не помню.

Довольно много времени (но не сил) занимала комсомольская деятельность. Секретарем комитета остался десятиклассник Юра Ландау. Но он хотел хорошо закончить школу и передал бразды правления мне – заместителю. На заседаниях он появлялся редко. Основу комитета составляли девятиклассники. Сбором членских взносов я не занимался, это лучше делали девочки, одной из которых была Таня Швыденко. Своей основной задачей я считал подготовку и прием в комсомол восьмиклассников. Мы тогда еще верили в идеалы и хотели быть полезными стране и людям. Некоторых восьмиклассников уже приняли в комсомол, но большая, и, как мне показалось, лучшая часть, вступала при мне. Познакомился и подружился с хорошими ребятами – Леликом Межерицким, Бобом Яффе, а с Шуриком Стрельцесом знакомство возобновилось – наши отцы дружили с техникумовских времен.

С восьмиклассниками мы что-то интересное придумывали, помню какие-то вечера. Вообще они были креативными ребятами. Для подготовки по внешней политике не столь продвинутых мальчишек я рассказывал очередную «мнемоническую» байку:

– Водка содержит полезный витамин, – сказал Хо Ши Мин.

– Да ну? – удивился У Ну.

– Горилка с перцем – цэ гарно, подтвердил украинофил Сукарно.

– Но ее нужно пить в меру – предостерег Джавахарлал Неру[86]86
  В это время в страну уже ездили иностранные делегации. Мы удивлялись одежде индийцев, сопровождавших Неру, похожей на нижнее белье, сари его дочери Индиры Ганди. Народный юмор отреагировал анекдотом, который я восьмиклассникам рассказывать не стал. Застигнутый любовник в нижнем белье спускается по трубе на балкон этажом ниже и просит впустить его. Изумленный хозяин спрашивает: «Ты кто, Джавахарлал Неру?» – «Ну, не Неру, а Нюру, и я не знал, что у вас это называтся джавахарлал».
  А индийские футболисты играли вообще босиком. Матч (первый международный в Киеве с «Динамо») закончился со счетом 13:1.


[Закрыть].

– А у нас ее пьют досыта – мы уже в социализме – сказал Никита.

Имена лидеров развивающихся стран (их названия я добавлял для тех, кто не слушал радио) запоминались сразу и надолго, а фамилия «нашего» даже не произносилась.

Девятиклассники казались приземлённее, многие ориентировались на спорт. Десятиклассников заботили другие проблемы. Близкие к комитету стали больше времени уделять учебе.

И тут произошло нечто необычное. Девочки-десятиклассницы вдруг взбунтовались против того, что лучший период их жизни кончается. Мальчишки в десятом действительно были хороши, и девочки боялись, что больше таких, может быть, они и не встретят. Девочки впервые в девятом классе, стали учиться с мальчиками. Обычно в мужские школы сбрасывали балласт женских школ и наоборот. (Почему в балласт попал Юра Рост, сброшенный в 145-ю школу, я не выяснял). Ярких личностей среди десятиклассниц не помню (нам в 9 «б» повезло больше). А мальчики в десятых отнеслись к ним, как джентльмены, и это возвышало и вдохновляло девочек. Они не хотели расставаться с ребятами и придумали, как продлить это золотое время. Они решили поддержать призыв партии: комсомольцы – на целину! – в собственной редакции: после школы, все вместе – на целину! В то время добровольцев, особенно из больших городов, на целине не хватало. Райком комсомола радостно подхватил инициативу. Мальчишки, ради которых это все и затевалось в большинстве своем были против целины. Многие хотели поступать в ВУЗы. А через два года целины их забрали бы в армию.

Мне пришлось участвовать в одном классном комсомольском собрании, где кипели страсти и звучали взаимные обвинения. Свою точку зрения, что они на целине будут бесполезны – не привыкли к сельскому труду, не имеют сельскохозяйственных специальностей, вряд ли смогут приспособиться к сельской жизни, да еще на целине, я излагал и в школе и в райкоме. Меня обвиняли чуть ли не в подрыве линии партии. Наконец последовала команда из Горкома комсомола: полный назад! Никаких школьников на целине. В высших комсомольских инстанциях знали положение дел на целине и удручающую статистику. Горожане бежали с целины в массовом порядке. Болезни и даже смерти, беременности ради того, чтобы уехать. Через десять лет одну такую активистку, рьяно призывавшую всех ехать на целину и удравшую оттуда при первой возможности, прокатили на выборах в киевский Горсовет (об этом в книге о Ящике).

На мое отношение к комсомолу и мою деятельность в нем сильно повлиял разбор персонального дела десятиклассника Виталия С. Он внешне очень напоминал моего будущего сотрудника Вадима Р., их образы слились в моей памяти. Виталий прилюдно оскорбил одноклассницу. Извиняться, на чем настаивали одноклассники, он отказался. На заседании комитета комсомола появился хорошо выглядевший, хорошо одетый, в свежевыглаженной рубашке и «не нашей» куртке юноша. Он, несомненно, обладал чувством собственного достоинства, но оно сопрягалось с чувством превосходства над большинством одноклассников и над членами комитета – почти все были моложе его. Случай был достаточно ясный – кого не заносит в жарких спорах, и он не отрицал сказанного. Не помню, как именно он выразился, важнее было то, как к этому отнеслись окружающие и он сам. Да, сказал. Да, обозвал. А кто она такая? И чего это Я должен перед ней извиняться? И кто вы такие, чтобы меня судить? Если бы после этих слов он повернулся и ушел, он бы «выиграл». Но остался. Мне большого труда стоило сдерживаться самому (я вел заседание и решил сыграть «адвоката дьявола», успокаивая остальных. Его стали «раздевать». Постепенно, шаг за шагом. Так как на заседании присутствовала комсорг его класса, выяснились и малопривлекательные подробности, и то, что это был не первый случай. Аргументы Виталия таяли на глазах и он «поплыл». В конце стал каяться и признал, что заслуживает сурового наказания. Вышел он с заседания раздавленный, еле сдерживая слезы.

Мне удалось провести строгий выговор «без занесения». Иначе его нужно было утверждать в райкоме, да это могло и повлиять на его поступление в институт – строгий комсомольский выговор с занесением в учетную карточку был большим минусом при приеме в ВУЗ.

Вариант, что вмешаются родители и все уйдет в песок, тоже был. Но в те времена партийный папа мог и настоять на «исправлении» чада, получившего недоверие школьных товарищей – на целине или в армии. А так цель была достигнута – до Виталия дошло.

Случай можно было бы рассматривать как победу добра над злом и мою личную победу над самим собой – удалось сдерживать себя длительное время. Но мне внутри себя это не понравилось – осталось плохое «послевкусие». Воочию увидел, как без физического воздействия можно сломать человека, даже если это идет ему же «на пользу». Понял, что в таких мероприятиях участвовать не хочу, особенно в качестве председательствующего.

Были в комсомольской жизни и забавные моменты. Один раз пригласили на встречу в ЦК комсомола Украины, которую вела секретарь ЦК Любовь Балясная. Молодая доброжелательная женщина собрала секретарей школ, чтобы выяснить, готовы ли они к международным молодежным контактам. «Примем, примем», – заверили собравшиеся – все подумали, что приедут к нам. Да нет, оказывается речь шла о визите «туда», в одну из капстран (Финляндию или Норвегию). Балясная не стала выяснять нашу политическую грамотность, сказала, что в ней уверена. «А на каком языке будете разговаривать, о чем, умеете ли вы пользоваться столовыми приборами, если их полдюжины, танцевать?». Тут почти все и скисли. Один из спрошенных сказал, что он есть не будет – не голодный, а танцевать откажется – нога болит. Я попытался спасти честь корпорации и пригласил Любовь Кузминичну на английском языке на тур вальса. Это ей понравилось, и она стала рассказывать о больших задачах, стоящих перед советской молодежью в преддверии проводимого в следующем, 1957 году, Международного фестиваля в Москве. Нам обещали прислать анкеты для участия в поездке за границу и отпустили. Коллег я больше не видел (кто-то потом пробился в ЦК ЛКСМУ) и анкет тоже. Через два года Балясная стала секретарем ЦК ВЛКСМ; через десять лет я зашел к ней в ЦК комсомола.

Три составляющих почти автоматически привлекали внимание органов: одновременные успехи в комсомоле, силовом виде спорта и учебе. Коснулось это и меня. Однажды Соломон Аронович попросил меня задержаться после уроков, привел в партком и представил капитану с голубым просветом на погонах. Он представился Семеном Исааковичем и сказал, что хотел бы со мной побеседовать о моих дальнейших планах после школы. Пробормотав что-то неопределенное, я приготовился слушать. Он сказал, что такие люди как я, нужны для укрепления безопасности нашей Родины. Поэтому он предлагает мне поступать в киевское училище КГБ. Две вещи меня насторожили. Во-первых, Семен Исаакович уже поседел, но носил еще капитанские погоны. Во-вторых училище являлось средним (тогда еще такие были). Находилось оно на бывшей Полицейской улице за тенистым Полицейским садиком со столетними каштанами и фонтаном, за высоким забором, в здании дореволюционной четвертой гимназии. Удивление вызывало и явное присутствие еврейской составляющей в собеседнике. После борьбы с космополитизмом, дела врачей, удаления из армии и органов многих евреев, я думал, что туда путь таким, как я, закрыт. Так оно и было, но Семен Исаакович являлся либо последним из могикан, верившим во «временные трудности», либо … подсадной уткой. Хотел сразу отказаться от высокой чести, но он опередил меня и просил серьезно подумать, а потом решать. А он со мной через некоторое время свяжется. Примерить на себя роль Кадочникова типа: «У вас есть славянский шкаф?» из фильма «Подвиг разведчика» было, как теперь говорят, прикольно. Рассказал о предложении папе.

«Тут мне истопник и открыл глаза». Папа, думаю, внутри поежился, но виду не подал и стал спокойно объяснять, хотя нередко вел себя импульсивно и обычно реагировал быстро. Сначала (а для многих и до конца) работа в наружке. Выслеживать, ходить по пятам, прятаться, ждать, часто очень долго, вытряхивать мусорные ящики, подслушивать, расспрашивать и запугивать соседей и т. д.

Дальше – оперативная работа. Например, засада. Не есть, не пить, не курить, не спать, если нужно, лежать на снегу, если иначе нельзя, то ходить под себя. И так много часов, а бывает и пару дней. Ну а уже потом – романтика: арестовать, часто с применением силы (если хватит), стрелять, если разрешат, или подставиться, чтобы спровоцировать на ответные действия.

До описания работы следователя (тем более аналитика) папа в рассказе не добрался. Всем и так было известно, что каждый арестованный должен быть осужден, а до этого дать признательные показания. Уже прошел ХХ съезд КПСС, на котором рассказывалось о массовом применении противоправных методов следствия (далеко не про всё). Спасибо папа, я все понял.

Готовить формулировки с объяснением своей непригодности для его службы не пришлось – Семен Исаакович больше не появлялся. Думаю, пришла и его очередь; надеюсь, только на увольнение.

Через пятнадцать лет, когда мы поселились на углу улиц Федорова (бывшей Полицейской) и Красноармейской, училище уже ликвидировали, но КГБ там все равно осталось.

Еще одной профессией, которой меня соблазняли (это, кажется, шло из комсомола) была профессия журналиста.

В этом случае папино объяснение было коротким: «хочешь быть несколько лет проституткой, продаваться за деньги или блага – давай, может потом и разрешат писать „по любви“ – то, что видишь, то, что думаешь и то, что хочешь рассказать».

Реальная жизнь проникала в наш школьный быт иногда самым непредсказуемым образом. Ушел из жизни отец Алеши Данилича. Спокойный, добрый мальчик Алеша учился с нами с первого класса. Его папа, несмотря на занятость, уделял внимание не только сыну, но и его товарищам. Мы бывали в гостях у Алеши на улице Красноармейской, он жил в доме 47, в котором потом находился небольшой подарочный магазин-салон.

(В соседнем доме жила Света Милович, моя первая детская симпатия, одноклассница Ренки, очень похожая на артистку Кибардину из фильма «Юность Максима»).

Даниличи жили в отдельной трехкомнатной квартире – редкость в тогдашнем Киеве: его отец был директором п/я 1 (позже завода «Коммунист») – в то время одного из крупнейших оборонных предприятий Киева. Однажды директор пригласил нас, одноклассников Алеши, познакомиться с лабораторией перспективных разработок завода, где мы насмотрелись всяких чудес: от портативных магнитофонов (в продаже не было еще никаких) до кибернетических тележек, самостоятельно огибающих препятствия и передающих информацию на экран.

И вот папы Алеши не стало. Его убили в собственном кабинете из пистолета. Сначала говорили – враги. Потом вылезла бытовая причина: рабочий, которому уже который раз обещали квартиру, в последний момент ее не получил – квартира срочно понадобилась райкому партии. Объяснить истинную причину отказа контуженному на войне сотруднику, доведенному до крайности семейной обстановкой, Данилич не мог и получил пулю в голову.

Алеши несколько дней не было в школе. Потом он пришел и, с наступлением холодов, у него появилось новое добротное, немного великоватое ему зимнее пальто. Кто-то из классных балагуров поинтересовался: «Откуда пальтишко?» – и тут же заткнулся – понял, что пальто папино. Смерть Данилича стала общим шоком – осознанием того, что жизнь может оборваться внезапно и непредсказуемо.

Еще один случай, тоже косвенно связанный со смертью, на этот раз далекой от нас, имел «привлекательные» для нас последствия. Славик Аркадьев пригласил меня на день рождения. Жил он на улице Леонтовича. Родители из дома ушли, и мы могли чувствовать себя свободно в хорошо обставленной двухкомнатной квартире. В большой комнате нас ждал накрытый стол с шампанским, закусками и икрой. Звучала музыка Баха. Кроме Саши Захарова и какого-то кузена за столом сидели три девушки, очень тонные («и вид уж их рождает сплин»). Разговор шел «светский» и чуть ли не на Вы. Что-то не «вытанцовывалось». И тут Славик предложил достать бутылку экспортной «Горилки с перцем» из внушительного ящика, приткнувшегося в спальне, служившей и кабинетом старшему Аркадьеву. Ящик был вскрыт, одну бутылку оттуда уже вынули. Горилка предназначалась для принца (тогда еще герцога Эдинбургского) Филиппа, имевшего возможность оценить ее качества раньше и похвалить ее.

Передать горилку принцу намеревалась украинская делегация, которая должна была посетить Великобританию вслед за визитом[87]87
  Визит проходил с большим пропагандистским успехом. Несмотря на то, что Премьером был Булганин, первую скрипку играл Хрущев. Черчилля на приеме у королевы посадили рядом с ним, и они полтора часа оживленно разговаривали. В научных кругах фурор произвел доклад Курчатова об атомной программе СССР. И вдруг – подводные пловцы под дном «Орджоникидзе».
  Полгода назад в Севастополе взорвался линкор «Новороссийск» (600 погибших). У КГБ одна мысль – хотят взорвать. На самом деле подводные пловцы интересовались причиной лихого маневра крейсера в Портсмутской бухте. И обнаружили подруливающие устройства. До этого на «sistership» крейсера («Якове Свердлове») таким же образом обнаружили систему подавления кавитации высокоскоростных гребных винтов.


[Закрыть] туда Хрущева. В делегацию входил папа Славика – первый зам. председателя Киевского Горисполкома Г.И. Аркадьев.

Во время визита Хрущева произошел инцидент с крейсером «Орджоникидзе», на котором Хрущев с делегацией прибыл в Портсмут, – попытка проникновения к подводной части крейсера. Визит Хрущев прервал, контакты с Альбионом были на некоторое время заморожены. У англичан пропал коммандер Крэбб – герой подводной войны с итальянскими диверсантами.

Визит украинской делегации отменили, а ящик с горилкой уже списали, и он сиротливо стоял в спальне Аркадьева. «Не было бы счастья…». Горилка пошла хорошо. Девушки порозовели, стали общительными. Открыли и вторую бутылку. Не помню, танцевали ли мы, но вместо Баха уже звучал джаз – у Аркадьевых имелись хорошие зарубежные пластинки. Вечер прошел замечательно. Через год коммандера Крэбба[88]88
  Крэбб с товарищами работал, с разрешения МИ6, на ЦРУ. Из флота ее Величества он был перед этим уволен. Труп нашли без головы и рук, но его опознали. Спекуляции российской прессы о «нашем» герое, убившем Крэбба – фальсификации.


[Закрыть] нашли мертвым в облачении аквалангиста в дальнем заливе.

Возвращаясь к увлечениям, расскажу, что кроме бокса я вместе с Вадиком занимался шахматами. Отвел нас в клуб «Авангард» (бывший «Спартак»), помещавшийся на Ленина 8, кажется Волик Берштейн, наш товарищ по младшим классам школы. Раза два-три в неделю, а в воскресенье обязательно (в субботу тогда учились) мы ходили в клуб. Преподавателем у новичков была Елена Пятова. Сначала народу ходило много, потом, как всегда, стало намного меньше. Играли мы при каждой возможности. Турниров на четвертую категорию я не помню. С жаркими баталиями проходил турнир на третий разряд. Прошедшие это чистилище дальше усердно изучали теорию, не только дебюты и эндшпили, но и подбирались к миттельшпилю. Завершилось наше обучение у Пятовой напряженным турниром на второй разряд. Мы с Вадиком пробились в число победителей и перешли в «следующий класс», где нас стала тренировать Комарова. Она являлась каким-то шахматным деятелем и даже мастером спорта. Времени, чтобы возиться с нами у нее не хватало, но организовать наш дальнейший «рост» она сумела. Она передала нам список второразрядников и двух перворазрядников, которых мы могли бы включить в турнир на первый разряд, так как ходящих к ней на занятия второразрядников для организации устойчивого турнира могло не хватить. Не все из списка откликнулись, но Комарову это не смутило. Нескольких ребят она посоветовала включить в турнир в качестве «мертвых душ».

Турнир начался. Положение осложнялось тем, что те, кто проигрывал больше двух партий, шансов на получение разряда практически не имели и бросали турнир. Но план по подготовке разрядников никто не отменял. И Комарова сказала, чтобы те, кто шансов не потерял, «довели» турнир до конца, представив записи недостающих партий. К таким удачникам принадлежал и я. Почему-то такая практика, в отличие от бокса, меня уже не шокировала. Удалось не только выполнить ее поручение, но и перевыполнить его. Вадик играл не хуже меня, и я считал большой несправедливостью, что он разряда не получит. Он проиграл один из принципиальных поединков Лене Долгоносу, у которого мне посчастливилось выиграть. (Леня учился в привилегированной украинской школе им. Франко – бывшем коллегиуме Павла Галагана, где в наше время учились дети украинской элиты с национальным самосознанием. Через год он поступил на мехмат МГУ. Мы туда поступать не собирались, но почему-то знали, что шансов поступить туда мало). У остальных претендентов мы оба выиграли. Так как запас мертвых душ был больше, чем мы изначально включили в турнир, то я расширил количество участников, и Вадику хватило его честно завоеванных побед для разряда. Сложности возникли при представлении записей всех партий без повторов. Записи сдавались вместе с протоколами. Писали их те, кто получал разряд. Вадик решил «отработать» разряд и продолжал после турнира усиливать свою игру. Получил в турнирах перворазрядников два кандидатских балла.

Мне же стало неинтересно. Шансы серьезно улучшить результаты были, может быть и больше, чем в боксе, но при тогдашнем уровне шахмат в Киеве учиться по большому счету было не у кого (два играющих мастера (Пóляк и Липницкий) и два числящихся – и это на полтора миллиона жителей города, в котором когда-то играли Бронштейн, Болеславский и другие сильные шахматисты). Тут услужливо вспомнился и приговор Лессинга шахматам: слишком серьезны для игры, и слишком много игры для серьезного дела. В наше время он почему-то приписывался Ленину. Ленину еще много чего приписывали в его высказываниях. Например, чуть не в каждом кинотеатре висел плакат о важности кино. Жаль, но во фразе: «Пока народ безграмотен, из всех искусств важнейшими для нас являются кино и цирк», цирк не упоминался, начало фразы тоже опускалось, но все исполнялось, как ленинский завет.

В клуб на различные мероприятия приезжали ассы – Ефим Геллер, Леонид Штейн и другие. При игравшихся за длинным столом «легких» партиях стоял «звон» – треп и остроумные замечания по поводу игры и по всем другим поводам. Боги спускались на землю. Поражали приземленность Геллера в обсуждении бытовых вопросов и джентльменство Штейна в манере поведения и в одежде.

В их отсутствие чемпионом звона был Эдик Гуфельд. Он учился в нашей школе тремя годами раньше и однажды даже появился перед нашей школьной командой, тренером которой он числился. Но обычно видели и слышали мы его в клубе. Учился Эдик неважно. Благодаря шахматам его приняли в Автодорожный институт, где он иногда появлялся. Но через год его исключили, потом он учился еще, кажется, в техникуме, но и оттуда его попросили. В 1957 его забрали в армию. Выезжал на турниры и был поставлен в жесткие условия: выигрываешь – попадаешь на следующие соревнования и живешь, как и остальные участники, в относительном комфорте. Проигрываешь – на трехэтажную койку в казарму. И Эдик стал выигрывать. Оказался в Закавказском военном округе, и там ему понравилось – в казарме жить было не надо. Он остался в Тбилиси после срочной службы и стал гроссмейстером, а потом тренером юной чемпионки Майи Чибурданидзе. Его успехи известны, но особенно он гордился красивыми выигрышами шахматной партии у Багирова и у команды, за которую играл Фишер – в футбол. В командах его любили за легкий нрав, виртуозный звон и хорошие отношения с участниками. Был капитаном команды СССР на чемпионате мира 1985 г.

В клубе встречались разные люди. Ходил туда иногда и здоровый мужик лет сорока – Петя. Играл он прилично, но его как-то сторонились, говорили, лучше не связываться. Один раз я видел, как он, повздорив с кем то, схватил массивный стул и пообещал оппоненту, что сейчас башку ему разобьет. И за это ему ничего не будет, у него справка есть. Наша субтильная тренерша Пятова, подошла к нему, взяла за руку, как ребенка, и увела, приговаривая: «Ну что ты, Петечка, это ведь шахматы, тут так нельзя». Говорили, что он пациент желтого дома, но в стадии ремиссии его выпускают.

Однажды в клуб приехала Елизавета Быкова, недавно проигравшая (или на два года одолжившая) звание чемпионки мира. После официальных приветствий ей вручали цветы. Петя подсуетился и, забрав у кого-то пышный букет, преподнес чемпионке и предложил ей сыграть с ним партию. Она начала отнекиваться, но Петя, взяв ее за руку, повел к расставленным шахматам и недвусмысленно дал другим понять, чтобы ему не мешали. Ей что-то тихо объяснили, и она, встревоженная, села с ним играть. Пятовой не было, и за ней послали. Внешне партия развивалась довольно спокойно, от стола попросили всех отойти. Когда приехала Пятова (минут через сорок), Петя встал и сказал: «Ну что ж ты, в таких положениях – без качества и двух пешек – положено сдаваться». Быкова нервничала. Пятова подошла к Пете, чтобы увести его. Уходить ему не хотелось, но он дал себя увести, а уже в дверях зала обернулся и сказал: «Я знал, что бабы плохо играют, но чтобы чемпионка мира – и такое говно …». Насчет оценки силы игры он был прав, хотя в нормальных условиях он бы Быковой, наверное, проиграл. Через двадцать лет звание международного гроссмейстера среди мужчин получили Нонна Гаприндашвили и совсем юная подопечная Эдика Гуфельда Майя Чибурданидзе. А еще через тридцать лет шахматы как человеческая игра кончились. Компьютеры победили даже в игре между людьми[89]89
  Интервью Бориса Гулько Виктору Топаллеру. Декабрь 2012 года.


[Закрыть]. Но об этом позже. Забегая вперед, расскажу еще об одном эпизоде. На каникулах по вечерам я подрабатывал демонстратором на полуфинале женского чемпионата СССР по шахматам. Дружба народов процветала и всем союзным республикам предоставили право выставить своих представительниц, независимо от их квалификации. Безусловным лидером, на голову выше других, являлась Кира Зворыкина. Еще несколько шахматисток серьезно боролись за выход в финал, остальные являлись «девочками для битья».