Текст книги "Шурочка: Родовое проклятие"

– Сейчас ты у меня попляшешь! – прибавила в голос Любаша, схватив попавшийся на глаза камень и с яростью швырнув его в окно, разбивая стекло вдребезги.

В доме зажегся свет, и в окне показалось испуганное лицо Анны. Некоторое время глаза соперниц были прикованы друг к другу. В глазах Любаши горела настоящая ненависть, а в глазах Анны – неприкрытая неприязнь. И тут с их уст полетел целый поток ужасных слов. Голос Любаши сделался визгливо звучным. На щеках у Анны загорелись два красных пятна.

– Откуда ты взялась, лживая тварь? Я хочу, чтобы ты исчезла из нашей деревни, исчезла из моей жизни навсегда! Семен на мне должен был жениться, слышишь ты, на мне! Он мой мужчина!

Любаша схватила еще один камень и швырнула его в другое окно. Стекло треснуло и рассыпалось на мелкие осколки. Сначала Анна следила за происходящим из окна, но после второго разбитого стекла выскочила из дома и, подлетев к Любаше, вцепилась ей в волосы.

– Ты что делаешь? Я тут причем? Разве я виновата, что Семен не любит тебя?

– Я не отдам его тебе! Тебе лучше не стоять на моем пути! Я буду с ним, чего бы мне это не стоило! – кричала Любаша.

Анна высоко подняла голову, и ее глаза живо сверкнули.

– Ну, это мы еще посмотрим, – резко бросила она, – я беременна. У нас с Семеном будет ребенок. Слышишь, ты, глупая?

– Как ребенок? – растерянно произнесла Любаша. – Ты уверенна в этом?

– Конечно, уверенна. И Семен предложил мне выйти за него замуж.

– А может быть это ребенок Платона, ведь ты же жила с ним?

– Отстань от меня, Любаша, уходи и не приходи сюда больше никогда! – с этими словами Анна вернулась в дом.

Любаша стояла ошеломленная. У нее не было сил двинуться с места. В ее сердце не было уже ни ревности, ни злости. Она уже почти не думала об Анне. Предательство Семена, любимого человека, было, точно нож, вонзенный в спину.

– Он ей предложил замуж… Он захотел ребенка от нее… А я, глупая, так любила его, верила ему и надеялась, что он женится на мне, что у нас будут дети, будет семья…, – твердила она, чувствуя, как сердцу становится тесно в груди от раздирающей боли. «Что же мне теперь делать?» – думала она и не находила ответа. Любаша почувствовала усталость. Она поплелась домой, ноги едва несли ее, так она была слаба и измучена. Не шевелясь, просидела она несколько часов на стуле, потом легла в постель. Все это она проделала машинально. Она чувствовала себя одинокой, заброшенной и жалкой.

С тех пор Любаша перестала выходить, перестала двигаться, дав волю печальным мыслям. Она, как бы жила в прошлом, ее преследовали воспоминания, ей припоминались все подробности, мельчайшие события, связанные с Семеном. Лицо его стояло перед ней неотступно, а иногда даже чудился его голос. И губы ее шептали чуть слышно: «Семен, Семен, Семен», как будто она обращалась к нему самому. На этом имени мысли ее задерживались, и она пальцем чертила в воздухе составляющие его буквы. Постепенно она привыкла к мысли, что все мечты ее гибнут, все надежды рушатся.

– Уж кому не повезло в жизни, так это мне, – ежеминутно повторяла она.

Вера возмущалась в ответ:

– Ишь, не повезло ей. Поглядите-ка на нее. Молодая, красивая, здоровая. Хватит бога гневить. На твоем Семене свет клином сошелся что ли?

– Да ты подумай, Вера, ведь я со всем одна, – возразила Любаша.

Тогда Вера совсем вышла из себя.

– Подумаешь, какая беда непоправимая! Посмотри на меня, разве я Михаила любила меньше, чем ты Семена? А он также не сумел оценить моей любви и точно также бросил меня ради другой женщины. Мне тоже было очень плохо, даже жить не хотелось. Любаша, время залечит все раны. Посмотри, какой у меня сын растет! И Адик смог понять меня и простить. И я теперь не одна. У меня есть семья, и я счастлива. И у тебя тоже будет семья, и ты обязательно будешь счастлива. Забудь Семена, пусть он идет своей дорогой. Отпусти его, и тебе станет легче.

На это Любаша не могла возразить.

С мягким ветерком первых весенних дней силы ее немного восстановились, и она почувствовала возврат энергии.

После того, что произошло, Анна не могла открыто прийти в дом Платона и Шурочки. Она наблюдала за ним изподтишка, и ей было невыносимо больно видеть его светящееся от счастья лицо. Шурочка благополучно родила мальчика, которого назвала Артемкой, и Платона просто распирало от гордости за своих уже трех сыновей. Анна неоднократно приходила к нему в кузницу, нарядная, аккуратно причесанная, как всегда, пытаясь соблазнить его и вновь завоевать его сердце. И, несмотря на то, что она говорила ему, что ждет от него ребенка и показывала ему живот, он каждый раз решительно выставлял ее за дверь. Не выдержав больше унижений, она решила отомстить ему. Однажды, дождавшись его возле кузницы, она смело подошла к нему и твердым голосом сказала:

– Я ничего не боюсь, можешь хоть убить меня. У меня действительно будет ребенок, и он не от тебя. Клянусь тебе в этом перед богом. Это единственное, чем я могу отомстить тебе за те страдания, к которым ты приговорил меня. Этот ребенок от Семена. Мне нечего скрывать. Я отдалась ему без любви и без радости, только для того, чтобы отомстить тебе.

Платон улыбнулся, и эта его улыбка была для нее равносильна удару плетью. Она удивленно спросила:

– Чему ты улыбаешься? Ты что, не понимаешь, что я изменила тебе?

– Анна, я рад за тебя. Хочешь, я дам тебе совет? Выходи за Семена, он, кажется, любит тебя, если он вообще способен на любовь. И может быть ты, наконец, отстанешь от меня, тем более теперь, когда ты сама призналась в том, что я к твоему ребенку не имею никакого отношения. И перестань унижаться. Неужели ты хочешь, чтобы у меня даже не осталось никакого приятного воспоминания о тебе?

Анна стояла, вытаращив глаза. До нее дошло, что ее план, казавшийся ей блестящим, рухнул в один миг. От неожиданности она лишилась дара речи.

– Давай расстанемся по-хорошему и забудем друг о друге навсегда, – продолжил он.

От этих слов вдруг вспыхнуло медленно разгорающееся пламя в ее душе, и она с размаху ударила его по щеке.

– Я ненавижу тебя! – воскликнула она.

Платон молча повернулся и пошел прочь. Анна слышала его затихающие шаги и понимала, что потеряла его навсегда. Чувствуя, как слезы жгут ей глаза, она крикнула ему вслед:

– Будь ты проклят вместе со своей Шурочкой!

Но он даже не обернулся. Пропасть, разделявшая их, окончательно разверзлась.

XVI

Наступил ноябрь. Деревня стояла устланной плотным ковром опавших листьев. Тощие ветки деревьев встряхивали на ветру последние остатки листвы, которая кружила и падала, совсем уже желтая, похожая на крупные золотые монеты. Крошечные птички с зябким писком прыгали тут и там в поисках приюта.

Любаша и Вера медленно бродили взад и вперед по берегу Сердобы, наслаждаясь свежестью осеннего воздуха. Затем они уселись на своем любимом местечке под развесистым деревом, которое стояло, словно в оранжевом атласе. По берегу речки бегал четырехгодовалый мальчик, подбирая камушки и швыряя их в воду.

– Илюша, сынок, не подходи близко к воде, ножки промочишь! – крикнула Вера.

– Какой чудесный денек! Хорошо, что мы с тобой решили прогуляться, – сказала Любаша.

– Скоро начнутся холода, – заметила Вера, – видишь, вон там, к северу, небо посветлело, а сегодня начинается новолуние. Этой ночью должно подморозить.

Любаша повернулась к своей подруге:

– Какой замечательный у тебя сынок. Ты знаешь, что все судачат о том, что он – копия Михаила?

– Знаю. Мне все равно. Адик относится к нему, как к родному сыну. А в нашей деревне любят посплетничать. Я живу в ореоле сплетен в течение уже многих лет. Адик женился на мне, когда еще не было видно живота. А когда стало заметно, то всем объявил, что с нетерпением ждет своего первенца. Когда родился Илюша, он сам дал ему имя и свою фамилию. Так что мой сын – Илья Адамович Косилов, хотя на самом деле должен быть – Илья Михайлович Снежин. Но жизнь распорядилась иначе. Я счастлива, Любаша, поверь мне. Сейчас я благодарю бога, что Михаил уехал тогда.

– А я тебе что говорила, помнишь? Адик тебя уже тогда на руках носил, а Мишка все время смотрел налево. Уехал, туда ему и дорога. А дед знает, что этот ребенок не от Адама?

– Наверное, догадывается. Константин Максимович все время сверлит меня глазами, стараясь ничего не упустить, стараясь что-то прочесть на моем лице. К счастью, я умею сохранять невозмутимое спокойствие. Но он видит, как его сын счастлив и доволен, поэтому никогда не заводит разговор на эту тему. Он относится к Илюше с большой любовью, как к родному внуку. Может быть ради своего сына, а может от сердца, ведь оно у него очень доброе и чуткое. Ну, что мы все обо мне и обо мне, ты-то как? Почему ты полюбила Семена? Из-за его красивой внешности?

– Не только. Он, конечно, красив, но в нем есть что-то непонятное для меня, – Любаша вздохнула и заметила, что Вера смотрит на нее с материнской нежностью, – в некотором отношении он – жертва наследственности.

– Как это?

– Я знала его мать, и мне многое ясно, что непонятно другим. Семен необычайно красив, как его мать. У него такой же сильный характер, но он эгоистичен, поэтому не имеет преданных друзей. Василиса Петровна была высокой, красивой женщиной, только очень уж строгая у нее была внешность – суровый взгляд, крепко сжатые губы. Я всегда старалась скрыться при одном ее приближении. Она была упряма и чересчур горда, вот и сына воспитала таким. Семен по натуре еще более упрям. Чем больше его любишь, тем сильнее он упирается. Вся моя любовь к нему не привела ни к чему. За последнее время я ему изрядно надоела.

Последние слова были сказаны задумчивым тоном и произвели на Веру какое-то особенное впечатление.

– А от чего умерла его мать? – спросила она.

– Не знаю. Я была удивлена ее смерти, непонятно почему, вероятно потому, что Василиса Петровна производила впечатление человека железного здоровья. Ее было трудно представить больной.

– Если бы она знала, что ты будешь так ухаживать за ее могилкой, она бы к тебе относилась гораздо мягче, – вздохнула Вера.

– Не знаю. Я слишком сильно любила Семена, а матери ревнуют своих сыновей к другим женщинам. Наверное, и она ревновала его ко мне. Но, несмотря ни на что, я буду продолжать заботиться об ее могилке, ведь она дала жизнь моему любимому Семену. Где он сейчас? Что с ним? Уехал, бросил дом. Все из-за этой подлой твари. Уже девять месяцев прошло, а он все не возвращается.

– Так ты и за домом его присматриваешь? – удивленно спросила Вера.

– Ну, а как же иначе? Жалко дом-то. Да и Семену будет приятно вернуться в чистый, ухоженный дом.

– Ты не исправима, Любаша. Он же бросил тебя, выгнал, как собаку. У него ребенок родился от другой женщины, и он даже этого не знает. Бросил всех и уехал неизвестно куда.

– Вера, ты ничего не знаешь. Он хотел жениться на Анне, но она ему отказала, потому что все время на Платона вешалась, а Семен гордый, вот и уехал. Слава богу, Платон умнее оказался, быстро раскусил эту гадину.

Милая моя подружка, – Вера обняла Любашу за плечо, – если Семен твой – незаконченный эгоист, он обязательно вернется к тебе. Когда-нибудь он поймет, что лучше тебя ему не найти.

– Вера, а вдруг он вернется к Анне? Узнает, что она родила от него дочь, и останется с ней навсегда.

– Ты же сама сказала, что Анна не захотела выйти за него.

– Тогда не захотела, а сейчас возьмет и захочет. Ребенку же отец нужен. Я не переживу этого.

– Любаша, успокойся, не думай об этом. Ведь Семен еще не вернулся, не накручивай себя заранее.

– А может быть мне его присушить к себе?

Вера испуганно посмотрела на свою подругу.

– Ты с ума сошла! Что за мысли в твоей голове?!

– Бабка Дуня рассказывала, что в соседней деревне живет настоящая колдунья. В молодости она присушила к себе одного паренька, а потом разлюбила его. А паренек этот все ходил и ходил за ней, ну, прямо, жить без нее не мог, а она все время прогоняла его.

– И что же было потом?

– А потом он повесился на дереве в ее дворе, прямо перед ее окном.

– Ну, вот видишь, ничего хорошего из этого не вышло. Нельзя людей привораживать, это большой грех. Привороженные долго не живут. А что же с этой колдуньей стало?

– Ничего. Жива, здорова. Правда, история с ней приключилась забавная.

– Это тебе все бабка Дуня рассказывала?

– Да. Ну, слушай. Колдунья эта умела в свинью превращаться. Кинется оземь и становится свиньей.

– Что-то не верится в это.

– Истинная правда. Так вот, обернется свиньей и бегает по соседским дворам. Люди прознали про это, и поползли по деревне слухи. А мужики не поверили и решили проверить. Как-то раз поймали они эту свинью, да отрезали у нее ухо. А на утро выходит колдунья с перевязанной головой. Они спрашивают: «Авдотья, что у тебя с головой-то?» «Да ухо у меня болит», – отвечает она. А потом, когда ухо зажило, сняла она повязку, и все увидели, что уха у нее нет. Вот такая история.

– Боже мой, ужас какой! – воскликнула Вера. – Неужели ты сможешь пойти к ней?

– Конечно, нет. Это я так. Не возьму я грех на душу.

– Вот и правильно. У каждого человека есть своя судьба. Если судьба тебе быть с Семеном, то он сам вернется к тебе, без всякого колдовства.

Вера поднялась и направилась к сыну.

– Илюшенька, пойдем домой, сынок. Папа, наверное, уже нас заждался.

– Да. И прохладно как-то стало, – подхватила Любаша, – я, пожалуй, тоже пойду.

Надвигался вечер. Ледяные порывы ветра пробегали по верхушкам деревьев. Солнце скрылось за лесом, и от одного взгляда на покрасневшее небо становилось ясно, что наступает зима.

В обиход родителей Любаши давно уже вошли карты. Каждый вечер, после ужина, отец – Николай Гаврилович – покуривал папироску и играл с женою несколько партий на щелбаны. Любаша садилась у окна и под стук дождя, барабанившего в стекла, или под вой ветра, сотрясавшего их, шила себе новое платье. Она периодически поднимала взгляд, смотрела на своих родителей и умилялась тому, с какой непосредственной радостью и любовью они раздавали друг другу щелбаны. Ветер за окном утих, и посыпались первые снежные хлопья. Вдруг Любаша услышала за дверью детский писк.

– Что это? – спросила она у родителей.

– Ты тоже услышала? – ответила вопросом на вопрос Зоя Антоновна.

– Заинька моя, твой ход, – с нежностью в голосе сказал Николай Гаврилович.

– Да погоди, касыва моя, по-моему ребенок плачет, – ответила Зоя Антоновна.

– Да нет, это, наверное, собаки скулят. Продолжим игру.

– Мама, это точно плач ребенка, давай посмотрим.

Любаша открыла дверь, и в дом ворвался свежий зимний воздух.

– Зачем дверь отворили? Всю избу выхолодите! – крикнул Николай Гаврилович.

На крыльце лежал крошечный ребенок, завернутый в теплое одеяльце, и тоненько и протяжно пищал. Любаша осмотрелась по сторонам. Никого не было по близости. Тогда она осторожно взяла ребенка и занесла его в дом.

– Коля! Коля! Нам дитя подбросили! – закричала Зоя Антоновна.

Николай Гаврилович выпрямился, подошел и обнял растерянную жену.

– Нас это не касается. Нужно отнести ребенка в контору, пусть разберутся, чье это дитя.

– Какая контора? Ночь на дворе!

– Ну, не оставлять же его насовсем? Хорошенькую же репутацию мы создадим нашей доче! Все будут говорить, что Любаша нагуляла ребеночка, а мы этот порок поощряли! Порядочные люди не переступят порог нашего дома.

– Что тебе в голову приходит? Какой насовсем? Оставим на ночь, а утром отнесем в контору.

Пока они вели диалог между собой, Любаша аккуратно разворачивала ребенка, приговаривая:

– Да ты девочка у нас, и пеленка у нас вся мокрая. Тише, тише, не плачь, сейчас мы тебя завернем в сухонькую пеленочку. Что это? Мама, тут записка!

Любаша развернула листок и начала читать вслух:

– Это отродье твоего Семена. Мне она не нужна. Я никогда не любила Семена. Хочешь, забери ее себе. Ведь ты, кажется, любишь его до сих пор. Меня даже не думай искать, все равно не найдешь. Я исчезаю навсегда из вашей деревни и из твоей жизни, ведь ты этого хотела? Анна.

Взбешенный отец Любаши вышел из комнаты, хлопнув дверью, и крикнул:

– Вот стерва! Даже звери не бросают своих детенышей!

Мать Любаши твердила:

– Какая негодяйка! Нет, мы ее отыщем, она будет иметь дело с нами! Любаша, ты почему молчишь? Ты что предлагаешь?

Любаша сказала невозмутимо:

– Не надо никого искать. И ребенка отдать я не позволю. Я оставлю ее себе.

Тут в комнату влетел Николай Гаврилович, совсем разъяренный.

– Какая дурацкая фантазия у тебя! Ты сошла с ума! Зачем тебе эта обуза?!

– Папа, это не обуза, это дочь Семена, я не могу ее бросить.

– Да не можем мы оставить ее у себя! – закричала мать Любаши.

Николай Гаврилович озабоченно и беспокойно шагал по комнате. Немного погодя, он остановился перед женой:

– Заинька, а может Любаша права? Ведь люди же мы, а не звери. Вон, дочь какую вырастили, и эту осилим поднять на ноги. К тому же у нее есть отец. Вернется, да заберет ее. А не захочет признать ее, так сами вырастим.

Зоя Антоновна стояла густо красная. Она не знала, что решить.

– Мама, ну что же ты молчишь? – взмолилась Любаша.

– Хорошо… А запишем ее на кого?

– На меня. Я назову ее Катюшей, будет Екатерина Семеновна Горшенина. Я стану ей хорошей матерью.

– А кормить-то ее как будем, ведь ей даже месяца, пожалуй, нет?

– Я попрошу Шурочку. Может она согласится первое время покормить ее. Она хвалилась, что у нее много молока, Артемке хватает, да еще и остается. Я пойду к ней прямо сейчас, одиннадцатый час, они еще не спят.

Любаша завернула ребенка и отправилась к Шурочке. На улице было холодно, ребенок все время плакал. Любаша прижимала девочку к сердцу и машинально повторяла:

– Все обойдется, все обойдется.

Когда Шурочка открыла дверь, она не могла скрыть своего удивления – Любаша с грудным ребенком на руках.

– Шурочка, дорогая, я знаю, что ты очень добрая, – взмолилась Любаша, – не откажи, покорми мою дочку.

– Что? Какую дочку? Любаша, ты в своем уме? Откуда у тебя ребенок?

Любаша рассказала ей все до мельчайших подробностей. Она дрожала всем телом, и слезы катились из ее глаз. Потом она пролепетала:

– Ну, что? Ты поможешь мне?

Шурочка поглядела на малышку и поморщилась от ее писка.

– Не беспокойся, Любаша, я помогу тебе. В конце концов, малышка не виновата, что ее мать оказалась чудовищем.

– Ты святая, Шурочка! – воскликнула Любаша и принялась целовать ей руки.

Платон все это время сидел молча и слушал. Когда Шурочка вышла из комнаты, чтобы покормить Катюшу, он сказал:

– Любаша, а ведь я видел Анну сегодня. Когда я вышел из кузницы, я свернул налево к деревне и чуть не столкнулся с человеком, шагавшим мне навстречу. Я взглянул на него. Воротник высоко поднят, шапка нахлобучена на глаза. Лица почти не было видно, но все же я узнал ее, это была Анна. Она прошла мимо, а я поглядел ей вслед. Через десять минут я уже был дома. У меня осталось неприятное ощущение от этой случайной встречи.

Шурочка вернулась с ребенком на руках. Малышка насытилась и успокоилась.

– Все-таки, какая же гадина, эта Анна! – сказала Любаша.

– Она не умеет страдать, и захотела освободиться от всего любой ценой, – ответила Шурочка.

– Интересно, она будет мучиться от того, что сотворила?

– Я думаю, что да. Мне очень жаль ее.

Любаша вышла в ночь. Луна зашла, было темно и тихо. Она держала на руках крошечную девочку и уже любила ее всем сердцем. Она нисколько не сомневалась в том, что все сделала правильно. С этой минуты у нее была только одна забота– ребенок. Она внезапно сделалась матерью-фанатичкой. Она просиживала по целым ночам около люльки и качала ее, а отец с матерью удивлялись необузданности ее чувства.

2 часть

I

Теплым июньским вечером Алеша сидел на берегу Сердобы и смотрел на воду. Речка была тихой и неподвижной. Алеша размышлял о том, что совсем недавно в этой речке плескались ребятишки, и вода, словно радуясь, то всплеснет волной, то сверкнет ослепительным солнечным бликом, а теперь она, словно отдыхала перед сном в ожидании следующего радостного дня. Солнце опустилось, закат погас. Над Алешей простиралось теплое небо, обещающее короткую, спокойную ночь. Бесшумно принялись падать в воду мелкие звездочки, не потухая в воде, а разгораясь все ярче и ярче. Звезд становилось все больше, а в воздухе все быстрее разливалась теплая темнота. Это был вечер 21 июня 1941 года. Алеша услышал чьи-то шаги и обернулся. Он увидел своего отца. Через плечо у него болталось полотенце.

– Я подумал, что ты все еще купаешься, и вот принес тебе полотенце. Мать сказала, что ты, наверное, замерз, в воде столько времени, – сказал Платон, присаживаясь рядом с сыном.

– Хороший вечер, не хочется уходить, – проговорил Алеша, любуясь отблесками на воде горящих в небе звезд.

– Что же, сынок, я тебя поздравляю. Учительница сказала, что ты на «отлично» окончил четвертый класс. Молодец! А еще она сказала, что рисуешь ты хорошо, как-то особенно. Вот окончишь школу, а там в какой-нибудь художественный институт поступать поедешь.

– Куда же я поеду? А мамке помогать кто будет? Тимошка с Артемкой еще маленькие, да скоро еще один родится, – возразил Алеша.

– А я на что? Управимся. Вон тебя какого вырастили! Да и не сейчас же ты поедешь. А пока школу окончишь, они уже большими станут. Тимошке будет тринадцать лет, а Артемке – девять, ну, а тому, кто родится – уже шесть годков стукнет.

– Папа, а кто родится у мамы? Брат или сестра?

– А ты кого бы хотел?

– Наверное, сестренку, – немного подумав, сказал Алеша, – у меня уже есть два брата, а сестренки – ни одной.

– Мама тоже дочку хочет, – поддержал его Платон, – говорит, одни мужики в доме, хоть бы девчонка родилась.

– Да, хорошо бы… Я бы защищал ее…

– Конечно, сын, ведь ты у меня сильный и храбрый. Опять в лес ходил один, мне мужики сказали. Брось ты это, Алешка, не ходи больше в лес, от греха подальше.

– Да чего мне бояться? В лесу, как в сказке, таинственно все и загадочно, и красиво очень. А, что волки там водятся – это все выдумки, нет там никаких волков.

– Ну, если ни волки, то кабаны уж точно водятся, а они пострашнее волков будут.

Платон поглядел на Алешу, поправил сползающее с плеча полотенце и продолжил:

– А может скупнемся перед сном?

– Поздно уже, речка засыпает. Не будем ее тревожить, – задумчиво произнес Алексей.

– Странный ты у меня, придумал же – речка у него засыпает, – засмеялся Платон, – ну ладно, художник, пойдем домой, мать уже заждалась нас, а ей нельзя сейчас волноваться, – похлопав по плечу сына, сказал Платон.

Надвигалась обыкновенная летняя ночь. В домах постепенно гасли огоньки. Люди укладывались в свои постели и с тихой радостью думали о делах, которые предстоит им совершить завтра.

Мария Терентьевна, лежа в кровати, прижимала к груди последнее письмо Насти, которое вечером ей прочитала Любаша, и в котором Настя сообщала, что скоро приедет навестить свою любимую бабушку.

Вера, уложив Илюшу, подошла к Адаму, который качал люльку с двумя младенцами.

– Посмотри, какие красавицы у нас дочки, – прошептал он, чтобы не разбудить их, – Иринка похожа на тебя, а Маринка – на меня.

– Почему ты так считаешь? – тихо спросила Вера. – Ведь они на одно лицо, они, как две капли воды.

– Тогда они обе похожи на тебя, такие же красавицы, как и ты.

– Нет, мне кажется, что они похожи на тебя, – возразила Вера.

Адам подошел к ней и обнял ее. От его нежного прикосновения усталость у Веры быстро исчезла. Она уткнулась ему в грудь. Так они простояли несколько минут. Потом она оторвалась от его груди, подняла голову и взглянула ему в лицо. Глаза ее светились радостью, длинные густые волосы упали на плечи. Адам осторожно взял их и стал пропускать сквозь свои пальцы. Сердце его переполнялось счастьем при виде радостного лица своей любимой жены.

Любаша сидела возле спящей в кроватке Катюши и любовалась ею. «Котенок мой, какая же ты у меня большая стала! Осенью уже три годика исполнится. Устрою тебе настоящий праздник. Сошью новое платье, будешь ты у меня самая красивая, как настоящая принцесса. Жаль, что папка твой не знает, какая прелестная дочка у него растет. Исчез, словно в воду канул. Но ничего, он обязательно вернется, и я скажу ему: «Это наша дочка», – размышляла Любаша.

Ночь прошла спокойно и безмятежно. Таким же безмятежным, тихим и солнечным было утро. А вечером председатель колхоза, собрав всех людей в клубе на срочное собрание, объявил:

– Война началась…

Вскоре мужики из Бутурлинки, как и других деревень, один за другим стали уходить на фронт. Они уезжали с суровыми, окаменевшими лицами и оставляли на прощание своим родным и близким тяжелые улыбки.

Председатель Степан Степанович Бобылев неоднократно ездил в военкомат, добиваясь повестки, но его не брали в армию, так как он был забронирован как специалист сельского хозяйства. Наконец, ему удалось выбить себе повестку, предложив на место председателя Константина Матвеева. Костя, как никто лучше, подходил на эту должность. Ему было тридцать три года, он имел опыт работы в сельском хозяйстве, к тому же его никогда не призовут в армию по причине искалеченной ноги. Обком партии дал согласие на замену председателя колхоза, и Бобылев вскоре отправился на фронт, а Костя принял на себя руководство колхозом.

С самого начала войны деревня словно онемела. Дома, казалось, поникли, съежились и до самых окон утонули в землю, словно их придавило чем-то невидимым и тяжелым. Повестки стали привычным делом. Их приносили то в один, то в другой дом. И в один из этих дней такую повестку принесли в дом Платона. Шурочка вскрикнула и повисла на груди своего мужа. Он поцеловал ее, обнимая одной рукой, поднял другой маленького Артемку и прижал к себе. Тимошка, ничего не понимая, с обидой подбежал к отцу и обхватил его ручонками сзади. Только Алеша стоял молча и смотрел широко раскрытыми глазами. Ему было все ясно – отца призывали на фронт.

– Ну, мне пора, – сухо сказал Платон.

Шурочка смотрела на него и отчаянно старалась запечатлеть в мозгу каждую черточку его лица. Она силилась запомнить синие глаза Платона, и нос, и губы, и ослепительно серебряные пряди в черных волосах, и это крепкое тело, еще по-молодому стройное и сильное, только, пожалуй, не такое упругое, как прежде. Перед уходом он сказал:

– Шурочка, ты необыкновенная. Я люблю тебя, всегда любил и буду любить только тебя. Ты это помни. Прощай, моя родная.

Он наклонился и поцеловал ее. Она обвила руками его шею, но он разнял ее руки, и она тотчас заложила их за спину и сцепила пальцы.

Платон вышел из дома и пошел в контору, глядя вперед, ни разу не обернувшись. Смолкли детские голоса. У Шурочки опустились руки. Вдруг она почувствовала, что ребенок начал сильно толкаться в ее животе, точно искав выход на белый свет.

– Алешенька, сынок, беги к тете Любе, скажи ей, чтобы привела бабу Дуню.

Сердечко его разрывалось на части. Ему хотелось бежать вслед за отцом, чтобы хоть еще раз увидеть его, но он не мог оставить мать одну в таком состоянии. Он выскочил на улицу и со всех ног помчался к Любаше. Через некоторое время Любаша с бабкой Дуней уже суетились вокруг Шурочки. Клавдия возилась с Тимошкой и Артемкой, а Алеша метался по двору, не зная, что ему делать. Наконец, на крыльце показалась Любаша:

– Алешка, беги скорее в сельсовет, если отца еще не увезли, то скажи ему, что у него родилась дочь.

Алеша подскочил от радости.

– Сестренка! У меня сестренка! Папа обрадуется!

Он летел к отцу, словно у него выросли крылья.

У сельсовета было людно и шумно. Провожающие плакали. Егор играл на гармошке, стараясь всех приободрить. Отбывающих на фронт посадили в кузов машины. Когда запыхавшийся Алеша подбежал к сельсовету, машина уже тронулась и помчалась по сельской дороге. Отдышаться было некогда, и Алеша побежал за машиной, глотая пыльный воздух, искав глазами отца среди людей, сидевших в кузове. Платон заметил его и привстал. Алеша бежал без остановки и что-то кричал, размахивая руками. Сердце Платона сжалось от боли. Среди шума мотора и грохота колес ему удалось расслышать последние слова своего сына. Он кричал:

– Папа, мама родила дочку! Теперь у меня есть сестренка!

– Галочка! Галчонок! – еле-еле расслышал Алеша.

Машина уменьшалась с каждой секундой, и вот она уже превратилась в маленькую темную точку и вскоре совсем скрылась с глаз. Когда Алеша вернулся домой, Любаша спросила его:

– Ты успел?

– Успел, – тихо ответил он, – папа назвал ее Галочкой и еще Галчонком.

Начались страшные военные годы. Люди каждый день ждали почтальона со страхом и затаенной, но вечно живущей надеждой: только бы не похоронка, хоть бы пронесло! Очень часто почтальон приносил в обыкновенных конвертах леденящие сердце бумажки. Почта работала исправно и четко. Сколько слез проливали над этими бумажками матери, сестры и жены.

Алешу в эти дни часто видели на берегу Сердобы. Он сидел на большом камне и смотрел на молчаливую воду, словно хотел навеки запомнить то место, где два месяца назад разговаривал со своим отцом.

Шурочка очень тосковала по своему мужу. Однажды, не выдержав, она пошла в кузницу. Она вошла туда, там было холодно, на всем лежала печать запустения. В середине большой комнаты стояла немая наковальня. От нее веяло тоской. Шурочка стояла, сжав кулаки, и смотрела на бесполезные теперь инструменты. В прежние дни с утра до позднего вечера молот отбивал такт в сильных руках Платона, а сейчас все, как будто, покрылось тенью пустоты и печали.

Осень выдалась ранней и холодной. Ледяной ветер, свежий и пронизывающий, хлестал колючим холодом. Деревья на глазах теряли листья. Галочка, которой исполнилось четыре месяца, все время жалобно плакала. Чтобы ее успокоить, Шурочка взяла ее на руки и прижалась губами к ее личику, оно все горело. Шурочка завернула ребенка в теплое одеяло и отправилась к бабке Дуне. Когда бабка Дуня развернула одеяло, то увидела, что Галочка была вся в поту. Ручки ее дрожали, и ножки тоже тряслись, словно дрожь передавалась им от рук. Ей становилось все хуже. Каждые три-четыре секунды по ее телу пробегала легкая судорога, потом все замирало и тут же начиналось снова. Животик и плечики тоже ходили ходуном. Галочка тихо стонала. Шурочка все время плакала и причитала:

– Сделай что-нибудь, помоги ей, век тебя благодарить буду и молиться за тебя.

Бабка Дуня уже возилась у печи с чугунком, положила в него какую-то траву, залила чугунок водой, задвинула его в печь, потом села и глубоко вздохнула:

– Похоже менингит это, дурная болезнь, дочка, воспаление мозга.

Шурочка вскочила, как ошпаренная, несколько секунд беззвучно открывала и закрывала рот. Наконец, жалобно проговорила:

– Она умрет?

Бабка Дуня молчала.

Когда отвар был готов, она, остудив его, начала поить ребенка с ложечки. Прошло время. Шурочка повернулась к бабке Дуне и спросила вполголоса: