Текст книги "Шурочка: Родовое проклятие"

IV

Шел 1944 год. Тимошке исполнилось десять лет.

– Ну вот, Тимофей, теперь ты у меня стал взрослым. Тебе уже целых десять лет, это не шутка, первая круглая дата в твоей жизни, – говорила Шурочка, улыбаясь.

Алеша похлопал брата по плечу:

– Да, Тимоха, мама права. Теперь ты – настоящий мужик.

– Это правда? Я такой же взрослый, как и ты? – Тимошка устремил на старшего брата вопросительный взгляд.

– Ну…, почти, как я. Когда папа уходил на фронт, мне было столько же, сколько тебе сейчас, а отец оставил меня за старшего. Знаешь, что он мне сказал?

– Не…, не знаю.

– Он сказал: «Ты уже взрослый, Алешка, настоящий мужик. Теперь ты будешь заботиться о маме и о братьях, остаешься за старшего». Вот так!

Тимошка весь светился от счастья. «Десять лет, да, конечно, это не шутка, уже целых десять лет», – размышлял он.

– Алеша, а теперь мне можно пойти в твой волшебный лес? – спросил он.

– Зачем? – удивился Алексей.

– Но ведь ты же ходишь туда. Я тоже хочу. Ты же сам сказал, что я уже взрослый.

– Нет. Одному тебе – нельзя, а вместе со мной – можно. Я как-нибудь возьму тебя с собой.

– Ну, ладно, – Тимошка почесал затылок и хитро улыбнулся.

«Нет уж, брат, я тоже храбрый и ничего не боюсь. Вот пойду в лес один, и ты увидишь, что я такой же храбрый, как и ты», – решил он.

Рано утром, когда еще все спали, он сложил в мешок краюху хлеба и отправился в лес. Путь был нелегкий. Приходилось подниматься на холмы, спускаться в ложбины. Тимошка продвигался все дальше и дальше вглубь леса. Через несколько часов путешествия он остановился на отдых. Выбрал полянку, развязал свой дорожный мешок и достал провизию. Он собирался пообедать и отдохнуть немного, как вдруг в кустах послышался шорох. Тимошка, затаив дыхание, устремил взгляд на кусты. К его удивлению из кустов выбежал ежик. Он был совсем маленький, и Тимошка догадался, что это детеныш. Не подозревая о присутствии человека, ежик спокойно приблизился к его ногам. Тимошка внимательно следил за ним. Ежик не собирался уходить. Вдруг у Тимошки защекотало в носу, и он громко чихнул. Услыхав этот звук, ежик мигом кинулся в кусты и скрылся в них. Тимошка расстроился, что чихнул так не кстати. Однако голод брал свое. Путешественник поел хлеб, и ему очень захотелось пить, но он забыл взять в дорогу воды. «Придется возвращаться», – мелькнуло у него в голове. Он поднялся и вдруг понял, что не знает в какую сторону идти. Тропинки все казались одинаковыми. Он уже не помнил, как попал на эту поляну. Его охватил страх. Теперь он шел неуверенными шагами, напряженно оглядываясь по сторонам. Но все же, не теряя надежды, он шел вперед, стараясь не поддаваться отчаянию.

В этот день в лес отправился не только Тимошка. Федот и Егор решили подстрелить кабанчика. Они часто ходили на охоту и своей добычей подкармливали односельчан. Им крупно повезло. Они наткнулись на лужайку, на которой было около десяти кабанов, больших и маленьких, но особенно выделялся вожак – огромный кабан со свирепым видом.

– Надо подкрасться к ним, – сказал Егор, и они ползком между деревцами приблизились к самой лужайке.

Дикие кабаны не сразу почуяли приближение врагов. Егор взял на мушку одного из них. Вожак был слишком далеко. Он стоял в стороне, караулил свое стадо. Когда раздался первый выстрел, он стукнул о землю массивными копытами и издал страшный звук, похожий на хрюканье свиньи. Тотчас же все стадо понеслось галопом. На лужайке осталось лежать одно подстреленное животное. Вдруг раздалось громкое протяжное хрюканье. Обернувшись, они увидели, что вожак несется прямо на них, яростно сверкая глазами. Охотникам не пришлось сомневаться в его силе. Сверкавшие бешенством глаза доказывали, что перед ними грозный враг. Спасая свою жизнь, Федот и Егор со всех ног бросились наутек. Они устремились к зарослям. Кабан бросился вслед за ними в кусты, с треском ломая их и громко хрюкая. Охотники взобрались на деревья и оказались в безопасности. Некоторое время вожак метался по зарослям, но, не обнаружив врагов, решил вернуться на лужайку, где лежало убитое животное. Он стал ходить вокруг него, обнюхивая и издавая жалобное хрюканье. Мужики, спустившись с деревьев, подобрали ружья, которые побросали на землю, вновь зарядили их и вернулись к своей добыче. Воспользовавшись подходящим моментом, они одновременно выстрелили в вожака. Кабан завизжал и помчался прочь.

Шурочка, проснувшись, зашла в спальню к детям. Она подошла к железной кровати, на которой мирно спали Артемка и Галочка на одной подушке. Шестилетний Артемка ровно дышал, раскинув руки, а трехлетняя Галочка улыбалась во сне, обхватив ручонкой брата за шею. Тимошкина кровать была пуста. За спиной послышался басовитый голос Алексея:

– Мама, а где Тимошка?

– Не знаю, сынок. Куда он мог деться так рано?

Она вышла на крыльцо и позвала его. Во дворе никого не было.

– Алеша, сходи на речку, может он там? Вдруг с ним что-нибудь случилось?

– Не переживай ты так. Ведь ты же знаешь, он вечно такой, слишком самостоятельный. Наверное, на речку ушел рыбачить. Вот вернется, я ему задам, будет знать, как издеваться над матерью, паршивец!

– Алешенька, не на рыбалке он. Я проверила – удочки на месте лежат. Чует мое сердце, что беда случилась.

Алеша побежал на речку, а Шурочка подошла к окну и стала ждать, не спуская глаз с уходящей вдаль улицы. Вскоре Алеша вернулся ни с чем. Шурочка упорно не отходила от окна еще два мучительных часа. Она начала задыхаться, ее охватил ужас. Она потеряла всякую надежду. Ей казалось, что Тимошка никогда больше не вернется. Шурочка заплакала, прижимая к губам платок, чтобы заглушить громкие всхлипывания. Она упорно всматривалась во все уголки улицы. Порой ей казалось, что она видит Тимошку, и она еще больше высовывалась из окна, а потом крепче прижимала к губам платок, чтобы не разрыдаться.

А над ее головой в ясном небе поднималось ослепительное солнце, заливая светом пробуждающуюся деревню. Шурочка уже не плакала, она сидела на стуле, бессильно уронив руки. Вдруг она вскочила и бросилась к Алексею:

– Надо искать его, Алешенька! Я чувствую, что с ним случилась беда! Если мы не найдем его, я с ума сойду!

Шурочка снова разрыдалась. Этот плач разбудил детей. Они приподнялись в кровати и сели, растрепанные и полуголые. Галочка старалась распутать ручонками свалявшиеся волосы. Услышав, что мать плачет, она разревелась. Артемка начал ее успокаивать. Шурочка подошла к детям и поцеловала их головки. Она уложила Галочку, приговаривая нежные слова, и Галочка сразу успокоилась. Лежа на одной подушке с Артемкой, она принялась щипать его, громко смеясь.

– Будьте умницами и не шумите. Нам с Алешей надо уйти ненадолго. А вы будьте дома и не выходите за порог.

Когда Шурочка с Алексеем уходили, в комнате стояла глубокая тишина, только приглушенный смех Галочки слабо отдавался под низким потолком.

Этой же ночью, еще задолго до рассвета, Николай Гаврилович и Зоя Антоновна плавали по реке в своей старенькой лодке. Николай Гаврилович был завзятый рыбак. Зоя Антоновна всегда говорила ему:

– Ты, касыва моя, должно быть, родился в своей лодке.

От этих слов Николай Гаврилович тотчас преображался, оживлялся и с гордостью отвечал жене:

– Ты права, заинька моя, я – настоящий рыбак, с самого своего рождения, и в сердце моем живет непреодолимая страсть к рыбалке и к реке, конечно же. Вот ты присмотрись к воде ночью и увидишь то, чего в действительности нет. Или прислушайся – услышишь неведомые звуки и шумы.

– Тьфу на тебя, скажешь тоже. Меня уже охватывает дрожь, будто я не на речке, а на кладбище.

– Зоя, река и есть одно из самых мрачных кладбищ, только здесь нет могил, трупы гниют в гуще ила. Река молчалива и коварна.

– Коля, хватит меня стращать, или я сейчас же возвращусь домой, и сиди тут один, без меня.

– Успокойся, зая, тише кричи, рыбу распугаешь.

Погода была дивная, луна разливала серебристый свет, река блестела, воздух был ласков и душист, будто и не было войны. Николай Гаврилович бросил якорь в воду и закурил папироску. Лодка, плывшая по течению, натянула цепь и остановилась. Зоя Антоновна расположилась поудобнее на овчине возле своего мужа.

– Коля, Дунька вчера похоронку получила на сына. Паралич ее разбил. Клавдия теперь не отходит от нее.

– Бобылев погиб тоже. Хороший мужик был Степаныч. Настоящий председатель.

– Да… Хорошо, что семьи у него не было.

– Что ж тут хорошего? Мужик так и не познал семейного счастья.

– А была бы жена, каково бы ей было сейчас? – возразила Зоя Антоновна. – Думаешь легко оплакивать своих мужей, а еще хлеще детей? Страшно подумать.

– Все-таки, как хорошо, что у нас с тобой доча родилась, – вздохнул Николай Гаврилович.

– Любаша-то наша все Семена ждет, а он ей так и не написал ни одного письмеца. Катенька уродилась в него. Как поднимет свои глазища – ну, прямо-таки, копия Семена, – продолжила Зоя Антоновна, – Любаша сказала, что, как окончится война, перейдет с Катюшей в дом Семена жить.

– А как же мы? Разве ей плохо с нами?

– Да не плохо. Но пойми ее, любит она этого непутевого, надеется, что вернется он в родной дом. Знаешь, что она мне сказала? Сказала, что если Семен вернется и откажется от нее, то Катюшку она не отдаст ему ни за что. Прикипела она к ней всем сердцем, не сможет жить без нее, – тяжело вздохнула Зоя Антоновна.

Николай Гаврилович достал бутылку водки и сделал несколько больших глотков. Зоя Антоновна тоже не отказалась выпить, потом она растянулась на дне лодки, любуясь лучезарной, полной луной, плывшей высоко над ее головою, и, в конце концов, задремала. Ей приснился странный сон. Будто лежит она спокойно в лодке, и вдруг лодка начинает покачиваться. Затем какая-то неведомая сила начала тянуть ее потихоньку ко дну, приподнимать и снова тянуть книзу. Кругом слышались какие-то шорохи. Она будто вскочила, и они с мужем начали тянуть якорь. Якорь не поддавался, он зацепился за что-то на дне реки, и они не могли поднять его. Вдруг что-то стукнуло о борт. Зоя Антоновна от страха покрылась с головы до ног холодным потом. Река стала покрываться густым туманом, и уже невозможно было разглядеть ни воды, ни своих ног, ни лодки. Ей казалось, кто-то пытается влезть в лодку. Она испытывала ужасное, мучительное чувство. Страх, возрастая, переходил в ужас. Они снова начали тянуть якорь, и он стал поддаваться. Он поднимался медленно, словно нагруженный большой тяжестью. Наконец, они увидели какую-то темную массу и втащили ее в лодку. Это был утопленник. Зоя Антоновна вскрикнула и вскочила, широко раскрыв глаза.

– Что случилось? Что с тобой? – испуганно спросил Николай Гаврилович.

– Мне приснился страшный сон. Не надо было тебе стращать меня своими рассказами про речное кладбище, да про утопленников в иле. Коля, а и впрямь сон нехороший. Луна такая полная. Вдруг это пророческий сон? Вдруг кто-то на самом деле утонул?

– Успокойся, заинька, чего ты боишься? Я же рядом с тобой, родная. Отдохни, ложись и ни о чем не думай.

Он уложил жену, заботливо укрыл ее теплым покрывалом и допил оставшуюся водку. Постепенно ее страх прошел, и она заснула крепким сном.

После ухода Шурочки и Алексея, Галочка с Артемкой продолжали лежать в кровати. Галочка лежала тихо и мечтала. Она вспомнила, как мама водила ее гулять на берег речки. Было солнышко, было тепло. И ей снова очень захотелось пойти туда. Она решила, что мама уже ушла туда и ждет ее там. Галочка наивно закрыла глаза, чтобы увидеть улыбающуюся маму на берегу речки под ярким солнышком. Перед ней возникла эта картинка, и ей захотелось туда войти. Она открыла глаза и посмотрела на своего брата. Он спал, приоткрыв рот. Галочка села на краю кровати и свесила босые ножки. Потом она осторожно сползла на пол, чтобы его не разбудить, надела свои башмачки и тихонько прошагала по комнате к двери. Она вышла за калитку и направилась по улице, ведущей к реке, чтобы увидеть свою маму, которая ее там поджидает.

Галочка зашла на мостик, ставший излюбленным местом для рыбалки деревенских мальчишек, и остановилась на самом его краю, залюбовавшись солнечными бликами на воде. Она стояла неподвижно, глядя на воду, и вдруг почувствовала, что мостик уходит у нее из-под ног, голова закружилась, и она упала в воду, подняв кучу брызг. В панике, замолотив руками и ногами, она вздохнула воду вместо воздуха и в ужасе почувствовала, как сжимаются ее легкие. Она забилась в воде и с криком всплыла на поверхность.

Артемка, проснувшись и обнаружив, что Галочка ушла из дома, тотчас же помчался к реке, не сомневаясь, что она ушла именно туда. Увидев барахтающуюся сестренку, он бросился в воду. Он плыл, торопливо загребая под себя ручонками. Галочка с безумным воплем потянулась к брату:

– Артемка, Артемка, помоги мне!

Увидев издалека тонущих детей, Николай Гаврилович оцепенел от ужаса. Зоя Антоновна проснулась от детского душераздирающего крика. Они быстро подняли якорь, и Николай Гаврилович изо всех сил навалился на весла. Лодка быстро приближалась к детям. Артемка подплыл к сестре, и она уцепилась за его руки.

– А – а – а – а!.. – закричал Артемка, – руки отпусти!

Но Галочка держалась за него мертвой хваткой. Дети продолжали захлебываться водой, их крики становились все тише, а беспорядочные движения все слабее. Широко раскрыв глаза от напряжения и страха, они ушли под воду, вцепившись друг в друга.

Зоя Антоновна, рыдая, схватила мужа за руку:

– Коля, ради бога, спаси их! Я ведь не умею плавать!

Николай Гаврилович бросил весла и кинулся в воду. Вскоре на поверхности воды показались обнаженные детские ножки. Они шевелились в воде, подобно водорослям. Затем появилось детское личико, на котором застыло выражение непередаваемого ужаса. Николай Гаврилович погрузил в лодку тело Галочки и нырнул за Артемкой. В это время Зоя Антоновна всячески пыталась привести девочку в чувство. Ее муж снова подплыл к лодке с еще одним бездыханным детским тельцем. И дальше уже ничто не нарушало мертвую тишину реки. Супруги подплыли к берегу. Николай Гаврилович осторожно перетащил детей из лодки на песок, а Зоя Антоновна поспешила поднять тревогу.

Кроваво-красное солнце вставало медленно, как будто нехотя, и, казалось, что оно неподвижно висит в небе. В это время Шурочка с Алешей метались по лесу в поисках Тимошки.

– Алешенька, ты ступай домой, Артемка с Галочкой совсем без присмотра, а я продолжу поиски, – сказала Шурочка, – еще зайди к Клавдии, она у бабы Дуни, скажи ей, пусть с детьми посидит.

– Хорошо. Мам, ты только не волнуйся. Найдем мы Тимошку, – ответил Алеша и со всех ног помчался в деревню.

Издалека он заметил Зою Антоновну. Она металась по улице и что-то кричала. Увидев приближающегося Алешу, она кинулась ему навстречу, всхлипывая, вскрикивая и что-то бормоча. Это продолжалось почти без остановки.

– Алешенька! Беда-то какая! Шурочка где?

– В лесу она. Тимошка у нас пропал. Тетя Зоя, а что случилось?

– Ты беги на речку, сынок, а я пойду за Шурочкой.

Прибежав к реке, Алеша увидел Артемку и Галочку. Они неподвижно лежали на песке, бездыханные, мертвенно-бледные. Увидев эту страшную картину, Алеша метнулся от берега и, прокатившись по траве, уткнулся лицом в пресную, сырую землю, но тут же вскинул голову и закричал, казалось, на всю деревню:

– Нет!!! Не может быть!!!

Рядом с детьми сидела Клавдия на коленях и билась головой о песок. От ее воя бросало в дрожь. Вокруг толпились люди. Увидев Шурочку, все расступились. Шурочка стояла, широко раскрыв глаза, и только беззвучно открывала рот. Она не понимала, что происходит. Вот лежат ее дети, рядышком, как обычно. Но почему они лежат здесь, на песке? Они должны лежать в своей кроватке дома. Шурочка раскрывала рот, словно хотела поймать широко открытым ртом свежую, прохладную струю воздуха. Все ее тело болело и ныло, точно побывало под сотнями жестоких ударов палками. Нечеловеческая боль рвала ей душу, застилала пеленой глаза, останавливала биение сердца, замораживала кровь в жилах. Клавдия продолжала сидеть, ошеломленная, с таким видом, как будто она внезапно оглохла, качая головой и с тупой медлительностью повторяя одну и ту же фразу:

– Нет, этого не может быть…, этого не может быть…, этого не может быть…

Между тем Тимошка все еще бродил по лесу. Его внимание привлекли красные пятна, встречавшиеся на тропе на определенном расстоянии друг от друга. Дорожка была узкая, и на ней легко было рассмотреть даже самые маленькие предметы. Пятна были похожи на кровяные, да притом еще совсем свежие.

– Это кровь, – заметил Тимошка, рассматривая пятна.

– Интересно, человек это или животное? – спросил он сам себя, – я думаю, что это животное и довольно крупное. Интересно знать, кто бы это мог быть?

При этих словах Тимошка посмотрел вперед. Вдруг он услышал глухой хрип дикого зверя. «Неужели в этом лесу водятся тигры?» – пронеслось у него в голове. Но это был не тигр. Прямо на Тимошку мчался разъяренный раненый кабан. Глаза его горели. Он несся, припадая к земле могучим телом. Зверь сердито хрюкнул и со всего маху налетел на Тимошку, вонзив в него острые клыки. Внезапно внимание кабана привлекли новые выстрелы охотников, и он, освободив свои клыки от человеческого тела, дико заметался и ринулся вперед. Охотники преследовали раненое животное, чтобы добить его до конца. Федот выстрелил из своей двустволки, а вслед за ним Егор из своего ружья. Одна из пуль, попав между ребрами, положила конец зверю, он упал на траву, убитый наповал. Федот первым добежал до Тимошки.

– Тимошка, ты как здесь оказался? – пролепетал он.

– Что случилось? Кто это? – кричал на бегу запыхавшийся Егор.

Приблизившись, он увидел истекающего кровью мальчика и склонившегося над ним Федота.

– Как же так? Мы его застрелили, что ли? – спросил он.

– Нет, застрелили мы кабана, но зверь успел порвать мальчика. Боже мой, что же теперь будет? Тимошка, ну как же так получилось? – заплакал Федот.

Тимошка лежал на траве, ничего не понимая. «Почему они плачут? – думал он. – Сейчас я встану, и мы пойдем домой».

– Я хочу домой к маме и к Алеше, – прошептал он.

Но сознание начало ускользать от него. Взгляд стало застилать мраком. Весь мир сузился до маленькой, светлой, все убывающей точки, и эта точка погасла.

У дома Шурочки толпился народ, когда Федот и Егор приблизились к нему. Федот держал на руках окровавленного Тимошку. Увидев это, Шурочка упала в обморок. Ее занесли в дом и уложили на кровать. Она пролежала, не шевелясь, несколько часов. Ей казалось, что над деревней стоит злой и тоскливый волчий вой. Он наливался, набухал тяжестью и злобой, постепенно перерастая в зловещее рычание. И вскоре над деревней висел уже не просто волчий вой, а сплошной, осатанелый звериный рев. Шурочка лежала и думала, что этот вой никогда не прекратится, что вот так и будет висеть над ней: весь день, весь вечер, всю ночь, всю жизнь. Боль пронизывала все ее тело и отнимала все силы. Силы эти убывали с каждым мгновением, с каждым движением. Она сползла с кровати, упала на колени и начала молиться. Она молилась долго и плакала беззвучно, как плачет женщина в великом и страшном горе. Словно волна пробегала по ее телу, заканчиваясь коротким рыданием, которое она хотела скрыть, унять, сжимая голову руками. Алеша тронул ее за плечо. Это прикосновение пробудило ее, как ожог. Выпрямившись, она посмотрела сыну прямо в глаза. Мысль об Алеше была последней отчетливой мыслью в ее голове. Затем все смешалось, и она снова потеряла сознание.

V

Вот уже три года, как Платон попал в танковую бригаду и прошел с ней немалый путь. Его сильные, натруженные руки творили чудеса. Если пехоту в атаке сопровождали санитары, то танкам в атаке нужны были свои лекари. Платон стал одним из таких лекарей. В его обязанность входило оказание помощи на поле боя пострадавшим машинам. Как только с наблюдательного пункта поступал сигнал, что танк поврежден, и экипаж не может самостоятельно устранить повреждение, Платон бесстрашно подползал к раненому танку под артиллерийским огнем и чинил его. Иногда он оставался ночевать возле танка после боя, чтобы не тратить времени на хождение в тыл к землянкам, и уже с рассветом работал над поврежденной машиной. Часто Платону приходилось прекращать ремонт, садиться на место убитого водителя и бросаться в бой или оказывать помощь раненым. Бойцы называли Платона «наш бог, золотых рук мастер». Он был одержим своим делом. Подбитые танки, зачисленные немцами в уничтоженные, к утру оживали и снова мчались в бой.

Платон знал, что на рассвете начнется танковое сражение, и всю ночь находился на поле боя, осматривая разбитые машины, чтобы определить их годность к дальнейшему употреблению. Утром началось сражение. Оно длилось несколько часов. Машины сближались, маневрируя, точно пехотинцы, делающие пробежки от одного рубежа к другому. Какой-то танк, выбрав себе соперника, вступил с ним в единоборство. Другая группа танков, словно сговорившись, на большой скорости отсекла две вражеские машины и потом, зажав в клещи, начала расстреливать их. По всей огромной площади боя била артиллерия. Из земли вздымались черные столбы. И над всем этим властвовало монотонное и могущественное гудение. Это гудели моторы танков.

Русские танки удачно миновали проходы, проделанные саперами в минных полях. Прорвав проволочные заграждения, они сокрушили передний край вражеской обороны огнем и ворвались в населенный пункт. Немцы, пропустив русские танки, встретили идущую за ними пехоту огнем. Платон вместе с десантниками покинул танк в центре населенного пункта, чтобы вступить в бой с пехотой врага. Еще сидя на танке, он сорвал предохранительную чеку с гранаты. Спрыгнув на землю, он остановился, ища глазами, куда ее метнуть. Но тут из дверей каменного дома выскочил немецкий солдат и кинулся на него. Платон не мог выпустить из рук гранату, потому что она взорвалась бы. Бросить ее он тоже не мог – осколками поразило бы его самого. Подпустив солдата, Платон ударил его по голове кулаком, в котором была зажата граната. Немец упал. Платон быстро перехватил гранату левой рукой из разбитых пальцев и, когда уже взрыватель щелкнул, метнул ее внутрь каменного здания. После взрыва он ворвался туда. В это время от прямых попаданий бронебойных снарядов обрушилась кровля здания. Немцы не прекращали огонь из противотанковой пушки по зданиям, где закреплялись русские автоматчики. Огромная железная балка, поддерживавшая свод, рухнула вместе с обломками стропил и придавила Платона. Он успел увидеть столб известковой пыли перед тем, как потерял сознание. Когда он очнулся, то услышал топот чьих-то ног. Платон приподнял голову и увидел, что лежит уже на другом месте, плечо перевязано, и голова тоже перевязана. Сначала он подумал, что это свои бойцы перетащили его и перевязали. Но, окончательно придя в себя, он увидел немцев, и это был топот их ног. «Вот смерть пришла и за мной», – подумал он. Платон лежал в черной одежде. Он всегда ходил в одном и том же обмундировании: ватник, летние штаны. Когда его нашли немецкие санитары, одежда на нем тлела, и плечо было сильно обожжено. Они приняли его за своего и, подобрав его вместе с пострадавшими немецкими солдатами, отнесли в госпиталь. Он пролежал несколько дней, притворяясь глухонемым. Потом врачи установили, что он не потерял слуха. Немцы окружили его, что-то говорили и смеялись. Платон стоял, покачиваясь. Какой-то немец ударил его прикладом по шее. Он упал, но тотчас же встал. Они снова засмеялись, и один из них толкнул его в спину и махнул рукой, показывая ему, чтобы он шел вперед. «Не думал я, что мне придется попасть в плен к фашистам», – пронеслось у него в голове. С трудом преодолевая головокружение и боль в плече, Платон шел. Ему не хотелось умирать и тем более оставаться в плену. Его привели на опушку рощи, где стояли другие бойцы, попавшие в плен. Большинство пленных было ранено. Всех пленных погнали быстрым шагом по дороге, по сторонам которой шел немецкий конвой, и ехало несколько мотоциклистов. Силы раненых бойцов иссякали. Один боец был ранен в ногу. Он шел с трудом, вскрикивая от боли. Товарищи пытались поддерживать его. Но он больше не мог идти. Колонна прошла, он остался позади и опустился на землю. Платон повернулся и увидел, как немец подошел к нему вплотную и выстрелил в голову. По дороге фашисты расстреляли еще несколько отставших пленных. «Только бы не упасть…, только бы не упасть…», – мысленно повторял Платон, чувствуя, что его тоже покидают последние силы. Он упал на землю вниз лицом. Земля хрустела у него на зубах. Мимо него шагали его товарищи. Кто-то из них тихо сказал: «Вставай, а то убьют». Платон приложил все усилия, чтобы подняться. За это время он оказался в задних рядах. Навстречу двигалась колонна немецких танков. Один танк оторвался от колонны и на всем ходу проехал по передним рядам пленных. Люди были смяты и раздавлены гусеницами. Конвойные немцы смеялись, наблюдая эту картину. Высунувшийся из люка танкист хохотал, размахивая руками. Потом оставшихся в живых пленных снова построили и пригнали к реке. Вода была похожа на коричневую жижу. Ее взмутили проходившие через нее танки и автомашины. Но, измученные жаждой, пленные кинулись пить эту грязную воду, и она казалась им слаще родниковой воды. Немцы хохотали. Платон опустил в воду ноющее плечо, и ему стало немного легче. Кто-то из бойцов плакал рядом с ним навзрыд. У Платона тоже катились слезы по щекам. И вдруг часовые открыли стрельбу по пленным из автоматов. Фашисты стреляли в безоружных и обессиленных людей. Повсюду слышались слабые хриплые голоса умирающих бойцов. Пуля ударила под самое сердце Платона, и ноги его сразу подкосились. Он неловко наклонился вперед и боком упал в воду. В последний миг он слышал только крики и стрельбу автоматчиков. Удары выстрелов сливались с ударами сердца, становясь с каждым разом все глуше. Перед его глазами кружились огоньки. Они разрастались и превращались в многоцветную радугу во все небо. Улыбка пересилила боль и навсегда застыла на его губах.

А где-то далеко – далеко стояла его родная деревенька, стояла на своем месте, не тронутая войной. И все в ней было, как обычно, будто война совсем не коснулась ее. От реки, снизу, шла вечерняя свежесть. В этой свежести было много запахов летней цветочной поры, а вдалеке спокойно красовался лес во всем своем сказочном великолепии. Вот только люди в этой деревеньке стали другими. Надломила война их души, унесла жизни любимых, разбила многие сердца.

Шурочка сидела на ступеньках своего крыльца и смотрела на шалаш, который построили Алеша и Тимошка во дворе. Она долго и напряженно смотрела на него, словно силилась увидеть в нем своих детей и услышать их звонкие голоса. Как они любили играть в этом шалаше! Сколько радости он им доставлял! А теперь он стоял пустой, одинокий и печальный, будто тосковал по своим обитателям. Шурочка перевела взгляд на калитку, в которой показалась почтальонша. Она держала в руках серый конверт. Шурочка встрепенулась, словно ее ударили палкой. Это была похоронка на ее мужа. Тошнота сдавила ей горло. Она привалилась к перилам, чтобы не упасть. Она, словно не сразу поняла, что происходит. Шурочка слышала биение своего сердца, ритмичное и звучное, точно на ее тело обрушивались многочисленные удары. И тут она закричала. Все ее тело поняло, что его убивают, и оно, убиваемое человеческое тело, кричало протяжно, на одной ноте. Ее убивали нещадно и бесконечно, и она не понимала, почему эта бесконечность никак не оборвется. Это было так страшно и казалось диким сном. Ужасным и непонятным для нее было то, что солнце по-прежнему широко разбрасывало теплые лучи, а небо нежно голубело. Все было прежним, но в ней самой все изменилось. Будто вошел кто-то в большую, ярко освещенную комнату, щелкнул выключателем и погасил все лампочки. «Нет, не все, – судорожно думала она, – один огонек еще остался, Алешенька, сыночек мой, не отдам… О, господи, за что? Разве я совершила какой-то страшный грех, что ты так наказываешь меня?» Душа ее разрывалась на части, но она стояла неподвижно, прощаясь с мужем в своем сердце. Она стояла молча, будто не верила в его смерть.

Через пять месяцев в калитке снова показалась почтальонша. Она принесла Шурочке запоздавшее письмо от Платона. Проводив ее, бедная женщина еле-еле доплелась до своей кровати, медленно опустилась на нее и начала читать:

«Здравствуй, моя любимая Шурочка. Прости, что долго не писал тебе. Все равно отправить письмо не было возможности. Нет ее и сейчас. Но я надеюсь, что мое письмо все равно как-то дойдет до тебя. Сейчас – ночь. Я сижу и пишу, а мои товарищи спят кто где: на лежанках, на полу. В ближайшие часы ожидаем решительного боя. Вчера произошло важное событие. Оно имеет для меня огромное значение. Меня приняли в партию. Конечно, это произошло не в торжественной обстановке, но это не важно. Пусть я – весь черный от грязи, заросший щетиной, но вокруг меня – мои товарищи – члены партии. Палитрук Ваня Носов зачитал мое заявление и рекомендации нашего командира. Они знают меня только с начала войны, но принимают в партию, как воина Красной Армии, отличившегося в боях. Знаешь, как товарищи называют меня? Золотых рук мастер! Я горжусь, что вступаю в партию накануне решающего смертельного боя. И на душе у меня удивительно спокойно и хорошо. Может быть ты не поймешь меня, но идти в бой коммунистом, это совсем другое».

На этом письмо обрывалось. Шурочка прижала его к лицу и долго-долго держала его у своих губ. Потом она, хромая, вышла из дома и побрела, не зная куда. Равномерное покачивание при ходьбе усыпляло ее, и, внезапно пробуждаясь, она с удивлением видела, что прошла шагов сто и даже не заметила этого, словно сознание уже погасло в ней. Ноги отекли. Она перестала чувствовать свое тело, до того она была измучена и опустошена. Она продолжала идти с открытыми глазами, но думать уже не могла, на это не хватало сил. И ощущение, которое еще сохранилось в ней, было ощущение холода, смертельного холода, какого она еще никогда не испытывала. Она с трудом подняла голову, и лицо ей обдало ледяным дыханием. Это был снег, который посыпал с мутного неба, густой снег, вихрем кружившийся на ветру. Шурочка очнулась при первом же порыве вьюги и ускорила шаг. Метель разыгралась не на шутку. Снег так и кружил, ветер, казалось, дул сразу со всех сторон. В десяти шагах ничего не было видно, всюду клубилась лишь белая пыль. Дома исчезли, словно порыв ветра набросил на них белоснежную пелену. Шурочка с трудом двигалась вперед, ослепленная, то и дело сбиваясь с пути. Ледяной вихрь обрушивался на нее, и она кружила на месте, ничего не видя, не зная, как найти дорогу к дому. Шурочка подумала, что хорошо бы лечь здесь, прямо на снегу. Уже лежа на снегу, она услышала скрип шагов. Снег слепил глаза, но, наконец, она увидела маленькие плечи женщины, черным пятном маячившие в белой мгле. Это была Клавдия. Потом над ее лицом показалось лицо Алеши, и она, облегченно вздохнув, закрыла глаза.