Текст книги "Шурочка: Родовое проклятие"

VIII

В середине мая, когда минуло три года после окончания войны, Настю охватило неодолимое желание увидеть что-то еще, кроме бесконечных городских улиц и бесчисленных толп людей. В ясный день, когда солнце еще не грело, но в воздухе ласково веяло весной, каменные улицы вдруг стали невыносимы, и она отправилась в парк. В этот вечер она не играла в театре, значит незачем бояться усталости и можно бродить по тропинкам, пока держат ноги. Она любила этот парк с его великолепными цветниками и клумбами. Май был ее любимым месяцем – время нарциссов, тюльпанов и цветущих деревьев. Настя уселась на лавочке, чтобы в одиночестве наглядеться на всю эту прелесть. Она запрокинула голову, пытаясь запечатлеть в памяти совершенную красоту цветущей сирени среди сплошного ковра тюльпанов. Первые месяцы после войны были ужасны, тянуло в родную деревню, тянуло кинуться к любимой бабушке, ощутить ее рядом. Но она боролась с собою, затаптывала в себе каждую искорку этого желания. Время шло. Отец, мама, бабушка – они навсегда ушли из ее жизни, и душа ее погрузилась в какое-то оцепенение, в спячку. Становилось день ото дня трудней. Настю так и подмывало поехать в деревню, повидаться с друзьями детства, навестить своих родных на кладбище, повидать Костю. Помнит ли он ее? Помнит ли то, что было между ними? Неужели он забыл ее? Она-то, конечно, со своими чувствами давно покончила, но ей приятно было бы узнать, что он все также любит ее, и что она – единственная любовь всей его жизни. Она вернулась домой поздно и провела почти бессонную ночь, а на утро пришло письмо от Шурочки, и у нее стало совсем неспокойно на душе. Шурочка теперь писала не часто, долгая разлука сказалась на них обеих, а уж если приходили от нее письма, то какие-то безжизненные, натянутые, в них слышался голос страдающего человека, глубокой усталости. Настя прочла письмо, из которого узнала, что Алексея забрали на службу в Морфлот на целых шесть лет. Глаза Насти задержались на последней строчке письма:

«Настя, милая, приезжай, умоляю тебя, или я сойду с ума от горя и одиночества».

Сердце у нее сжалось, и она зажмурилась, чтобы не заплакать:

– Я приеду, Шурочка, приеду. Честное слово, обязательно приеду и очень скоро.

На нее нахлынули воспоминания, и она горько расплакалась. Чтобы совладать с собой, она попробовала читать какую-то пьесу. Через несколько страниц слова слились, поплыли перед глазами, и, как не старалась она загнать воспоминания в самый дальний угол своего сознания, они все-таки обрушились на нее всей тяжестью. Наконец, в окно просочился рассвет, и ей вдруг подумалось: «А ведь деревня – это чудесно! Чистейший воздух, тишина, которую нарушают только голоса природы, покой. Как бы я хотела вернуться туда совсем! Только там была я по-настоящему счастлива! Я всю жизнь тоскую, ведь здесь, кроме сцены, для меня ничего нет. Хочется чего-то верного, надежного, неизменного. Может, хватит воздушных замков? Как знать, может, я выйду замуж за Костю, если он еще не передумал, и, наконец, сделаю в жизни что-то полезное, например, рожу ребенка, ведь я еще не старая. А от этой жизни я устала, у меня больше нет сил».

За один день Настя уладила все дела в театре. Когда она сообщила режиссеру, что хочет уехать, он разгорячился до того, что закатил настоящий скандал, однако постепенно смягчился и ворчливо, но добродушно сдался. Они сошлись на том, что он отпускает ее в отпуск на месяц, по окончании которого она должна обязательно вернуться в театр. Настя сразу же начала готовиться к отъезду. На рассвете она уже мчалась туда, куда ее так тянуло все эти годы.

И вот она уже в своем родном доме. Она зашла, огляделась. Все тут осталось, как прежде. Она испытала буквально физическую боль, подумав о тех счастливых днях, что провела здесь. Все осталось прежним, кроме нее самой. Она стала почти чужой в этом доме, который все еще был ее домом. Сколько раз она твердила себе: «Все пройдет, время излечит все раны». Но почему так больно и ничуть не становится легче? Пока были живы родители, бабушка, она, по правде говоря, не так уж много о них думала. Но вот их не стало – и в ее жизни разверзлась пропасть, и ничем никогда эту пропасть не заполнить. Она думала о них, и ей хотелось кричать, бежать на край света от мыслей, от воспоминаний. Перед глазами вставали отец, мать, бабушка. Голова ее разрывалась от боли, ныло все тело, и эта боль с каждой минутой усиливалась. Настя вышла из дома, пытаясь как-то совладать с собой. «К Шурочке. Надо идти к Шурочке. Она ждет меня», – размышляла она.

Когда Настя увидела Шурочку, она не узнала ее. Шурочке исполнилось тридцать восемь лет, столько же, сколько и Насте, но, казалось, она постарела на десять лет за эти страшные события, свалившиеся на ее плечи.

– Милая моя подружка, как же я соскучилась! – сказала Настя, обнимая Шурочку.

Шурочка разрыдалась. Из соседней комнаты вышла Клавдия.

– Кто это? – спросила она.

Перед Настей стояла крепкая еще старушка. Правда, глаза отказывали ей служить, но ум ее оставался по-прежнему ясный, ни намека на дряхлость.

– Мамочка Клавочка, это же Настена! – радостно воскликнула Шурочка.

– Настенька? – Клавдия подошла ближе. – Это хорошо, что ты приехала. Дай-ка я на тебя погляжу, – она подошла еще ближе и почти уткнулась в нее носом, – какая красавица! Расцвела! А жизнь-то хорошо у тебя сложилась? Детки-то есть у тебя?

– Нет. Деток у меня нет, да и не замужем я.

– Что ж так? Сама не захотела, или бог не дал?

– Наверное, я сама во всем виновата.

– Шурочке дал бог, да отнял, – вздохнула Клавдия.

– Мамочка Клавочка, – вмешалась в разговор Шурочка, – ты посиди с нами, а то скучно тебе, все время одна.

– Не одна я, дочка, у меня есть ты, а что еще нужно старухе? А вот посидеть с вами не откажусь. Вы говорите, говорите меж собой, не обращайте на меня внимание.

Шурочка поставила на стол чашки, те самые чашки из детства, которые Настя так хорошо помнила.

– Шурочка, как тебе удалось сохранить их? – удивленно воскликнула она и, взяв чашки в руки, стала рассматривать их. – Вот это – моя чашка, а это – твоя. Помнишь, мы тогда так решили?

– Помню, моя дорогая. Я храню их, как память о нашей дружбе, – ответила Шурочка, улыбаясь, – однако, давай попьем чаю из них и вспомним наше детство.

– Ты помнишь, как мы с тобой познакомились? – спросила Настя.

– Как давно это было, и в то же время, будто совсем недавно. Помню, я вышла за калитку. На мне была синяя кофточка с капюшоном. Я вышла и увидела девочку в точно такой же кофточке с капюшоном, только розового цвета. Ты подошла ко мне и сказала: «Я – Настена, а ты кто?» А я тебе ответила: «А я – Шурочка. Давай дружить?» Ты сказала: «Давай». Сколько же нам было тогда?

– Лет пять, наверное.

– А сейчас уже тридцать восемь. Как быстро бежит время, – Шурочка вздохнула, – я была очень счастлива, но в один день счастье рухнуло. Теперь в моей жизни осталась только одна радость – Алешенька. Его свет горит еще во мне. А свет Платона, Тимошки, Артемки и Галочки погас навсегда. Как больно… Но ничего нельзя поправить, ничего… Расскажи мне лучше о себе.

– Да что рассказывать? Одинока я очень. Театр забрал у меня все, всю мою жизнь. Я сама этого хотела. А теперь не знаю, стоило ли жертвовать всем ради сцены? Никогда не прощу себя, что так мало внимания уделяла бабушке. Если бы можно было повернуть время назад. Что я хорошего сделала в жизни? Разбила сердце Косте – единственному мужчине, которого любила по-настоящему, обрекла бабушку – единственного родного человека – на одиночество и тоску, даже похоронить ее не смогла, да и свою жизнь не сумела устроить. Ничего у меня нет: ни семьи, ни мужа, ни детей. Только ты одна у меня осталась, моя преданная подруга.

– Нет, Настя, не только я. У тебя есть театр, который ты любишь больше жизни. И это, наверное, главное для тебя.

– Вот возьму и брошу театр, и останусь здесь навсегда.

– Оставайся. Но мне что-то мало верится в это.

– Пойду завтра к Косте прямо с утра и скажу ему, что вернулась я и никуда больше не уеду.

– С утра ты его не застанешь дома. Ты забыла, что он председатель колхоза?

– А когда лучше к нему пойти?

– Давай-ка мы с тобой с утра сходим на кладбище, потом в церковь, потом навестим Любашу, Веру с Адамом, ну а вечером пойдешь к своему Косте, он уже будет дома наверняка.

– Ты права, Шурочка, я так хочу увидеть всех, на детей посмотреть, ведь я их ни разу не видела. Еще хочу на речку, на наше любимое место. А Михаил и Семен тоже в деревне?

– Нет. Михаил живет в городе. Жена у него погибла на фронте. Так и живет один. Любил он ее очень сильно, до сих пор забыть не может. Но он пишет письма Адику и Вере.

– Вот как! Он же всегда недолюбливал Адика, ревновал Веру к нему.

– Сейчас все изменилось. Адик на фронте спас Мишу от смерти. Так получилось, что они оба спасли друг друга, и теперь переписываются. Вера сказала, что они пригласили его в гости, и он пообещал скоро приехать. А вот про Семена ничего не слышно. Исчез, как в воду канул, с тридцать восьмого года.

– Шурочка, а ведь мы с ним случайно встретились в сорок втором. Я ездила по фронтам с концертами для бойцов и однажды столкнулась с ним. Он меня расспрашивал обо всех, и про Любашу спросил, и про Анну, но с тех пор я его не видела.

– Любаша ждет его, живет с дочкой в его доме, ухаживает за могилкой его матери, надеется, что он когда-нибудь вернется.

– Да. Всю жизнь она безумно любит его, а он, глупый, не оценил ее любви.

– Ладно, подружка, поздно уже, пора спать, утро вечера мудренее.

Весь следующий день Настя провела с Шурочкой. Ей казалось, что годы ее прошлой жизни встают перед нею. Она восстанавливала в памяти день за днем, и события самого отдаленного прошлого всплывали удивительно легко. Но ей казалось, будто что-то переменилось. Солнце стало не таким уже жарким, как в дни ее юности, небо не таким уж синим, трава не такой зеленой, цветы тоже не так ярки и ароматны, как прежде. Весь день она была в непрерывном движении, будто душевное возбуждение подгоняло ее. Она вспоминала себя в шестнадцать лет, как строила планы, рисовала заманчивые картины будущего и сожалела, что уже почти пройден весь ее путь. По мере того, как приближался вечер, по телу ее стала пробегать легкая дрожь от волнения и страха при мысли, что она скоро увидит дорогого ее сердцу мужчину. Когда солнце опустилось, она отправилась к Косте. Подойдя к его дому, она остановилась, ей стало трудно дышать. Снаружи все было без перемен. Она подошла к толстому дереву, за которым пряталась когда-то, наблюдая за Костей, и погладила его, точно живое существо. Вдруг она почувствовала, что чего-то не хватает. Когда нога ее натолкнулась в траве на кусок сгнившего дерева, она поняла, что не хватало скамьи. Этот кусок был остатком скамьи, где так часто сидел Костя, держа на коленях своего кота, и где его, еще мальчишеские, губы слились с ее губами в первом поцелуе. Она подошла к двери и робко отворила ее. Костя сидел, чуть наклонившись вперед. Когда отворилась дверь, он поднял глаза, но ничего не сказал. В какое-то мгновение Настя пережила целую гамму чувств: радость, восторг, восхищение. Она жаждала кинуться и заключить его в объятия, но знала, что не может себе этого позволить. Настя пересекла комнату, опустилась на колени и уткнулась лбом в его колени.

– Костя, я так виновата, – прошептала она, – мне нет прощения за все эти годы.

Он не встал на ноги и не поднял ее.

– Я хочу остаться здесь навсегда, с тобой. Ты ведь не разлюбил меня? – продолжила она.

– Конечно, нет.

– Наверное, я ужасно тебя мучила?

– Настя, я знал, что ты меня любишь, и я ждал. Мне никто больше был не нужен, только ты. Но за эти годы я понял, что слова о любви бессмысленны. Я тебе очень рад, но ты не будешь счастлива, если тут останешься. Незачем тебе приносить такую жертву. Ты – актриса, и если ты оторвешься от театра хотя бы на год, это будет тебе слишком дорого стоить. Так что оставайся там, где твое настоящее место, где ты всего полезнее.

Настя поднялась и чуть ли не бегом покинула его дом. От его слов внутри у нее все перевернулось. Она пошла бродить по пустынному берегу реки. Она ходила неслышными шагами, вглядываясь в песок. Быстро темнело, а она все ходила и ходила, размышляя над словами Кости: «Напрасно я приехала. Костя, как всегда, прав. Мое место там, а не здесь. Как я могла подумать, что смогу жить без театра? Это безумие».

Утром Шурочка уже провожала свою подругу. Настя не понимала того, что ей говорили Шурочка и Клавдия, она машинально ела еду, которую для нее приготовила Шурочка, слушала их разговоры и не слышала, о чем идет речь, отвечала на вопросы, обнимала и целовала свою подругу и опомнилась только тогда, когда села в автобус. Когда с глаз ее исчезли за деревьями домишки, что-то оборвалось у нее в груди. Она чувствовала в душе, что навсегда распрощалась с родимым домом.

Прошло лето. Настя сидела в любимом парке и смотрела на аллею осенних роз. Она смотрела на них и думала: «Как хороши они! Как благоухают! Как полны жизни! Пора проститься с прошлым. Я сама так устроила свою судьбу, мне некого винить, и ни об одной минуте своей жизни я не жалею».

IX

В комнате Надежды все оставалось по-прежнему. Благоговея перед памятью покойной, Михаил ничего здесь не тронул. У окна на комоде лежали книги, словно ожидавшие свою хозяйку. Кровать была застлана так, как Наденька могла бы лечь спать, если бы захотела. Во всем чувствовалась та же умиротворенность, тот же дух честности и доброты. Прошлое все еще слишком близко было к Михаилу. Он не пытался забыть его. Воспоминания, перерастающие в невыносимую боль, стали его постоянными спутниками. Михаил был удивительно терпелив и никогда никому не жаловался на эту душераздирающую боль. Но все догадывались об этом по его потерянному, отсутствующему виду. Его лицо утратило всякое выражение и превратилось в маску. Застывшие черты по-прежнему были красивы, но лишены жизни и тепла, словно были высечены из камня. Его дом превратился в гробницу, в которой были погребены счастье и любовь. Единственной отдушиной была для него любимая работа, к которой он сразу же вернулся после войны.

Он пробыл на крыше очередного строящегося дома почти шесть часов без перерыва, когда его товарищи уже вышли из столовой, плотно пообедав и отдохнув.

– Миша, спускайся, передохни! – крикнул один из них, задрав голову вверх.

Михаил подошел к самому краю, наклонившись всем туловищем вперед, будто готовясь к прыжку, так, что у всех замерли сердца от страха за него.

– Ладно, сейчас спущусь! – крикнул он и, уцепившись руками за металлическую лестницу, стал быстро спускаться, ловко передвигаясь по отвесным ступеням.

Через некоторое время он сидел в столовой и пил чай. Он уже собирался уходить, как к нему подошла официантка.

– Михаил, я давно наблюдаю за Вами, Вы совсем ничего не едите. Вы питаетесь одним чаем? Но на чае долго не протянешь, – сказала она, улыбаясь.

– Откуда Вы знаете мое имя? – спросил он.

– Я многое о Вас знаю и хочу познакомиться с Вами поближе. Меня зовут Тамара, – она наклонилась над столом, протянув ему свою руку.

Тамара говорила тоном, который означал, что она молода, красива и уверенна в том, что с ходу может очаровать любого мужчину. Ее слова сопровождались блеском зубов и игривым взглядом.

На его лице мелькнуло раздражение. Он оттеснил ее от стола своей массивной фигурой и небрежно бросил:

– Зато я о Вас не знаю ничего и не хочу знать, кроме того знакомиться с Вами ближе не испытываю ни малейшего желания.

Тамара издала самодовольный смешок.

– А Вы – грубиян. Неужели Вам не нравятся молодые, красивые женщины? – сказала она, ожидая, что он улыбнется, но вместо этого она заметила, что тонкая, как паутинка, морщинка перерезала его лоб между бровей.

– Нравятся, но не такие, как Вы.

Такой неожиданный ответ хлестнул ее, как плеть. Она почувствовала, как краска заливает ей лицо из-за унизительного положения, в которое поставил ее этот мужчина, по возрасту годившийся ей в отцы. Она переменилась в лице и отошла от него со словами:

– Зря Вы так. Вы же совсем меня не знаете.

Выходя из столовой, Михаил подумал: «Ну вот, обидел девушку ни за что». Но тут же в его мыслях возник образ жены: «Наденька, милая моя, родная, никто и никогда не сможет заменить тебя». Эти мысли всколыхнули в нем воспоминания, лицо его снова омрачилось и нахмурилось.

Вернувшись после работы домой, он обнаружил в почтовом ящике письмо. Читая его, он протянул руку к пепельнице, чтобы затушить окурок, и в выражении его глаз мелькнула неуловимая перемена. Это было письмо от Адама. Он приглашал его в гости.

– Соблазнительное предложение, – произнес Михаил вслух, и по его губам скользнула легкая улыбка.

Он поднялся и отодвинул стул.

– А почему бы и нет? – сказал он. – Я был бы рад повидаться со всеми.

Михаил подошел к буфету, достал две рюмки, наполнил их водкой, на одну из них положил кусочек хлеба, поставил рядом с фотографией жены и произнес:

– Наденька, выпьем, дорогая, за моих друзей. Вот, приглашают в гости. Как ты считаешь, милая, поехать мне в деревню? Нет, если ты не хочешь, я не поеду. – Он говорил, внимательно вглядываясь в фотографию, словно она была живая. – Ты не против? Ты говоришь, что я должен поехать? Хорошо. Тогда я поеду.

Он осушил рюмку и, довольный общением со своей женой, лег спать.

На следующее утро Михаил проснулся с температурой 38 и болью в горле. Он пошел в больницу. Доктор, осмотрев его, сказал:

– Вы должны лежать в постели, пока я не разрешу Вам встать. Кроме высокой температуры, мне не нравится Ваше сердце, и Вам не станет лучше, если Вы не будете соблюдать абсолютный покой. Я бы предпочел положить Вас в больницу. Недельки, примерно, через две Вы сможете вернуться на работу.

Михаил запротестовал:

– Доктор, не надо в больницу, я буду лечиться дома.

К его удивлению доктор с ним быстро согласился.

– У Вас есть, кому ухаживать за Вами? – спросил он.

– Конечно, есть, – солгал Михаил, обдумывая удачно сложившуюся ситуацию, что это легкое недомогание внесет разнообразие в его жизнь, дав возможность съездить в деревню.

Выписав лекарство, доктор отправил Михаила домой на постельный режим.

Немного мучаясь угрызениями совести за то, что пришлось обмануть доктора, Михаил отправился в деревню. Когда он вышел из автобуса, шел ливень. Этот летний ливень был прекрасен. Михаил шел по деревенским улицам, ощущая его на коже, теплый и ласковый ливень, как само солнце. Ливень внезапно кончился так же, как и начался. Михаилу было хорошо. «Что со мной происходит? – думал он. – Что это? Передышка в жизни, или, посланная богом, радость перед смертью? Как бы там ни было, но я ощущаю себя счастливым в эти минуты, и мне легко на душе». Всем своим телом он узнавал милые сердцу тропинки, вдыхал деревенские запахи. Как ему все это дорого! Минувшие годы, словно ничего здесь не переменили. Тут он услышал смех и замер. Ему показалось, что это был смех Веры. Михаил подошел ближе и увидел сидящего на корточках мальчика. Он дразнил крошечного щенка, а тот вдруг нелепо наскакивал на него, кидался прочь и снова бочком к нему подбирался. Не замечая Михаила, мальчик запрокинул голову и опять засмеялся. С незнакомых губ слетал смех Веры. Михаил напрямик шагнул вперед. Мальчик поднял глаза. На вид ему было лет двенадцать – тринадцать. Он был загорелый, в мальчишеском теле уже угадывалась будущая сила: широкие плечи, мускулистые руки. В нем не было ничего от Адама, и не могло быть. Он весь пошел в Михаила: и фигура, и волосы, и овал лица, и брови, и рот, и даже походка.

– Привет, – с улыбкой сказал мальчик.

– Привет, – отозвался Михаил, очарованный обаянием этого

мальчугана, – ты кто?

– Я Илья Косилов, – ответил мальчик, – а Вы кто?

– Меня зовут Михаил Снежин. Так ты сын Адама и Веры?

– Так точно. А Вы приехали к нам?

– Да. Я друг твоих родителей. Они дома?

– Идемте, я Вас провожу. Мои родители очень часто про Вас говорили, они будут рады Вас видеть.

– Илюшка, Илюшка, где ты? – раздались за кустарником нетерпеливые звонкие голоса.

Вдруг ветви кустарника раздвинулись, и из-под них выскочили две одинаковые девочки лет восьми. Их тонкие личики были похожи на Веру

– Илюша, пойдем, ты же обещал, – пропищали они, не замечая незнакомца.

– Подождите, я должен проводить человека.

– Какого еще человека? – спросила Маринка.

– Куда проводить? – добавила Иринка.

– Привет, – сказал Михаил, улыбаясь.

– Привет, привет, – невозмутимо ответили они и, повернувшись к брату лицом, а к гостю спиной, продолжили, – Илюша, пойдем, зачем его провожать? Он же большой. Разве он сам не найдет дорогу?

– Илья, тебе совсем необязательно провожать меня, я действительно знаю дорогу.

– Вот и хорошо. – Сестры снова обернулись к брату, который во все глаза смотрел на Михаила.

Иринка ущипнула его за плечо, Маринка дернула за руку, но Илья стоял и смотрел вслед Михаилу, пока тот не скрылся за кустами.

– Илюша, ну что ты такого в нем увидел?

– Не знаю. Но у меня такое ощущение, что я давно его знаю.

– А нам он не понравился, – сказали сестры и утащили брата за собой.

Михаил вошел в дом и увидел Веру. Она сидела на стуле и, склонившись, штопала детские носочки. Ее чудесные длинные волосы немного посеребрила седина. Михаил припомнил, что ей должно быть уже сорок три года.

– Здравствуй, Вера, – сказал он.

Вера подняла голову, и он увидел, что она изменилась, хотя и не понял сразу, в чем же перемена. Он узнал прежнее лицо, но было в ее лице и что-то еще, словно оно смягчилось, и в то же время очерствело.

– Здравствуй, Михаил, – сказала она так, будто он приходил к ней каждый день, – рада тебя видеть.

– Я тоже очень рад.

Михаил обвел взглядом комнату, внимание его привлек портрет, висевший на стене в самом центре. На нем были изображены Вера и Адам в день свадьбы. Они глядели друг на друга и счастливо улыбались.

– У вас уютно и красиво.

– Спасибо, ты очень любезен. Мы стараемся в меру наших скромных сил. Почему ты не сообщил, что приедешь сегодня?

– Я сам не знал. Так получилось.

В дом вбежали дети.

– Дети, поздоровайтесь с гостем и познакомьтесь, это дядя Миша, друг вашего отца, во время войны он спас ему жизнь.

– Мы уже познакомились, – сказал Михаил.

– Вот как! Когда же вы успели? – удивилась Вера.

Михаил улыбнулся Илье.

– А Вы поживете у нас, дядя Миша? – спросил Илья, по-прежнему заворожено глядя на него.

– Илюша, дядя Миша побудет у нас столько, сколько захочет, – сказала Вера.

Михаил подошел к мальчику, глядя на него как-то особенно по-доброму.

– Дети, бегите в контору за отцом, скажите, что дядя Миша приехал, – поспешно сказала она.

Михаил и Илья обернулись к Вере, разом посмотрев на нее.

– О, боже! – растерянно произнесла она. – Ступайте же, слышите?

Дети пустились бежать со всех ног, а Вера, покосившись на Михаила, подумала: «Интересно, он действительно не признает в нем своего сына, или не хочет признать?»

– Твой сын смеется совсем как ты, Вера. Его смех – первое, что я услышал здесь. Я думал, это смеешься ты, думал, что увижу первой тебя, а вместо тебя увидел твоего сына.

– Ну и что ты о нем скажешь? – нетерпеливо спросила она.

– Он мне очень понравился. Мне показалось, что я ему тоже понравился, а вот дочкам твоим – нет.

– Разве? – ее губы дрогнули в улыбке.

Вскоре пришел Адам, искренне радуясь приезду Михаила. Они втроем долго сидели на кухне, разговаривали. Все они сильно изменились за эти годы, но было очевидно, что Вера и Адам явно счастливы, по-настоящему счастливы, и Михаилу стало как-то не по себе. Ему очень захотелось скорее уехать отсюда. Автобус выезжал из деревни только утром, и, чтобы убить время, Михаил, извинившись перед хозяевами, вышел из дома и неторопливо пошел к реке. Было тихо и спокойно. Чуть дохнул ветерок, всколыхнув ветви плакучих ив на берегу. «Что ж? Все правильно. Они счастливы, и у них замечательные дети, особенно сын, – подумал он, – а ведь у меня тоже мог быть такой сын. Жаль, что когда я умру, после меня не останется ни одного живого существа».

Он посмотрел вдаль, и ему показалось, что навстречу ему идет Наденька. Он уже ничего не видел – одни глаза ее, серые с золотистым ободком, все такие же прекрасные, и все та же у них власть над его сердцем. Он стоял, точно во сне.

– Надя, Наденька, у меня есть ты, а все остальное – не важно, – сказал он, закрыв глаза.

Утром, посадив Михаила в автобус, Вера облегченно вздохнула:

– Господи, спасибо тебе. Кажется, он так и не понял, что Илюша – его сын.