Текст книги "Ёлка. Из школы с любовью, или Дневник учительницы"

– Уже пошли? – окликнул кто-то сзади.

Я оглянулась. Между бабульками на скамеечке, привалившись спиной к деревянному заборчику, отдыхала тетя Валя.

– Да, – смутилась я, словно совершала что-то постыдное. Уход из таких семей всегда похож на бегство.

– А вы с какой работы?

Ее любопытство теперь помножилось на мое. Побег временно откладывался.

– То есть как с какой?

– Ну из ЖЭКа или со школы?

– Из школы, конечно.

Предположение, что я пришла из ЖЭКа, показалось обидным. Исходя из моего малого, но яркого опыта, женщины там работали грубые и крикливые. Однажды, как раз после очередного неудачного общения, мне даже пришла мысль: да туда специально таких набирают! Чтоб громкость 120 децибел, свободное владение ненормативной лексикой в пределах трех, а лучше семи этажей. Я тогда даже представила конкурс на замещение вакансии. Полегчало.

– А разве Марья Михайловна еще где-то работает?

– Да это не она – Верка, сеструха ее. Уборщицей, больше ее никем и не возьмут. А как запьет – какая там работа! Неделями не просыхает. Маша за нее и ходит, а то б эту пьянчужку давно выгнали. Мало сына своего Вовку ей на шею повесила, так еще и сама норовит туда же залезть. Как у Машеньки только сил хватает…

– Выходит, это не Му… не Марьи Михайловны сын? – удивилась я настолько, что начала запинаться.

– Нет, конечно! – живо откликнулась соседка, обрадованная случаю рассказать о чужой горькой доле. – Девчонками-то они тут вместе жили, это уж потом Верка замуж выскочила и съехала. Тетка у них умерла, квартирку оставила, так Маша ее сестре уступила – та как раз на сносях была. А роды вышли преждевременные, может, и врачи что не так сделали, вот Вовка и оказался на всю жизнь инвалидом. Муж, ясное дело, сбежал. Верка с горя рюмкой баловаться начала, ну и все, пошло-поехало. Как квартиру теткину пропила, сюда пришла, в ноги кинулась: принимай, сестренка, а то удавлюсь. Маше куда деваться… Обоих и тянет, за любую работу хватается, да толку… И деньги, и здоровье – как в прорву.

Обреченно махнув рукой, женщина строго посмотрела на меня:

– Мы ей тут по-соседски помогаем, но уж и вы Машу не обижайте. Не семижильная, чай, входите в положение… Ладно хоть, Верка не пила, пока она в больнице лежала. Мы уж обрадовались: за ум взялась. Какой там! Сегодня с утра опять усвистала, паразитка такая… Третьего дня пенсию носили, теперь пока не пропьет – не появится…

Я шла по улице, ехала в автобусе, что-то покупала в магазине, а сердце жгло: как же так?! Почему не почувствовала, не догадалась, даже не предположила, что все может быть иначе, чем кажется? Слишком все было на виду?

Да не криви душой! Все проще. Навесила ярлыки – одна мямля и пьяница, другая хамка и стерва – и успокоилась. Я-то умная, хорошая, порядочная! И зачем пытаться что-то почувствовать, предположить? И так хорошо. Главное, сама чистенькая и правильная…

Хоть сквозь землю провались.

И поделом! Изображала из себя святошу, а на поверку и Муму, и Сова оказались лучше, чем я со своими поганенькими, подленькими мыслишками.

Как им всем теперь в глаза смотреть? А смотреть придется.

12 апреля

Рассказала про Муму и маме, и Сереже, и даже Ирке. Выплеснула все, и себя не пожалела. А зачем? Получай, что заслужила.

Не знаю, что они на самом деле обо мне подумали, но вслух ничего обидного не сказали. Ну ошиблась, с кем не бывает.

С кем-то пусть и бывает, но не со мной.

13 апреля

Если бы наверняка не знала обратное, подумала бы, что они сговорились.

С утра мама удочку закинула: может, твоей Маше гостинцы соберем, она же еще на больничном? Купим фрукты, и медку у меня баночка стоит…

Днем позвонила Ирка:

– Слушай, у нас тут на работу спортивные костюмы приносили, я взяла себе, а потом еще раз примерила – маловат. Ты говорила, Вовка совсем маленький. Значит, ему подойдет.

– Наверное, – вяло согласилась я. Рост, насколько я могла заметить, у них действительно примерно одинаковый, но Вовка пощуплее.

– Вот и хорошо, – по-моему, другого ответа Ирка бы и не приняла. – Мне его девать все равно некуда, а мальчишке пригодится.

Мой слабый протест был категорически проигнорирован.

– Костюм не тебе, так что сиди и помалкивай, – отрезала Ирка. Но тут же поправилась: – Нет, не сиди, а возьми и отдай его по назначению. Смотрите какая щедрая, чужими вещами разбрасывается!

Про работу соврала, наверное. Скорее всего, специально ходила в магазин. Или даже оттуда и звонила. Но какая она все-таки умница! Не то что некоторые…

Вечера ждала с опаской. Понимала, что Сережа никому ничего не обязан, да и я его ни о чем не просила. И все-таки чувствовала какую-то внутреннюю неловкость. То ли от подспудного ожидания, то ли от возможного разочарования.

Сережа зашел, как обычно, в восемь. Мы гуляли по набережной, потом сидели в кафе, о чем-то болтали, но про мамино и Иркино предложения я ничего не говорила. Мне показалось неудобным, точно я и от него чего-то ждала.

Уже прощаясь, между делом, Сережа протянул мне маленькую визитку:

– Тут телефон, позвони на днях, врач в курсе. Очень хороший гастроэнтеролог. Что мертвых поднимает – не видел, но живых на ноги точно ставит. Забывают, в каком месте печень находится.

Он не договорил, а я уже повисла у него на шее, как самая распоследняя дурочка. От неожиданности Сережа даже немного обалдел. Я, торопясь и сбиваясь, смеясь и одновременно чуть не плача, рассказала о том, что таила весь вечер, то и дело повторяя:

– Золотые мои люди!.. Миленькие мои… Как хорошо, что вы у меня есть!

Чем я это заслужила? Да ничем. Как булгаковскому Шарику – «свезло, просто неописуемо свезло»…

16 апреля

В учительской случился небольшой скандальчик. Самое неожиданное, что зачинщицей его стала Танюша. Случайно, конечно. Ее тяжелый вздох над чьей-то тетрадкой вызвал у Воблы моментальную реакцию:

– Вот-вот! И это только пятый класс! А что будет в десятом? Вы, Татьяна Павловна, не обижайтесь, но зачем нам, – она кивнула в сторону сидящих за столом учителей, – и им, – она кивнула на дверь, подразумевая учеников, – нужны все эти синусы, косинусы и прочие логарифмы? У меня, не при учениках будет сказано, по математике выше тройки никогда не было. И что? Жива, здорова, сама в школе работаю. Ну скажите, зачем мне было мучиться над формулами и теоремами, если я гуманитарий? Зачем их, – она опять кивнула на дверь, – мучить? Моя воля, давно бы разрешила: хотите – математику учите, хотите – русский или английский. По крайней мере в старших классах. Пусть выбирают нужный предмет или, в конце концов, любимый…

Танюша удивилась:

– А вы не догадываетесь, что тогда выберет большинство? Труд или физкультуру. Плюс еще что-нибудь полегче.

– И пусть, – не сдавалась Вобла. – Зато у детей будет интерес, успеваемость выше. Зачем их пичкать всем подряд, будто они бездонные бочки? Люди должны жить в позитиве, а вы их все проблемами грузите.

– Между прочим, Татьяна Павловна, физкультура – это здоровье, – обиженно отозвался сидевший у окна Дрын. – За предмет не считаете, а потом удивляетесь, что в армию брать некого.

– Предлагаете математику и физику физкультурой заменить? – начала заводиться Танюша. – Пусть растут недалекие, зато здоровые? Пушечное мясо будем готовить? Да, Денис Николаевич?

– Я этого не говорю, – огрызнулся физрук, но не отступил: – Я предлагаю часы прибавить.

– За счет математики? – насела Танюша. – Или русского?

Ответить Дрын не успел, опять встряла Вобла:

– А почему нет? По вашим предметам половина учеников и так к репетиторам ходит.

– Так она потому и ходит, что программу не успевает усвоить!

– Значит, надо сократить программу! Что и требовалось доказать! – торжествующе воскликнула Вобла.

– До какого уровня: до задач с двумя неизвестными или хватит с одним? А может, таблицей умножения обойдутся?

– Неужели вы девять лет таблицу умножения учите? – съехидничала Вобла.

– Пока и кое-что другое успеваю, – отбила удар Танюша. – Но вдруг и это перестанут усваивать – опять сокращай. Так до таблицы и дойдем.

Кто бы сомневался! Родительское собрание у Воблы я на всю жизнь запомнила.

Каюсь, мне уже не раз приходила крамольная мысль: не всем оно нужно, полное образование. Девять классов отучился – хватит, получай профессию и иди работать. Зачем Томиной знать о формальдегидах, когда в ее голове мысли исключительно о новых джинсах и мальчиках? Спросишь что-нибудь, а у нее глаза томные, с поволокой, будто сидим в будуаре на приеме. Кажется, обе в классе, а на самом деле – в разных измерениях. И ведь если копнуть, ее измерение – естественное, физиологическое – первично! А мое – насаждаемое, хотя и из высоких побуждений, – вторично. И кто прав?

Или: Белова мучить алгеброй зачем? Ни одной формулы все равно не знает. Не хочет. Просто способностей нет. Но пыхтит, краснеет, на контрольных кое-как на трояк списывает. Математичка тоже пыхтит, тоже краснеет, на списывание глаза закрывает. Кому такие мучения нужны?

Кому-кому… Родителям. Хочется дитятко выучить, чтобы не хуже других. Раньше бы завернули без разговоров, а теперь – пожалуйста, в каждой деревне университет, в каждом райцентре – академия. На базе бывших пэтэушек.

В итоге просидит Томина еще пять лет, прохлопает глазами и в лучшем случае пристроится куда-нибудь секретаршей, на встречах выпускников с деловитой небрежностью представляясь офис-менеджером. В худшем пойдет продавщицей в супермаркет. В котором Белов, кстати, все эти пять лет работал водителем. И нужны-то им были, оказывается, всего-навсего трехмесячные курсы. Никогда в жизни Томина не вспомнит о формальдегидах, а Белов – о математических формулах. Они их напрочь забудут, но накрепко запомнят другое: учеба – условна, оценки – условны, учителя всегда готовы на компромисс, и, значит, труд их и принципиальность тоже условны. А если так – и условная зарплата им сойдет.

Но это не значит, что я с Воблой согласна. Потому что отсеивать после девятого – одно, а урезать программу в десятом – совершенно другое.

Она между тем продолжала вещать:

– Это очень важно – приучать детей брать на себя ответственность и делать выбор: вот – нужное, а вот – второстепенное, и, значит, время и силы тратить на него не стоит, – включила Вобла менторский тон, будто толкала речь на классном собрании. – Современные образовательные концепции ставят задачу…

Танюша перебила:

– Знаете, Вера Борисовна, я сорок лет в школе, много изменений видела, но задач всегда было только две: хорошо обучить и научить хорошему. Извините, но вся эта ваша теория не больше чем демагогия. Раз взяли ребенка в десятый класс, значит, школа должна его выпустить с полным! – Танюша надавила на последнее слово паузой и повторила: – Полным! Средним образованием. Вы хоть понимаете, что предлагаете? Вы хотите у детей право на это образование отнять! Пришел ребенок в столовую, а ему говорят: выбирай или суп, или второе, или компот. А полный обед – не жирно ли будет? Но чтобы ребенок нормально развивался, его нужно хорошо кормить, ему нужен комплексный обед! А вы суете булочку с компотом. Пока-то ему сладко, он спасибо говорит, а лет через пять после такой диеты или язва, или гастрит. А еще через пять лет сядет этакий больной и начнет придумывать новые «современные концепции», из-за которых дети совсем отупеют.

– Вы на меня намекаете? – вспыхнула Вобла.

– А вы-то при чем? Вы что, научную работу ведете? – не растерялась Танюша.

– Нет. Но вы так говорите… – сбилась Вобла.

– Как есть, Вера Борисовна, так и говорю. Стара я, чтобы глупость не поправлять.

Молодец, Танюша. Умеет культурно припечатать.

18 апреля

В субботу ходила с классом на «Очень простую историю». Пьесу выбрала специально, и все это поняли. Но разговор получился совсем не тот, что я хотела.

История действительно простая. Встречались парень с девушкой, она забеременела. Но у него отец – пьяница и голодранец, а у нее – крепкий, зажиточный мужик. Строгий папаша о женитьбе, тем более о ребенке, и слышать не хочет: поедешь на аборт! Зарезал поросенка – заодно продать – и собрал домашних в город.

Впрочем, заканчивается все благополучно. Младенец рождается, молодые родители и дед с бабкой в нем души не чают. Только вот цена… Отец парня убивает себя, чтобы стать ангелом-хранителем еще не родившегося ребеночка и спасти его. Но об этом никто не догадывается: застрелиться по пьянке – дело нехитрое…

После спектакля одевались молча. Первым, как всегда, рот раскрыл Хохлов. И, естественно, в своем репертуаре:

– Хорошая постановка. Жалостливая. Свинью жалко.

И рожу состряпал. Ну, думаю, все. Сейчас начнут смеяться и – пиши пропало.

Но – нет. Вышли, потянулись по бульвару к остановке. Хохлов почти обиделся:

– А кого жалеть-то? Алкаша? Смысл? Так хоть пользу принес.

– Недалекий ты, Димыч, человек, не видишь параллелей, – это, естественно, Рубин. – Елена Константиновна зачем нас сюда привела? Чтобы мы прониклись состраданием. Понятно к кому – к Климовой. А что, может, купим цветочки, тортик, завалимся в гости: прости, не поняли. Теперь осознали: беременность – дело святое.

– Особенно в девятом классе! – обрадованно подхватил Хохлов.

Раздались смешки. Помощь пришла откуда не ждала.

– Конечно, ты бы, Рубин, все сделал по-умному. Если что, втихушку на аборт сбегал – и нет проблем.

– По-умному, Яковлева, это когда и удовольствие получил, и на аборт идти не надо. Что, Интернет нельзя открыть и про контрацепцию почитать? Интернета нет – у товарищей спроси. Ко мне, к другим подойди – объясним, научим. Димыч, поможешь, если что?

– А как же! Всегда пожалуйста! – Хохлов даже подвывал от удовольствия.

Кто-то из девчонок не выдержал:

– А если у нее любовь?

– Люби на здоровье! А в постель Светку что, тащили? Сама легла. И не надо из нее героиню делать. Или – ну что там у вас? девичья честь, скромность – это уже пережиток прошлого? А, Елена Константиновна? Вы же учительница! Должны на страже морали и нравственности стоять, а вы Климову, слабую на известное место, защищаете.

Хамит. Сама виновата. От Рубина такое нужно было ожидать.

– А я на страже и стою. Или травля, издевательство над человеком – это проявление нравственности? Может, предложишь ее камнями закидать?

– Были бы мы арабы – закидали. И вы бы кинули, потому что порядок такой. Иногда нужно пожертвовать одним человеком, чтобы спасти сотни. Вы же историк, сами прекрасно знаете.

Приехали… Говорить о революциях, которые не стоят слезы ребенка, бесполезно. На жалость давить – тоже. Тогда – что? Я не имела права проиграть в этом споре.

– А если бы пришлось пожертвовать тобой?

А что мне еще оставалось?

– Мной – не пришлось бы.

– Что, себя-то, любимого, жалко? – опередила меня Марина.

– Нет, просто я порядок не нарушаю. По крайней мере уличить меня в этом никто не может. И я в полном порядке!

Он еще и каламбурит! Я разозлилась:

– Значит, главное – не засветиться?

– Лучше вообще не нарушать. Но в принципе – да!

– Значит, можно убивать, воровать, насиловать – лишь бы никто не узнал и с поличным не поймал?

– А что, не так? Или у нас с утра что-то изменилось?

Рубин уже понял, что сказал лишнее, но еще ерепенился:

– И почему сразу – убивать?

Этот раунд я, по крайней мере, не проиграла. Но хороший урок на будущее: сто раз подумай, прежде чем провоцировать публичные дискуссии.

Тем более что скоро Рубин поумнеет, будет говорить только правильные вещи и – фиг его переспоришь. По-прежнему будет мразь мразью, но действительно – не уличишь. Хорошая у него школа. В смысле папина.

22 апреля

Никак не выкину из головы слова про то, что я, случись такая необходимость, тоже бросила бы камень. Умеет Рубин зацепить за больное место. Читай: вы – как все, и нечего дергаться и выпендриваться.

Давным-давно я смотрела то ли английский, то ли американский фильм про закрытую школу для мальчиков ¹. Хорошо помню лишь один момент. Учитель во время урока вдруг вскакивает на стол и спрашивает:

– Почему я здесь стою? Есть идея?

– Чтобы быть выше.

– Нет, напомнить себе, что необходимо смотреть на вещи под разным углом. Отсюда мир выглядит иначе. Не верите – попробуйте. Когда вы думаете, будто что-то знаете, взгляните на это по-другому, даже если это покажется вам глупым и нелепым.

И ученики встают. С трудом, сомневаясь и смущаясь, но – встают. И сознание их действительно меняется. Потому что к свободе можно прийти только через борьбу. Прежде всего, с самим собой.

Хотя, казалось бы, что сложного – встать на стол? И в прямом смысле, и в переносном. Ничего. Но… неловко, что ли.

Однажды, еще учась в институте, я оказалась на каком-то ответственном мероприятии. Представляла передовую молодежь. Выступления были хоть и праздничными, но серьезными – в зале сидело в основном начальство. Чтобы люди совсем не скисли, речи разбавили концертными номерами.

Одним из первых на сцену вышел молодой парнишка. У него была очень красивая песня о весне, о любви, о девушке, которая ждет его и, конечно, дождется. В общем, явный неформат. В зале повисла тяжелая тишина. На втором куплете певец напрягся, на третьем его мучения стали очевидными.

Мучилась и я. Сидеть истуканом было ненормально, против естества; мне хотелось поддержать парня, отхлопывая ритм припева. Но, случайно глянув в зал, поразилась: выдерживая статус, все сидели с суровыми, напряженными лицами. И руки вдруг отяжелели, будто к ним привязали по пудовой гире, и стало невозможно их даже оторвать от коленей, не то что бить в ладоши.

Чего я испугалась?

Что все посмотрят на меня? Возможно.

Что окажусь белой вороной? Может быть.

Что никто не подхватит, и я, смутившись, тоже опущу руки? Скорее всего. Я боялась оказаться в проигравших, а в итоге предпочла вовсе не высовываться.

И потом я столько раз могла сказать: «Вы неправы. Вы дурно поступаете». И Сове, и Вобле, да много еще кому. При мне хамили, унижали – разве я всегда вмешивалась? В нашей булочной толстая, с отечными ногами продавщица все время подсовывает подвыпившим мужикам просроченный сыр и колбасу, а ребятишкам – черствый хлеб. В ЖЭКе небывалый случай, если не облают, особенно бабулек. И – что?

Видела. Слышала. И тоже делала вид, что не замечаю. Особенно в последнее время. Не поднималась не то что на стол – даже на стул.

Выходит, опять Рубин прав?

P. S. А кто обещал, что будет легко? Сама нафантазировала, а теперь стонешь. Больно рано ты, милая, устала. Не ныть надо, а решать. Одно хорошо – выбор невелик: или послать рубинского сыночка ко всем чертям, или быть всю жизнь у таких, как он, на посылках.

26 апреля

Сегодня на уроке неожиданно встал вопрос о том, кто делает историю – личности или массы. Наверное, тема располагала. Отвечал Миша Зайцев и, как всегда, неплохо.

– …а на пост генсека выдвинули Горбачева, который взял курс на перестройку, – закончил он.

– Тут и сказочке конец, а кто слушал – молодец, – вякнул с места Хохлов.

Уже нечасто, но случается, вот так выстреливает. Хотела одернуть, но потом передумала.

– Одна закончилась, другая сказочка началась.

– Скажете тоже – сказочка! Как минимум, боевик с элементами триллера. Сказочка, – еще раз хмыкнул Рубин.

Класс зашевелился, зашушукался, и Хохлова тут же понесло:

– А чё? Нормально! Ельцин – вылитый Змей Горыныч, сроду не знал, что его башки делают. Горбачев – Иванушка-дурачок, все свое царство проболтал. Слышь, Макс, – ткнул он Рубина в бок, – а Кощей Бессмертный тогда…

Я уже пожалела, что сразу его не осадила.

– Хохлов, прекращай свой цирк. Неизвестно, что бы ты на их месте нагородил, так что особенно-то в остроумии не усердствуй.

– Чё я, дурак, чтобы вперед лезть? Это Рубину надо, а я в замах посижу. По хозчасти, – добавил он, подумав.

Действительно, не так уж он и глуп.

– Реформы в тот момент были необходимы, кризис назрел, и неизвестно, что бы случилось, если бы в 85-м правительство не сменило курс, – сказала я в полной уверенности, что инцидент исчерпан.

– Думаю, вы, Елена Константиновна, преувеличиваете, – подал голос Зайцев, все еще стоявший у доски. – Люди тогда были забитые, сильного лидера не было – зачем нужно было горячку пороть? Нет бы все просчитать, продумать…

– Ага, лекарства, и то сначала на крысах испытывают, а реформы – сразу на людях, – подхватил Хохлов. – Думают, людей у нас больше, чем крыс.

Учебник он читал редко, но «за жизнь» потрепаться любил.

– Что значит «забитые»? – оскорбилась я за поколение пусть не свое, но мамино и дяди-Витино.

И опять в который раз – а сейчас уж совсем некстати – в памяти всплыло его: «Почему терпел? Почему не сопротивлялся?» Смутившись, смешавшись воспоминанием, только и промямлила:

– Не забитые, а недальновидные. Не понимали, что происходит.

– Слово другое, а смысл тот же, – усмехнулся Зайцев. – Вы же не будете отрицать, что историю делают личности? – спросил он тоном, не допускающим сомнений.

– А как же народ? – попыталась я вступиться за коллективный разум.

Не скажу, что я отводила ему решающую роль. Нет. Но совершенно списывать со счетов рука тоже не поднималась.

– Нервно курит в сторонке, – на основной вопрос Миша уже ответил и теперь пытался шутить. – До получения новых указаний.

– Но ведь личность без народа ничего не сможет. Кто будет создавать, совершать, производить? Кем личность, в конце концов, будет руководить? – силилась я найти хоть какие-то доводы.

– Для этого – да, нужен, – неохотно согласился Зайцев, тут же добавив: – Но решения принимают все равно вожди.

– Да уж не быдло, – поддакнул Рубин.

– Не от потомственного ли аристократа слышим?

Стоявший в классе легкий гул мгновенно прекратился, и все обернулись на говорившего. В классе одергивать Рубина смели только два человека, хотя делали это нечасто и, если честно, с переменным успехом.

– Да уж не от быдла, – почти повторил свои слова Рубин.

Внешне Илья был спокоен, но волнение выдавала и напряженная спина, и давно замеченная мной его привычка в такие моменты постукивать пальцами по столу.

– А мы, значит, рылом не вышли?

– Ты, может, и выйдешь, – уклонился от прямого ответа Рубин. – Если постараешься.

– А зачем, если в итоге придется оказаться вместе с тобой? – Илья явно нарывался на скандал.

– Умный ты, Смирнов, но несообразительный, от жизни отстаешь, – снисходительно вздохнул Рубин. Странно, но скандал в его сегодняшние планы, слава богу, не входил. – Все хотят быть впереди, все хотят быть сильными. Потому что кто сильнее, тот делит, а кто слабее, тот делится.

– А тебе бы только за счет кого-нибудь что-нибудь урвать. Правильно, иначе самому придется работать, корячиться, а ваше сиятельство к этому не приучено.

– Не приучено, – согласно кивнул Рубин, изо всех сил стараясь не выходить из образа поучающего жизни аксакала. – И меня это устраивает. А знаешь, что самое главное? Это всех, это даже тебя устраивает. Потому что, пока я буду решать и брать ответственность на себя, ты будешь спокойно жить и ни о чем не думать. В кино ходить, пиво с пацанами пить, с девчонками по клубам тусить – живи, не хочу. Лет через двадцать еще спасибо мне скажешь.

– И не надейся, – буркнул Илья.

– Ты не скажешь – другие скажут. Мир не без умных людей.

– Неужели? Это среди быдла-то?

– Как же тебя заело, Смирнов… «Быдло», «народ», а еще «толпа» – тоже неплохой вариант… Слушать надо своих товарищей. Зайцев же тебе только что популярно объяснил: слово другое, а смысл тот же. От перестановки ничего не меняется.

– Если людей за быдло держать, то, конечно, ничего. Любой, если его постоянно козлом звать, в конце концов заблеет. А тебе, естественно, со стадом сподручнее.

– Ну-ну, – хмыкнул Рубин, – полстраны алкашей, а все туда же – народ! Пусть сначала научатся в сортире за собой смывать…

А я опять ничего путного и убедительного не сказала.

Или, может, не стоит усугублять? Может, спор этот из разряда «что первично – курица или яйцо»?

Нет, про курицу вопрос философский, а потому совершенно отвлеченный, для желающих поупражняться в словоблудии. Про личность вопрос практический, потому что найти на него ответ – значит понять, зависит что-то от тебя или нет и, следовательно, свободен ты в своих поступках или ограничен.

Так кто делает историю – личности или массы?

Мочи мочало…

Хорошо, а если зайти с другой стороны? Я-то кто – личность или часть толпы? И чем они отличаются?

Личность ведет, а толпа ведома. Значит, пока я подчиняюсь чужой воле и не сопротивляюсь, даже если вижу ее несправедливость и безнравственность, я – в толпе. А когда сама принимаю решения и поступаю по закону и совести – личность.

Выходит, статус этот не постоянный, однажды и пожизненно установленный. Каждый раз нужно делать выбор, каждый раз принимать решения. И только в конце, соотнеся их качество и количество, можно понять, кем ты был на самом деле. Потому спрашивать «кто важнее?» в принципе неверно – толпу составляют личности, пусть на данный момент и потенциальные. Но через минуту, час, сутки все может измениться, поменяться местами, и тот, кто еще вчера вел за собой тысячи, сегодня робок и послушен воле кого-то, прежде ведомого.

И еще, раз уж вспомнила дядю Витю. Человек делает историю любым своим поведением, неважно каким – послушанием или сопротивлением, молчанием или криком. Выйдешь на митинг – будет одна жизнь, отсидишься дома – другая. Получишь такую, какую заслужил. Сам заслужил.

Вроде все логично. А на уроке не сообразила.

Учиться тебе еще, Ленка, и учиться…