Текст книги "Ёлка. Из школы с любовью, или Дневник учительницы"

29 января

После обеда сидела с Линушкой. У нее высыпала ветрянка, и врач объявила домашний карантин. Хорошо еще температуры нет.

Люблю с Линой разговаривать. Маленькая, она иногда оказывается мудрее взрослых. Сегодня, например, спросила:

– Теть Лен, а драться – хорошо?

– Смотря когда, – ответила я на всякий случай расплывчато. Знаю я ее «детские» вопросики! – Если нужно слабого защитить – хорошо, если от нечего делать – плохо.

– А вот если люди сначала разговаривают, потом обзываются, а после еще и драться начинают. Со всей силы, – немного подумав, продолжила она допрос. – Нужно просто смотреть или как?

– Тогда милицию вызывать надо, – выдала я облегченно. Тут без вариантов.

– Обязательно? – уточнила Лина.

– Конечно! А то поубивают друг друга или покалечат.

– Вот и я так думаю, – удовлетворенно кивнула она. – А мама говорит – нельзя.

– Почему? – спросила я, запоздало понимая, что подвох все-таки был.

– Далеко они ругаются, в телевизоре, – вздохнула Лина и тут же вскинулась от очередной придумки: – Теть Лен, а разве в телевизоре милиционеров нет? Я видела, они вчера в кино бандитов ловили. Пусть бы пришли, им же там близко…

Ясно. Смотрела передачу с руганью и мордобоем, которых сейчас пруд пруди. Маша хоть и старается дочку от них оградить, а все равно не уследишь. И как ребенку после этого объяснить, что драка на самом деле – плохо? Ведь для него, раз по телевизору показывают, значит, непременно хорошо и правильно. В телевизоре же взрослые дяди и тети, разве могут они делать что-то плохое?

Когда я была маленькой, тоже многого не могла понять. Например, почему нельзя разом взять и прекратить все войны.

– Ведь это так просто! – удивлялась я недогадливости взрослых. – Пусть одни, хорошие, дяденьки перестанут драться и уйдут. А злые враги увидят, что они ушли домой, к своим ребяткам, им станет стыдно, и они тоже уйдут. Мам! – подскакивала я от внезапного сомнения. – А у плохих дяденек ребятишки есть?

– Есть. Конечно, есть, – отзывалась мама на мою жаркую речь и ласково гладила по голове.

Ее уверенность меня коробила: что значит «конечно»? У плохих не должно быть того, что есть у хороших. Мне же мама не покупает мороженое, если я балуюсь. Выходит, маленьких девочек можно наказывать, а взрослых дяденек – нет? Это кто ж такую несправедливость придумал? Уж не сами ли плохие дяденьки? Мрачное подозрение догоняло еще одно, совсем ужасное: неужели и тетеньки вместе с ними?!

Я выросла и теперь никак не могу понять другое: почему у людей обратное развитие? Мысли малышей гораздо чище и добрее, логичнее и понятнее. Черное они называют черным, белое – белым. Но проходят годы, а с ними приходит умение врать, молчать, изворачиваться и лицемерить. Взрослые называют это умением жить. Не владеющий сим сомнительным искусством попадает в число простачков, чудиков или даже местных сумасшедших. А он просто остался таким, каким был в детстве, – светлым и чистым.

И зачем дети торопятся взрослеть?

Сама же только что ответила: они – доверчивые, ждут от жизни радости, а не подвоха. А раз у взрослых возможностей больше, значит, и радостей должно быть больше.

2 февраля

Вчера проводили дядю Витю. Удивительно, но я впервые сделала это с облегчением. И вовсе не из-за его приятеля, хотя он мне и не особо нравится. Правда, пока не пойму, чем именно.

Спор, почти ссора, случился неожиданно, перед самым отъездом. На улице было чудо как хорошо, и после прощального обеда мы решили идти до вокзала пешком, тем более что бо́льшая часть пути лежала через парк. Пару дней над городом висел слякотный промозглый туман, успевший напугать заботливых мамочек грядущими насморками и простудами. Но ударившему ночью морозцу хватило всего нескольких часов, чтобы и отмести пустые опасения, и засахарить инеем весь город, одним студеным дыханием сменив его будничную унылость на праздничное роскошество.

Мы шли парами: мама с Леонидом Петровичем немного впереди, я с дядей Витей – сзади. Солнце едва касалось макушек деревьев, но контуры белых, недвижных, словно выточенных из хрупкого хрусталя берез уже начали растворяться в легких, осторожных сумерках. Фонари тускло желтели рано включенными лампами, и эта кратковременная несообразность – днем с огнем! – делала все вокруг еще удивительнее и таинственнее. Хотелось признаваться в любви, говорить о чем-то высоком и важном, читать вслух стихи и непременно громко, так, чтобы они разлетались вокруг яркими радостными птицами…

Но разговор получился о мрачном и потому совершенно неуместном. Нет, стихи сначала все-таки были. Среди прочих многочисленных талантов за дядей Витей числятся редкая по нынешним временам любовь к поэзии и исключительное умение декламировать. Мы любим играть в строфы на заданную тему, которой вчера, само собой, была зима. Я торопливо перебирала простенькие, из школьной программы стишки, а дядя Витя, не отнимая их у меня, откровенно играл в поддавки, отбиваясь виршами сложными и мне не известными. Я пробовала угадать, чьи они, но всякий раз промахивалась, не узнав ни Сашу Черного, ни Фета. Не угадала даже самое легкое, настолько легкое, что запомнила с первого раза:

 
Я знаю, что надо придумать,
Чтоб не было больше зимы,
Чтоб вместо высоких сугробов
Вокруг зеленели холмы.
Смотрю я в стекляшку
Зеленого цвета,
И сразу зима
Превращается в лето.
 

Так незатейливо, но гениально пишут только детские поэты. К тому же Агния Барто всегда была в числе моих любимых.

– А теперь только попробуй не догадайся, – шутливо пригрозил дядя Витя:

 
Черный вечер.
Белый снег.
Ветер, ветер!
На ногах не стоит человек.
Ветер, ветер…
 

– На всем Божьем свете! – перебила я, гордая тем, что наконец-то не попала впросак. – «Двенадцать» вообще-то в школе проходят.

– Ну-ну, – довольно хмыкнул дядя Витя. – А вам там рассказывают, что, когда Блок закончил поэму, то написал: «Сегодня я – гений»? Но Ахматова, да и другие…

Будучи в хорошем расположении духа, дядя Витя любил иногда проводить ликбезы. Я, естественно, их тоже обожала.

– …гений вообще понятие относительное, а не абсолютное. Потому что он не со всеми. Он – впереди…

Согласна. Относительное и во времени, и в пространстве. Давно и безвозвратно забыты сотни при жизни обласканных славой, окруженных почетом и увенчанных лаврами. Зато сейчас бесспорен гений Сократа и Джордано Бруно, казненных современниками, или Моцарта, умершего хоть и своей смертью, но в нищете. А вот Ван Гог, при жизни продавший всего одну картину, ныне тоже в фаворе, но далеко не у всех. Многие до сих пор уверены, что его известность – всего-навсего результат хорошей, пусть и посмертной, рекламы. Почти как в истории с Геростратом[2]2
  Герострат – житель Эфеса; в 356 году до н. э. сжег в родном городе храм Артемиды для того, чтобы его имя помнили потомки.


[Закрыть], которого так сильно хотели наказать забвением, что глашатаи десятки лет разъезжали по стране и выкрикивали имя преступника, приказывая грекам его забыть…

Занятая своими мыслями, я не заметила, что дядя Витя говорил уже совсем о другом. И, похоже, мое молчание расценивал как согласие:

– …разве он не сгонял тысячи крестьян на верфи, не гноил их на строительстве Петербурга? Разве не расправлялся со стрельцами и неугодными боярами? Не приговорил к казни собственного сына? Термины немножко другие, а по сути – один к одному. Но Петр – великий! А Сталин – деспот и диктатор! Только не говори мне про крепостное право, прежние нравы и прочую ерунду. Просто каждый царь выбирает: или – или. Или жесткий рывок, или кисельное течение.

Ну по поводу чего-чего, а репрессий спорить со мной бесполезно. Стою и на том стоять буду!

– Дядь Вить, да вы что?! Разве сталинский террор можно оправдать? Оправдать миллионы безвинно погибших? Вы же такой умный, как же… Столько книг… Я-то… А вы… – задохнулась я от возмущения.

По-моему, он даже немного испугался:

– Ну-ну, успокойся. Никто репрессии оправдывать не собирается… Знаешь, сколько раз я слышал: легко рассуждать, ты ведь в лагерях не сидел, Беломорканал не рыл и даже в детдоме, после того как родителям дали десять лет без права переписки, не жил. Да – не сидел, не рыл, не жил. И поэтому не могу иметь свое мнение? Тогда и Петра нечего защищать – в его времена тоже никто не жил, бессмертных у нас нет. Точно! Его потому и оправдывают, что при нем никто не жил! Большое, как известно, видится на расстоянии. А ведь и при Сталине было создано не большое – огромное. Надеюсь, это-то ты, как историк, отрицать не будешь?

– Неужели вы не понимаете, что жесткость и жестокость – разные вещи? И какая разница, что создано, если из-за этого сознательно уничтожали людей? Ну как вы – вы! – не можете понять элементарного?!

Он вздохнул с видом, точно сам хотел меня об этом спросить.

– Лена, запомни: правители всегда убивают. Просто у каждого своя статистика. Ну назови навскидку хоть одного, кто не убивал, не карал, не подавлял.

Я добросовестно попыталась кого-то вспомнить, но мысли сильно штормило, и на берег среди прочего бесполезного мусора выбросило только одно имя – римского императора Диоклетиана, того самого, что отказался от трона и занялся выращиванием капусты. Вот что значит актерское обаяние: три предложения в известном фильме[3]3
  Речь о фильме «Москва слезам не верит».


[Закрыть] – и готов образ вполне себе мирного, благообразного старичка. И будто не было на его счету двадцати лет власти, многочисленных войн и жестоких гонений на христиан.

Но было так, как было. Значит, и Диоклетиан не подходит.

– И не найдешь, – пресек мои внутренние потуги дядя Витя. – Они на это обречены. У каждого своя Чечня, большая или маленькая. Вопрос в другом: сколько посылать на смерть и ради чего?

– Вот именно – сколько!

– А я бы все-таки начал с другого: ради чего?

Мое откровенное раздражение заставило дядю Витю сменить тактику:

– Представь, что отец с сыном начали строить дом. Большой, удобный, надежный. Отец торопится, ни себя, ни сына не жалеет. Да, впроголодь, да, раздеты, разуты. Самому пальцы отхватило, сыну – руку. Но все-таки построили дом, какой хотели. Без изысков, но свой собственный, с сетями, котельной, как положено. Построили – заметь! – для себя, не для чужого дяди.

– Пальцы?.. – не поняла я.

– Жена застрелилась, сын погиб на фронте. Друзей нет, зато в каждом видится враг…

– Ну это уж его личные проблемы! – вырвалось у меня. – Сам себе такую жизнь выбрал! Кто ему мешал оставаться нормальным человеком? Можно быть и хорошим семьянином, и приличным правителем. Как, например, Александр III или… – Я опять замешкалась, подбирая подходящий пример.

И опять на ум ничего не пришло. Не называть же, в самом деле, Екатерину II, укокошившую муженька! Или Николая II, доведшего страну до революции. А еще говорят, что талантливый человек талантлив во всем…

Убедившись, что больше образцов монаршей разносторонности я выдать не в силах, дядя Витя продолжил:

– Потом были другие отцы и другие сыновья. Только немного обустроились, кое-как обставились, очередному папаше стукнуло: ремонт пора делать! Ладно бы обои решил переклеить или панели подкрасить, нет – капитальный ремонт подавай! С чего начинать – неизвестно, что должно получиться – тоже. Но ломать – не строить. Раздолбал в два счета. Ура! Ай да я, молодец! А крыша по башке – раз!!! Впопыхах не смотрел, что ломал, не до того. А снесенные стены несущими оказались. Остались хлипенькие переборки, на них все повисло, того гляди рухнет. Сынок поднатужился, подтянул поясок, опять впроголодь, опять разут. Но выдюжил, вытянул. А папаша тем временем дому новых хозяев нашел. И в кусты. Ремонт дальше пошел, уже без спешки. Ведь главное – стены, крыша над головой – есть. И старая котельная кое-как, но еще пашет. Колодец, что на участке стоит, и раньше выручал, а теперь соседи столько платят, будто из него молочные реки текут… Можно, кажется, и вздохнуть. И точно: коттедж обустраивается красивый, богатый. Только сына в него уже не пускают. Отправляют в домик для прислуги.

Он немного помолчал, а потом спросил:

– Вот теперь, дорогая моя Лена, и подумай: какой из отцов лучше?

– Но ведь руку не пожалел, отхватил…

Почему я не нашла других доводов? Ведь они наверняка были, их не могло не быть! Но в третий раз за разговор я не нашлась что ответить.

– Ты не думай, я не сталинист, – отверг он мои мрачные невысказанные догадки. – Я ведь в советское время вполне правильным коммунистом был – от работы не бегал, не воровал. Знал, что моя страна сильная, и верил, что лучшая… Молодые сейчас нам притыкают: а очереди, а дефицит? Да, чего отрекаться… Но, чтобы от них избавиться, необязательно было страну раздирать. Ведь не ради одной – извини! – жратвы живет человек, теперь-то я это точно знаю!

Из куста, растерянно чирикая, выпорхнула небольшая воробьиная стайка. Может, испугавшись громкой речи, а может, удивившись ей: если не хлебом единым, то ради чего?

– Когда началась перестройка, у всех головы закружились от свободы. Говорить – можно! Митинговать – можно! Даже не работать – и то можно! Архивы открыли, репрессивные дела рассекретили. Я тогда журналы, газеты пачками проглатывал. Слышала выражение «Опьянел от свободы»? Свобода, как и власть, очень сильный наркотик. Зависимость вызывает даже в малых дозах, а при передозировке можно вообще коньки отбросить. Потому давать их нужно постепенно, чтоб башню не снесло. Вот скажи, что будет, если голодному дать разом наесться?

– Желудок скрутит.

– Это в лучшем случае. А в худшем… Теперь понимаешь? А нам кинули все и сразу: жрите, сколько хотите… Вот многие и не смогли прожевать, подавились… Сознание тогда крепко развернуло. Это сейчас поздним умом понимаю: маятник сработал, причем прямо по лбу.

Заметив мое непонимание, пояснил:

– Представь, что маятник до упора отвели в сторону. Допустим, вправо. Держат крепко, цепко, надежно. За малейшую попытку освободить бьют по рукам. И вдруг – хрясть! Ломается замок. И маятник почти до упора несет влево. Потом опять: вправо – влево, вправо – влево… Строгость – разврат, дружба – резня, укрепление – развал… И дальше, пока вся энергия не погасится сопротивлением. И так во всем: держишь – вроде все спокойно. Но стоит резко отпустить – обязательно вдарит, причем почти с той же силой, с которой прежде заворачивали гайки. И на пути обязательно окажутся чьи-то лбы. Тогда оказался и мой в том числе…

– Так зачем держать? – вырвалось у меня. – Разве не держать нельзя? Пусть бы часы себе тихонько ходили…

– Вот! А что для этого нужно?

Я задумалась: действительно, что? Как не допустить тоталитаризм и не вляпаться в анархию?

– Наверное, вовремя подводить, чтобы вперед не бежали, но и не отставали…

– …то есть вовремя проводить реформы! – подхватил дядя Витя. – Абсолютно верно. Все-таки в институте тебя, похоже, не совсем испортили. Но реформы эти должны быть на благо большинства, а не меньшинства, вот что главное. Не подачки, а реформы!

Снег под ногами сухо похрустывал, и мне вдруг пришла совершенно неожиданная мысль: по такому снежку хорошо пройтись бравым маршем. Раз-два, раз-два…

– А тогда я чуть партбилет не сжег. И потом долго надеялся: переходный период, еще образуется… В последнее время часто себя спрашиваю: почему терпел, почему не сопротивлялся? И знаешь, что понял? Не потому, что трусливый был или к послушанию привык, а потому, что не подозревал, что власть может так бессовестно обмануть. Кинуть, развести, лохануть… Молодые не понимают, а наше поколение видело: жизнь становится лучше. И верило: будет еще лучше. Не только своя, а у всех.

Помолчав, тяжело вздохнул:

– Думаешь, брюзжит дядька, к старости дело идет. И жизнь у него совковая, и цель совковая… Ну тогда скажи мне, к чему сейчас молодежи стремиться? – начал он опять распаляться. – Иметь еду, шмотки, тачку? А дальше? Неужели смысл – в тряпках? Или в том, чтоб умереть здоровым? Или все счастливы из кожи лезть и пуп рвать, чтобы олигарх новую яхту купил? Это – национальная идея?!

Его горячечность передалась и мне.

– Тогда, – кивнула я в сторону, подразумевая прошлое, – врали тоже достаточно. «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек…» И под это «вольно» – строем марш! – вспомнилась мне недавняя случайная мысль. Вот она к чему была! – Левой, левой! И сажали, и расстреливали… – заводилась я все больше. – Что, разве ваша власть не лицемерила?! На каждом доме – «Слава Коммунистической партии!», на каждой стене – «Да здравствует КПСС!». А чему слава, что должно здравствовать? Партия, которая выедала себя изнутри, убивала своих же членов сотнями, тысячами, часто самых лучших и верных?! Которая только и могла, что молчать, аплодировать и единогласно руки поднимать?!

– Начнем с того, что, раз люди репрессировались, значит, не все и не всегда молчали. Теперь про лозунги… А ты случайно другие не видела – «Слава трудовому народу!», «Да здравствует дружба народов!»? Это что, по-твоему, тоже двуличие и вранье?! Нет, дорогая моя, трудягу уважали, потому что понимали, кто кого кормит. А сейчас он что? – быдло бесправное…

– Понятно. Предлагаете отнять и поделить? – съязвила я, не погнушавшись затертой до дыр банальности.

Он резко, словно поезд, у которого сорвали стоп-кран, остановился.

– Думаешь, я сейчас испуганно ручками замашу: ну что ты, как можно, я совсем не то имел в виду! – воскликнул он, не замечая, что на самом деле машет руками. – А я то и имел в виду: да, отнять! Вот скажи: мошенник обманом забрал у тебя колечко или сережки, следует его за это наказать? Следует. А сережки кому – ему оставить или тебе вернуть?

– Ну мне, – замялась я, уже понимая, куда он клонит.

– А если вор прикарманил завод? Порт? Фабрику? Вся страна семьдесят лет строила и вдруг – бац! – хозяева объявились. Палец о палец не ударили – уже олигархи. И теперь их не тронь, все по закону. Так ведь закон что? Бумажка. Сегодня одна, завтра другая. Долго ли новую написать. Они ведь, сволочи, потому и конфискацию отменили… Нет, ты все-таки ответь: почему у воров нельзя ворованное отнять? – опять переключился он на меня.

– А разве отдадут? – удивилась я. – Да и как теперь определить, где украденное, а где заработанное?

Похоже, он ждал этого вопроса, потому что ответил быстро, ни на секунду не задумавшись:

– Да, сложно теперь народу народное вернуть, тяжело – согласен. Так ведь любое преступление расследовать трудно. Что ж теперь, вовсе не расследовать?

Помолчав, продолжил:

– А про поделить… Зачем? Это же чушь полная, что общим хорошо управлять нельзя. Можно. Что мы, дурнее китайцев? Просто надо хотеть. Хотеть и делать. А умных и порядочных у нас еще не так мало, как некоторые рассчитывают, – добавил дядя Витя, как-то разом обмякнув. – Ты пойми, я не революций, не «сильной руки» – я порядка и справедливости хочу. Чтобы каждому – по делам его…

Мы вышли из парка, уже черневшего за нашими спинами темным провалом. По улице медленно продребезжал трамвай. Его скрипучий ритм, кажется, нас обоих вернул в реальность.

– Ладно, совсем я тебе голову заморочил, – устало вздохнул дядя Витя.

Мама с Леонидом Петровичем стояли у вокзала и, пока мы подходили, то и дело тревожно поглядывали в нашу сторону. Вряд ли они слышали сам разговор, но и повышенный тон уже был безусловным поводом для беспокойства. Однако на мамин робкий вопрос мы дружно сделали недоуменные лица и категорически отмели всяческие ее подозрения.

Только уже у вагона, прощаясь, дядя Витя тихонько шепнул мне:

– Но имей в виду, иногда ей эта процедура полезна. Я про голову.

Он уехал, а я осталась совершенно ошарашенная. Еще пару часов назад безоговорочно уверенная в своей правоте, сейчас я разрывалась между тем, что знала, и тем, что узнала. Почти физически ощущала, как убеждения мои, за студенческие годы утрамбованные в плотный, до состояния камня, клубок, теперь тяжело, с неимоверным усилием раздирались. Туго скрученные нити не поддавались, рвались, и их концы беспомощно торчали, ища продолжения. Но пока соединить эти обрывки я была не в силах.

Как не в силах осознать, что дядя Витя – самый хороший, добрый и умный – вдруг оказался закоренелым сталинистом. Хоть он этого и не признает.

И что мне теперь делать?

Жить, будто ничего не случилось? Невозможно.

Начать его презирать? Глупо.

Больше не разговаривать о политике? Может быть…

И ведь знаю, что говорит он неправильно, и чувствую – есть слабые места! – а переспорить не могу. И знаний не хватает, и умения…

Вот! Нашла! Обязательно, непременно буду с ним спорить! Чтобы, наконец, научиться за себя постоять!

P. S. Себя не обманывай. Ты уже чувствуешь, что он в чем-то прав, но пока не хочешь это признавать. Конечно, не насчет Сталина, насчет другого. И не находишь иного способа дать себе возможность пусть пока не соглашаться, но слушать. Сама ведь недавно удивлялась, что в учебнике нет ни строчки про детей-героев. И сама убеждала: хотите знать, как было, – крутите мяч!

Ну вот! Уже на твою мельницу воду лью, дядя Витя.