Текст книги "Ровесницы трудного века: Страницы семейной хроники"

Прошла Пасха. Мама сумела выхлопотать разрешение не привозить Ташу в институт после праздников, таким образом, в Вербную субботу она уехала домой до осени. Правда, мама обязалась, что летом Таша будет заниматься по-немецки – предмет, по которому у нее выходила семерка. Остальные отметки получились приличные. Это означало, что опять будет гувернантка. Но я уже к ним притерпелась.

Как-то, незадолго до летних каникул, Вера Куртенэр, рассказывая мне о доме, о Всевчике и Славчике, сообщила, что их отец, ее дядя Коля, большой книголюб – у него в кадетском корпусе очень хорошая библиотека, в которой он сам много работает. Он интересуется старинными книгами и уверяет, что в Запасном дворце были «писцовые книги» XVIII века. А ведь Запасный дворец был раньше в нашем институтском здании.

– Так вот, – говорила Вера, – дядя Коля хочет узнать, остались ли эти книги у нас или их передали в другое место. А я думаю, что они у нас – ты видела, в «советской», в шкапах, стоят толстые книги в кожаных переплетах. Вот я и хочу как-нибудь пробраться в «советскую» и посмотреть, там так и должно быть написано: «писцовые книги».

– А меня возьмешь с собой? – попросила я.

– Нет, Лелька, одной лучше – вдвоем скорее попадемся.

А я тут же решила: сегодня проберусь и посмотрю. Так хотелось что-то сделать для Веры.

Я писала, что около одного конца залы была гимнастическая комната, из которой мы выходили полонезом на елку. Там помещались музыканты в торжественные дни, там мы переодевались на гимнастику в будни. А около противоположного конца залы была «советская» комната. Там собирались на совет преподаватели при выведении отметок за полугодие и за год. Комната эта была торжественная и строгая. Посредине стоял большой стол, покрытый до полу темно-зеленым сукном. На окнах такие же тяжелые гардины. Вокруг стола дубовые кресла, а по стенам шкафы, тоже из дуба. Сквозь стеклянные дверцы были видны фолианты в кожаных переплетах. Вот эти книги и интересовали нас.

После ужина я незаметно отстала от класса, поднялась по другой лестнице и вышла прямо к «советской». Потихонечку вошла, прикрыла за собой дверь и только хотела дотронуться до ближайшего шкафа, как послышались голоса в коридоре. Я моментально, как кошка, залезла под стол и спряталась под тяжелой скатертью. Боже мой, вошли, двигают кресла. Очевидно, рассаживаются вокруг стола! Они что-то говорили. Я слышала, но до сознания не доходило. И вдруг я сразу переломила свой страх. «Подумаешь, чего я боюсь? Не убьют же меня, а даже интересно, что они будут говорить. А вдруг о нашем классе!» Оказалось, что нет: говорят о классе Ирины Высоцкой. <…>

Но вот послышался звук отодвигаемых кресел. «Уходят, какое счастье!» Я вылезаю, проползая на животе, и пробираюсь по залу. Наконец я в коридоре. Ура, я в безопасности! В дверях коридорчика сталкиваюсь с Верой.

– Где ты была? Тебя Софа ищет. Что с тобой? Ты вся красная и растрепанная.

Я оттащила Веру в уголок и выложила ей все. Она бурно реагировала. Всплескивала руками, приседала и хохотала, сморщив нос:

– Ну и молодчина, ну и отчаянная!<…>

На другой день Инна Давыдова стала рассказывать нам, какие красивые серебряные кинжальчики продают на Кавказе – разных размеров, с такой изящной инкрустацией, некоторые величиной с брелок, и все же внутри острый ножичек. Все заинтересовались, и вдруг Инна неожиданно предложила:

– Хотите, привезу вам осенью?

– Так ведь, наверное, они дорогие? – спросила Тамара.

– А я с вас денег и не собираюсь брать, привезу вам в подарок.

Мы стали протестовать.

– Так значит, вы не считаете меня своим другом, если не хотите принять от меня такого пустякового подарка. Поверьте, нам с мамой это ничего не стоит.

Мы молчали, побежденные. Иметь такой красивый кинжальчик хотелось каждой. Инна тут же взяла карандаш и бумагу и стала записывать, кто какой размер хочет. К вечеру мы заметили, что она присаживалась на парты и к другим девочкам.

– Она, кажется, собирается всему классу привезти кинжальчики, – раздумчиво сказала Вера Куртенэр, – совсем разошлась Инка, ведь это не менее сотни получится.

Через два дня Инна Давыдова влетела в класс возбужденная и сообщила:

– Моя мама приехала, и Гжуха разрешила ей взять меня раньше, сейчас я уезжаю!

Счастливая, она стала прощаться со всеми. В дверях она обернулась, помахала вынутой из кармана бумажкой и весело сказала:

– Кинжальчики привезу обязательно.

Классная дама вышла за ней. Вскоре классуха вернулась и сразу же обратилась к нам:

– У кого из вас чистые учебники по-французски и по-немецки? У Давыдовой переэкзаменовка по этим предметам, ей надо будет заниматься летом, а мама у нее очень бедная, ей трудно купить учебники, и она просила Ольгу Анатольевну выдать ей казенные. Ольга Анатольевна разрешила.

В классе воцарилось молчание.

– Ну что ж, вам жалко, что ли, ведь осталось только два дня.

Все наперебой стали предлагать свои книги. Зато когда классуха, отобрав учебники, ушла, поднялся невообразимый шум. Перекрыл всех голос Лопатиной:

– Сейчас же напишу этой врунишке, чтобы она не привозила мне ничего, раз она такая бедная.

– Зачем же так унижать, – сказала я.

– Не беспокойтесь, она и так не привезет, а осенью еще наврет с три короба о том, как у нее украли все в дороге, – медленно и с иронией заявила Галяшкина.

Много нелестных замечаний было высказано вслух, и вдруг горячо, как всегда, вступилась Тамара Кичеева:

– Хватит, Давыдова такая, сякая, врушка, а вы-то все мало врали в этом году? Чего только не выдумывали: и о десятках горничных, и о дворцах. Давайте-ка лучше решим в будущем году четвертый класс начинать без вранья.

И опять я дома.

– У нас столько нового, – говорит Таша.

Мы сидим на перилах балкона. Мама с няней чем-то заняты в столовой.

– Самое главное, мамочка собирается выходить замуж за Сергея Федоровича.

И вчера, и сегодня я по несколько раз слышала это имя от мамы.

– Какой он? Нравится тебе? – не терпится мне узнать.

Таша немного помолчала.

– Какой он, ты сама увидишь. Он, наверное, скоро приедет, а вот почему-то он ни мне, ни няне не нравится. Но он должен быть хорошим, раз мамочка его выбрала.

– А чем он тебе не нравится? – допытываюсь я.

– Во-первых, он воображает о себе много, а во-вторых, он ругает всех наших знакомых – ему, наверное, хочется, чтобы к нам никто не ездил в гости, чтобы только он один был. <…>

Таша вздохнула, потом добавила:

– Только жениться они еще не скоро будут – у него недавно жена умерла, и год он должен ждать.

По сиреневой аллейке к нам бежит чудесная девочка лет пяти; кудрявая, с большими темными глазами, она кажется куколкой. Увидев меня, она застеснялась и остановилась около ступенек балкона. Потом, глядя на меня, сказала:

– Тася, это Леля пиехаля?

– Что это за явление? – удивилась я.

– Это Маня, дочь нашего нового кучера и новой няниной помощницы, Марфуши.

– Как новой, а Даша, а Яков?

– Да, ведь ты ничего не знаешь, Яков опять запил надолго, и мы оказались без кучера, а Дашу ее мать взяла на лето, на два месяца, ее отец все болеет. И вот Сергей Федорович рекомендовал нам целую семью: он говорит, так лучше.

Я огорчена. Терпеть не могу таких перемен. Мне жалко Якова, а особенно Дашу.

– Так Даша же вернется, – утешает меня сестричка.

– Дети, обедать, – говорит мама, выходя из столовой.

Мама такая веселая и кажется похорошевшей. К ней очень идет беленькая кофточка, вся из прошивок, с кружевным жабо. Таша называет эту кофточку «в дырочках».

– Сергей Федорович, наверное, приедет только к вечеру, – говорит мама. <…>

Вечер. Мы с Ташей идем встречать стадо. Это любимое Ташино занятие. Мы идем к красным столбам и усаживаемся на слеги старого забора, отделяющего нашу усадьбу. Солнце уже зашло. Тихо. Из фруктового сада тянет прохладой, а над прудом, в деревне, возле Дуниного дома, слегка курится белый туман. В воздухе столько запахов, что сразу даже и не поймешь, чем пахнет. Чувствуется пряный запах молодой, но уже разросшейся травы, горько пахнет отцветающая калина, а вот из парка вдруг потянуло таким нежным запахом. Это жасмин, его там целые заросли. <…>

На другой день я увидела Сергея Федоровича, и тоже он мне не понравился. Красивый, но красота какая-то парикмахерская: коротко подстриженные усики, выхоленное лицо. Он офицер, то ли гусар, то ли драгун, – в общем, форма очень нарядная. Держит себя непринужденно и уверенно, все время пытается острить, но совсем не смешно. Даже походка мне его не понравилась. Про такую походку мама как-то давно образно заметила: «Ноги впереди бегут». У него есть несколько словечек, которые он любит повторять: «яйцевидное», «фон дер шиш». <…>

Шли дни. Сергей Федорович появлялся довольно часто. Я заметила, что музыки в нашем доме прибавилось. Музыка была у нас всегда. Мама часто пела и играла на рояле. Почти все гости просили ее что-нибудь спеть. Около рояля стояла этажерка с нотами, и после каждой поездки в Москву появлялись новые. Главным образом мама любила русские песни, так что репертуар Вяльцевой и Плевицкой присутствовал полностью. Любила она также и цыганские таборные песни. Пела и романсы Варламова и Давыдова. Был у нас граммофон с пластинками, но он не привился – уж очень искажался в нем звук. Например, когда заводилась пластинка с «Лебединой песней», исполняемой Варей Паниной, тогдашней звездой, слышался какой-то утробный бас, и я недоумевала:

– Почему все восхищаются Паниной?

– Так это же совсем не похоже на то, как она поет, – говорила мама. – Это музыкальные консервы. – И граммофон отнесли на чердак.

У Сергея Федоровича оказался очень приятный баритон, и они вдвоем пели дуэты. И вообще, мама чаще стала подходить к роялю. А мы так любили с Ташей вечером забиться в уголки нашего широкого турецкого дивана и слушать. Мама часто играла Лунную сонату Бетховена, Музыкальный момент Шуберта, «Рыбачку» Мейербера, «Грустную песенку» Калинникова, вальс Дюрана – все это были наши любимые, популярные тогда вещи. Года через три все эти пьесы исполняла и Таша: она оказалась, не в пример мне, способной к музыке и обладала хорошим слухом. Сергей Федорович во время маминой игры ходил взад-вперед по столовой и подпевал, но это ему скоро надоедало, и он предлагал маме петь вдвоем. Вот в этом он был неутомим. И получалось у них, по-моему, хорошо. <…>

Действительно, четвертый класс мы начали без вранья. Ведь те же самые девочки были, а отношения создались хорошие, не ссорились, не выставлялись. Стихами увлекались все поголовно, и полкласса писали собственные. Две девочки хорошо пели: Вера Куртенэр и Марина Шиловская. Некоторые, вроде меня, любили потанцевать. Мы устраивали импровизированные концерты, но все это потихоньку от классух, где-нибудь в уголке. Ведь были у нас, раз в неделю, уроки пения, но они проходили совсем неинтересно: пели или молитвы, или детские песенки, из которых мы давно выросли.

Учитель пения, Автоном Лаврентьевич, не обращал внимания, кто как поет, вот на спевках церковного хора он прилагал больше усилий. Его назначили главным экономом института, а бывшую экономку, Елизавету Леонидовну, его помощницей, и вскоре они поженились. Он часто стал пропускать уроки пения. <…>

Музыкой занимались желающие. Главным преподавателем был известный в то время педагог и композитор Владимир Робертович Вилыиау. Учениц он брал себе только самых талантливых, таких как Ляля Скрябина. Занимались все в селюльках – так назывались маленькие комнатки на третьем этаже, крошечные, как кельи, в которых помещался рояль и два стула. Вилыиау со своими ученицами занимался в зале «советской», где были концертные рояли. Упражняться его ученицам тоже разрешалось на этих роялях.

Любимым нашим занятием было пробраться вечером в темную залу и, спрятавшись за стульями, слушать вальсы Шопена или прелюды Рахманинова.

Вилыиау все ученицы очень боялись. Он слыл сердитым. С Лялей Скрябиной у него раз вышел конфуз. Однажды, придя с прогулки на урок, Лялька подергивала своим курносым носиком. И вдруг Вилыиау сказал:

– Скрябина, у вас есть носовой платок?

Ляльке показалось это нахальством, и она отпарировала: – Вам нужен?

– Вам самой он нужен, – резко ответил Вилыиау.

Ляля спокойно высморкалась и сказала:

– Вы же учили меня не прерывать игры, и я решила лучше дергать носом.

Любили мы очень декламировать, но этим с нами совсем никто не занимался. Вообще, в смысле эстетического воспитания мы росли как в поле трава, несмотря на то что возможностей было много. А нас очень тянуло к искусству, но ни о каких кружках тогда и помину не было.

Гимнастикой мы занимались каждый день, и большинство ее любило. Раз в году, в начале первого полугодия, у нас устраивался гимнастический вечер, этот вечер мы ждали с нетерпением. Каждый класс выполнял под музыку определенные упражнения. Комплекс этих упражнений у нас назывался «комбинация». Так вот, в четвертом классе нам досталась очень красивая «комбинация» – вольные движения. Музыка была подобрана приятная: веселый и мелодичный марш. А главное, старые вылинявшие костюмы сменили на новые: синие шаровары, легкая белая в синюю полоску рубашечка с пришитым красным галстуком (опять национальный флаг). <…>

Вскоре Юлия Ивановна заставила нас на уроке писать сочинение на тему «Осень». Все писали вдохновенно. Наконец-то пришла возможность проявить свои литературные данные. С нетерпением ждали следующего урока: что-то скажет Юлька! И вот она принесла в класс стопку тетрадей. Села, вздохнула и сказала:

– Если бы я не присутствовала на уроке и не видела, как вы работали, подумала бы, что вы списывали друг у друга. У всех одно и то же. Дождь изображается в виде слез, капающих по стеклу, ветер – непременно рыдает и безжалостно рвет листья.

Я похолодела: и у меня «капали слезы» и «ветер», правда не «безжалостно», но «судорожно», «рвал листья».

– Только одну работу могу прочесть классу, – продолжала Юлия Ивановна и вынула тетрадку – не Верину и не мою, а скромной, тихенькой девочки Муры Качаловой.

Мура писала, как приятно ранней осенью собирать яблоки, как хорошо пахнет этими яблоками в сенях и комнатах и как весело жечь костры из мусора в фруктовом саду.

– У Юльки нет вкуса, – сказала в переменку Марина Шиловская, наша лучшая исполнительница цыганских романсов. «Наверное, у нее тоже все эти фразы были, – подумала я, – да еще с цыганским надрывом».

А с Ташей в этом году получилась необыкновенная перемена. Слез больше не было. С самого начала учебного года она подружилась с двумя отчаянными одноклассницами, Ольгой Баташевой и Олей Хелмской. Девочки не любили друг друга, и я думала, что между ними возникнет соперничество. Но Таша пресекла это с самого начала:

– Если вы хотите со мной дружить, то терпите и людей, которые мне нравятся, – заявила она. Вообще, она задавала тон, носилась по коридору и как-то быстро сумела завоевать расположение класса.

– Что, тебя подменили, что ли? – возмущалась ее классуха.

Домой Ташу, конечно, из-за плохого поведения по воскресеньям не отпускали, но и мама стала приезжать очень редко. В Отякове шли хозяйственные работы, чистился пруд Агуменник, пристраивались сараи. <…>

Лодыженские продолжали жить у себя в имении в Пензенской губернии. Перед большими праздниками, перед именинами и рождениями мы старательно писали им поздравления, в ответ получали тоже открытки и подарки в посылках. Бабушка Оля была большая рукодельница, она вязала нам кофточки, шапочки, нижние юбки, даже одеяла у нас были связаны ее руками: у меня голубое, у Таши зеленое с розовым.

Незадолго до Масленицы приехал в Москву дядя Илюша. Он привез нам с Ташей письмо от тети Сони и передал маме деньги на билеты в Художественный театр на «Синюю птицу». Тетя Соня писала нам, что она так давно не видела нас и не имеет представления, какие мы стали. Ей очень хочется узнать про нас все, ведь наши письма содержали только поздравления, и она задавала ряд вопросов.

– А все-таки какие мы свиньи, – сказала Таша, когда я окончила читать ей письмо. – Ведь они нас любят, заботятся о нас. А мы хоть бы лишнее словечко в письме написали: «поздравляю, желаю, целую». Давай каждая напишем по длинному письму.

И в тот же вечер Таша пришла ко мне в класс.

– Поправь ошибки, – сказала она, протягивая мне четыре странички, исписанные аккуратным почерком.

Мое размашистое письмо было тоже готово. Мы обменялись. Окончив читать, мы обе расхохотались. Таша писала про меня, а я про нее. Она писала, что я много читаю, и что у меня есть любимый писатель Тургенев, а поэт – Надсон, и что когда я знакомлюсь с новыми людьми, прежде всего их спрашиваю, нравятся ли им эти писатели, если да, «то Леля одобряет этих людей, а если нет, считает их нестоящими».

А я описывала, как Таша скачет верхом, как хорошо умеет ухаживать за лошадьми. Восторженно отзывалась о ее стихах и писала, что она хорошо рисует. В ответ тетя Соня прислала каждой по очень хорошему письму, и переписка между нами приняла другой оборот.

Приближалась Масленица, и впереди маячила «Синяя птица». С первого момента, как открылся занавес и начался разговор двух детей, Тильтиля и Митиль, я перестала ощущать себя: я не сидела рядом с мамой и Ташей, а жила на сцене в этой замечательной сказке. Я верила тому, что благодаря палочке феи Света все преобразовалось, закружились в воздухе крупные звезды и души вещей стали выходить наружу в образах людей. А путешествие за Синей птицей! Я просто дрожала от страха, когда все вступили в царство тьмы. Зато как чудесно было в царстве прошлого! Но больше всего на меня произвело впечатление царство будущего. И совершенно непонятно, почему это действие из современного спектакля выкинули. Кончился спектакль, а мне не верилось, что сказка кончилась, в ушах звучит милая песенка, которую поют бабушка и дедушка в царстве прошлого: «Прощайте, прощайте, пора нам уходить». А Синяя птица-то оказалась рядом, и не надо было далеко идти. Нет, я буду искать ее всегда, и далеко, и рядом.

«Радость жизни» – это ощущение бывало у меня еще в раннем детстве. Помню, совсем крошкой я вдруг почувствовала: «Вот это я, и все принадлежит мне, и я принадлежу всему» – и это ощущение очень радовало. Потом оно перешло в другое: «Без меня ничего не может быть». Но это новое скоро отпало из-за своей ошибочности: меня позвали домой, а игра без меня продолжалась. Это первое ощущение себя в мире очень хорошо описано у Гарина в его тетралогии: «Детство Темы», «Гимназисты», «Студенты», «Инженеры». Именно во второй книге, «Гимназисты», автор очень ярко описывает первое мироощущение маленького Беренди. С этим произведением мы впервые познакомились с Ташей в 1916 году, и с тех пор Гарин стал одним из любимых нами писателей.

В дальнейшем ощущение радости жизни я испытывала по утрам, просыпаясь в детской, еще в Можайске, когда сквозь зеленые с белыми лилиями занавески пробивались лучи солнца, а по стенам иногда пробегали зайчики – эти зайчики попадали мне в сердце, и становилось очень хорошо. Потом это ощущение как-то заглохло, в первых классах института я потеряла его, и вдруг после «Синей птицы» я испытала его с новой силой. Только не знала, кого мне благодарить за это, Метерлинка или Станиславского. Наверное, обоих.

А мама серьезно обеспокоилась нашим здоровьем. Светило, которому она нас показала, порекомендовал ехать на лето в Крым, причем указывал определенное место – Суук-Су, курорт, находящийся между Гурзуфом и Алуштой. <…>

Итак, на полтора месяца, с половины июня до начала августа, мы едем в Крым. <…> С самого моего приезда домой я почувствовала, что все полно подготовкой к Крыму. Няня шила нам белье. Костюмы решили шить в Можайске. <…> В то время были очень модны юбки с кофточками и английские костюмы, а платья почему-то отошли на задний план. Шить «общелкнутые» юбки няня отказалась.

Одевали и нас, и Булановых очень скромно. У многих в то время было убеждение, что рядить детей в будни – это дурной тон. <…>

На вокзале толстый носильщик в белом фартуке с большой медной бляхой на груди легко подхватывает наши вещи. Он проводит нас сразу через контроль и останавливается в начале длинного пассажирского состава. Вагоны такие симпатичные, разноцветные, и сразу пахнуло далеким путешествием. <…>

И вот уже, после долгого пути, последнее в поезде утро; я просыпаюсь рано, поезд стоит у веселой белой станции Инкерман.

– Начинается Крым, – говорит мама.

Вскоре небольшой полоской вдали засинело море, встреча с ним всегда радостна.

В Севастополь мы приехали к вечеру. Едем на вместительном крымском извозчике, повозка с балдахином. Белые улицы кажутся чуть-чуть знакомыми, а Приморский бульвар я определенно узнала. Останавливаемся в гостинице Киста на набережной. Завтра с утра на пароход в Ялту. На пристани шумно, продают много фруктов. <…>

Первый раз в жизни мы с Ташей едем на пароходе. Какое-то необычайное ощущение легкости. Может, это от морского воздуха, – кажется, вот сейчас вспорхнешь и полетишь вместе с чайками. Глаза разбегаются: куда смотреть? На берега, где красивые здания окружены садами, на сине-зеленые волны, пенящиеся за бортом, или на людей на палубе? Среди приезжих выделяются местные, крымские татары. Они такие красивые. У них тонкие лица и большие черные глаза. Маленькая девочка, Маниного возраста, бегает взад-вперед. Мы пытаемся заговорить с ней, но она по-русски не понимает.

– Вот она, Ялта – жемчужина Крыма, – сказал громко чей-то веселый голос, и публика подалась к выходу. <…>

Наконец мы приезжаем в гостиницу, заносим туда вещи и гуляем по веселой и нарядной набережной. Ялта мне очень нравится: Севастополь более строгий и официальный, а Ялта вся на море, и на каждом шагу кондитерские, в которых пьют шоколад, а одна стоит в самом море, на сваях, – в нее нужно входить через мостки, как на пароход. Мы, конечно, уговорили маму посетить ее.

Наша гостиница оправдывает свое название «Марино» – стоит у самого моря. Балкон нашего номера выходит на необъятную ширь синих волн. Мы спим с открытой дверью, и кажется, что море плещется около кровати. Когда я проснулась, мама стояла у балкона в какой-то задумчивости; увидев, что я не сплю, она сказала:

– Даже не знаю, спала я или нет, только все время слышала, как море плеск-плеск. – И она провела рукой в такт своим словам.

– Я тоже, наверно, не спала, – сказала Таша, садясь на кровати, – и тоже слушала этот плеск.

И мы все трое, раздетые, молча смотрим на это сине-зеленое чудо. А через два часа мы уже едем в экипаже с балдахином – едем в Суук-Су, не торопясь, разглядывая окружающие нас красоты. <…>

Приезжаем к ужину. Мы устали, и выходить в ресторан не хочется – нам приносят ужин в номер. Цены на все здесь очень высокие. Я замечаю, что у мамы лицо вытягивается. Комнатку мы заняли самую дешевую, маленькую, под крышей, с низким потолком. Она помещается над раковиной с оркестром, и гром от труб оглушительный. Я подошла к окну: в саду стоят столики, входит и выходит разряженная публика, снуют официанты.

И вдруг какое-то уныние охватывает меня. Мне кажется, мы не туда попали. Под самым нашим окном располагается большая семья, официанты, суетясь, сдвигают столики, захлопали пробки шампанского.

– Как же мы будем здесь жить? – говорю я. – Эти люди бросают деньги не считая, а мама должна учитывать каждую копейку. <…>

…Утро было удивительно красивое. Аллея, по которой мы шли по направлению к гостиницам, усажена магнолиями и японской мимозой, эти деревья я вижу впервые, да еще в цветущем виде. Цветы японской мимозы совсем не похожи на те простенькие, желтенькие цветочки, почти без запаха, которые продают в Москве ранней весной. Они ярко-розового цвета и пахнут очень приятно. А от белых, точно восковых, крупных бутонов магнолий запах просто одуряющий. И даже от кипариса пряно пахнет, когда поднесешь его зеленую веточку к лицу.

Четыре гостиницы оказались четырехэтажными деревянными зданиями, стоящими на горке и окруженными зеленью. Цены здесь более доступны. Мама сняла номер на третьем этаже с балконом. А когда нам принесли наши вещи и мы начали устраиваться, все мои сомнения пропали и я продолжала восхищаться Крымом. <…>

Странное лечение, которое нам предложил знаменитый врач – фамилия его была Соколов, – мы вскоре перестали выполнять. Он предложил нам лежать на солнце, на пляже, по два часа, начиная с пятнадцати минут, купаться же не позволил совсем. Когда мы дошли до получаса, нам показалось это невозможным, так тянуло в воду, и дальнейшее пребывание на непривычном южном солнце было просто неприятным. Мы решили эти процедуры прекратить. А душистые крымские дни летели и таяли сразу после захода солнца. Вечеров не было, а тут же наступали бархатные южные ночи с крупными звездами. <…>

А в это время вокруг нас с Ташей стали появляться мальчики моего возраста и постарше. Первый был Бобочка. Эта семья жила на нашем этаже. Скромный учитель с женой и сыном-гимназистом. Бобочка перешел в старший класс. Высокий, полный блондин, какой-то бело-розовый, очень неуклюжий и смешной. Его мамаша ухаживала за ним как за пятилетним, она же и познакомила нас с ним. Второй, Сережа Мариупольский, был тоже представлен нам своей матерью с разрешения мамы – довольно унылый и худой гимназист с большим носом. И третий, Сережа Меранвиль де Сэнклэр, познакомился с нами оригинально. Сначала он долго ходил около нас – я сразу поняла, что он влюбился в Ташу. Наконец, воспользовавшись случаем, когда мы сидели втроем в тени большого платана и любовались морем, он расшаркался перед мамой, назвал себя и сказал, что живет с теткой на даче в Алуште, при первой же возможности познакомит ее с мамой, а сейчас просит ее разрешения познакомиться с нами. Он стоял перед мамой такой подтянутый, и его хорошенькая мордочка была так почтительна и вместе с тем уверена в себе. Эта его самостоятельность меня поразила, ведь, как потом выяснилось, он только на год был старше меня. <…>

Утро начиналось с громких возгласов булочника под нашим балконом:

– А вот свэжи бульки, а вот свэжи поньчики!

Одна весело бежала вниз за «бульками», а другая приготовляла чай – кипяток Мотя уже принесла. Мотя – это горничная с нашего этажа. Когда мы только что пришли, она сказала нам:

– Если нужно будет позвать меня – позвоните два раза. Чуете, як звонок каже «Мотя», – це я, Мотя. <…>

– Сегодня моя очередь читать до обеда, – говорит Таша.

Только мы спустились с лестницы, Бобочка уже тут как тут.

– Мы решили читать вместе, так скорее будет, – вру я, чтобы отвязаться от него.

– Наверно, Меранвиль де Сэнклэр ожидает вас в парке.

Эту фамилию он произносит всегда по слогам, торжественно подняв вверх правую руку. Причем у него манера встать на самом ходу.

– Нас никто не ждет, нам хочется скорей читать, – говорит Таша, обходя его. <…>

Когда я вспоминаю, как мы бегали от этих мальчиков, мне становится непонятно, почему мы это делали. Ведь мы всегда страдали в Отякове от отсутствия сверстников, а тут предпочитали веселой компании таинственные разговоры в уединенных местах, подглядывание за романом Шурочки и обсуждение, «как он посмотрел и как она опустила глаза». Правда, нас очень увлекало чтение «Консуэло», но остальное было чисто институтской фантазией. <…>