Текст книги "Ровесницы трудного века: Страницы семейной хроники"

И вдруг, как гром среди ясного неба, 19 июля 1914 года Германия объявила войну России. То есть, конечно, люди, занимающиеся политикой, наверно, это предвидели, но для таких, как мы, которые и газеты никогда в руки не брали, это было полной неожиданностью.

Большинство сразу пожелало уехать. У многих мобилизовали близких. Мама стала твердить нам, что будет мобилизация лошадей и ей необходимо при этом присутствовать. Но мы, конечно, поняли, что ее волнует. Сергей Федорович был кадровый военный и, наверно, должен сразу оказаться на фронте. У Федотовых была своя машина, и они уехали самые первые. Еще днем мы встретили в парке заплаканную Шурочку, а за ужином их стол был пуст, и, увы, студент не спускал своих ласкающих глаз с тетки Сережи Меранвиля.

На другой день, когда мы с Ташей в парке судорожно дочитывали «Консуэло», тетка и студент прошли мимо нас, оживленно беседуя. Вот она, необыкновенная любовь! Мы с Ташей были и возмущены, и расстроены. А мама проявляла необычайную энергию.

Дарья Платоновна тоже наэлектризовалась общим настроением и сетовала:

– Зачем я, старая дура, поехала в этот Крым!

Но мама утешала ее, что это только первые дни будет паника отъезда, а потом все пойдет по-старому, война далеко. «И мы также могли бы остаться», – подумала я. Но потом мне стало стыдно своей мысли (а вдруг убьют Сергея Федоровича), и я никому ее не высказала.

О нашем отъезде мы с Ташей узнали неожиданно и даже не успели ни с кем проститься. Зато с Мотей дружески расцеловались. Она грустно заявила нам, что не знает, что будет делать, когда кончится сезон, и мама предложила ее устроить в «Славянский базар» и дала ей адрес.

Тесно было в машине, которая отвезла нас прямо в Севастополь. Мы с Ташей первый раз ехали в автомобиле и плохо перенесли дорогу с частыми поворотами. Вокзал полон народа. Мама посадила нас на вещи, а сама бегала куда-то, хлопотала. В результате мы оказались в поезде, шесть человек в четырехместном купе. Это было большим достижением.

Суета последних дней не давала времени задумываться, но мысль о войне очень тяготила меня. Я думала о том, что сейчас, в эту самую минуту, идут бои, убивают людей, стонут раненые. Какое средневековье – война! Неужели люди не могут сделать так, чтобы не было совсем войны! А тревога и напряжение чувствовались во всем. Мимо пролетали воинские поезда. На одном товарном вагоне я успела прочесть: «40 человек, 10 лошадей».

– Это что же, одновременно? – с ужасом спросила я.

– Нет, или – или, – ответил длинный гимназист.

С нами в купе ехала еще одна семья: маленького роста мать и два долговязых сына. На большой узловой станции наш состав отвели куда-то на задворки. Рядом с полотном железной дороги стояли крестьянские телеги, толпился народ, слышался плач и крики. Вдруг раздалась команда: «По вагонам», и вскоре засвистел паровоз. Мне не видно было отходящего эшелона, но крики и плач стали громче. Особенно выделялся один женский голос:

– Кормилец мой, сыночек мой ненаглядный, ростила я, ростила тебя, и вот отняли, на убой повезли! Пустите, пустите меня, дайте мне под поезд лечь! – Вопли стали приближаться.

Я увидела в окно, как два старика тащили вырывающуюся женщину. Она садилась на землю, отпихивалась от них ногами, платок с головы упал, волосы растрепались, а в глазах был ужас. Я не могла больше смотреть и невольно закрыла лицо руками.

– А барышня-то, оказывается, нервная, – услышала я насмешливый голос одного из гимназистов.

Я сделала над собой усилие, чтобы не разреветься. Мне так ясно представилось, как в далекой глухой деревушке жила эта женщина, как в нищете «ростила» она своего сына, и, когда он вырос и стал ее «кормильцем», чужие люди взяли и повезли его на «убой». Никому он не был нужен раньше, когда им было трудно, никто не помогал им, а тут вдруг разыскали, нашли.

– Какая несправедливость! – громко сказала я и выложила все, что думала по этому поводу.

Сразу поднялась буря протестов.

– А что ж, не сопротивляться немцам? Пусть берут половину нашей страны, а может и всю? – возмущались гимназисты. – Кто же будет защищать государство?

– Не надо вообще никакого государства, – тихо сказала я.

Гимназисты свистнули, а возмущаться стала мама:

– Ты что же, анархию хочешь? Без строгого порядка в жизни нельзя. Вон видишь, нарушилось расписание из-за военного времени, и получается путаница.

– А матери должны привыкать к мысли, что рано или поздно придется с сыновьями расстаться. Конечно, это тяжело, – грустно сказала маленькая женщина.

Таша ничего не говорила. Она не любила высказываться. Она «старалась молча жизнь понять». И только няня сочувствовала мне.

– Самая большая несправедливость, – сказала она, когда я описала ей виденную в окно вагона сцену, – «паны дерутся, а у хохлов чубы трясутся». Война – это несчастье хуже оспы и холеры!

– А если б не было совсем государства? – задала я опять этот вопрос.

– Кто ж его знает? Без начальства, пожалуй, воры одолеют, – задумчиво ответила няня.

А что может быть такое государство, которое будет заботиться о всех своих жителях, помогать растить детей и стараться сделать детям все, что только им нужно, нам с няней и в голову не приходило. Но встреча с няней произошла не сразу.

В «Славянском базаре» маму ждала телеграмма от Сергея Федоровича. Он находился в данный момент в местечке Лида, это недалеко от Гродно, и звал маму приехать. Конечно, она решила ехать. Она стала рассчитывать, что, если везти нас в Отяково, на это уйдут сутки, часть могут перевести ближе к фронту, и она решила оставить нас на три-четыре дня в «Славянском базаре». Мамина энергия, закипев еще в Крыму, продолжала бурлить. За какие-нибудь полчаса она обзвонила по телефону своих подруг, Лялю Эйсымонт и Аню Шевченко, и попросила их позванивать нам (в номере был телефон). Привела управляющего и познакомила с нами, поговорила с горничной и официантом и… уехала. Сначала мы почувствовали себя непривычно, но быстро вошли в новые роли. Главное, мама оставила деньги на кино. А два кинотеатра были близко от «Славянского базара» – это ныне существующий «Метрополь», там было два зала, «Красный» и «Синий», и на противоположной стороне Театральной площади стояла гостиница «Континенталь», там тоже был кинотеатр. Завтрак и поздний обед нам должны были приносить в номер. <…>

На другой день после маминого отъезда пришел управляющий с дочерью. Он спросил нас, не нужно ли нам книг. Мы, конечно, обрадовались такому предложению, и девочка принесла нам «Каштанку» Чехова и «Повести Белкина» Пушкина. «Каштанку» мы очень любили, и я взялась ее перечитывать. А Таша с большим удовольствием впервые читала «Барышню-крестьянку». Эта повесть произвела на нее большое впечатление. <…>

А вскоре приехала мама и тут же заторопилась в Отяково. Там нас ждала неприятная новость. Мобилизация лошадей уже прошла, и у нас забрали и Красотку, и Великана, остались Радость и Фонька. Правда, какие-то деньги за мобилизованных лошадей выплачивали, но, во всяком случае, не настоящую стоимость.

К маме стали ходить знакомые отяковские крестьянки с письмами с фронта. Мама читала им эти письма и гадала на картах. Но чаще всего гадала себе на червонного короля. В писании ответных писем принимали участие и Таша, и я. Обычно диктовавшая нам женщина усаживалась рядом и принимала исконно русскую позу: она подпирала левой рукой правый локоть и грустно склоняла голову на правую руку. Все письма начинались одинаково: «Дорогому нашему сыночку (имя и отчество) шлют низкие поклоны ваша мать (имя и отчество), ваш отец (имя и отчество)…» и дальше подробно перечислялись все, даже отдаленные родственники. Поклоны занимали большую часть письма. Однажды я попробовала вмешаться:

– Для чего так много поклонов?

Женщина осуждающе посмотрела на меня и сказала:

– Ты слухай, что я говорю, и пиши.

А Таша, находившаяся тут же, с возмущением сказала мне после ее ухода:

– Как ты не понимаешь: ее сыну не нужны твои дурацкие слова, которые ты воображаешь умными. Когда он будет читать это письмо в окопе, он сразу представит себе и мать, и всех своих родных. Вот одна мне диктовала что-то про рыжего «пятуха», и я нарочно написала: «пятух» – она так говорит, и сын ясно представит его себе на завалинке.

И вдруг по лестнице балкона поднялась знакомая фигурка Анны Христофоровны, у нее в руках большая коробка. Вид почему-то взволнованный. Она ласково поздоровалась с нами.

– А мама дома?

– Я здесь, – быстро вышла мама из столовой, – здравствуйте, Анна Христофоровна, что это у вас? – спросила она.

– Да вот, можете купить Леле. – И она стала развязывать шнурки на коробке, сняла крышку, и мы ахнули.

В коробке, прикрепленная к куску картона, лежала изумительная блузка из розового прозрачного шелка. Эта материя называлась тогда «газ». Не знаю, как она сейчас называется. Блузка была сшита по последней моде, в легкую складку, высокий ворот и длинные рукава с рюшками. Рюшки на рукавах и вороте перехвачены черной бархоткой. Я не могла отвести от нее глаз. Она была похожа на воздушное пирожное.

– А сколько она стоит? – спросила мама.

– То-то и дело, что дорого, – смущенно ответила Анна Христофоровна, – 12 рублей, прямо не знаю, как я решилась на такой расход. Это было в начале лета, я ехала на каникулы домой и в Москве зашла к Мюру (теперешний ЦУМ), а перед отъездом получила деньги за уроки на станции, вот и не удержалась. Кто же знал, что будет война, что продукты начнут дорожать. Я приехала узнать, как заготавливаются дрова для школы на зиму, а они, оказывается, никак не заготавливаются.

Мама пристально смотрела на Анну Христофоровну.

– Вы не волнуйтесь, – сказала она, – я возьму эту блузку обязательно, такая прелесть! – И она пошла в спальню за деньгами.

Когда повеселевшая Анна Христофоровна ушла, я бросилась к маме:

– Мамочка, неужели ты мне купила эту блузку?

Мама холодно отстранила меня.

– Неужели ты ничего не поняла? Таша, а ты догадалась, почему я взяла эту блузку?

– Тут и догадываться нечего. Анне Христофоровне, видно, очень нужны деньги, у нее дрожали руки, когда она развязывала шнурки на коробке, а когда сказала, что блузка стоит 12 рублей, у нее сделалось такое лицо, как будто она сейчас заплачет.

– Вот именно, – сказала мама, – а к кому ей идти, кроме нас, – знакомых у нее мало, к тому же она такая скромная и стеснительная. Ну-ка, Ташенька, беги скорей, помогай Якову закладывать коляску. Надо ехать на станцию, Нюсенька возьмет эту блузку, а то я все деньги отдала – у нас капиталов осталось 20 с чем-то копеек. Но зато я скоро получу перевод, может, он меня уже ждет на почте, – неожиданно весело добавила мама.

Мне стало и неловко, и грустно. А воздушное пирожное долго дразнило мое воображение. Но продать его оказалось не так-то легко. Анна Дмитриевна Добжияловская уехала в Москву, мама побывала у других знакомых в Можайске – кому мало, кому дорого. В конце концов купила жена нотариуса, выторговав небольшую сумму. Но мама на эти мелочи не обращала внимания.

В начале августа мы получили письмо от тети Сони.

«У нас большое несчастье, – писала она, – с мамой сделался удар в день отъезда на фронт дяди Илюши. Отнялась вся правая сторона тела, рука и нога. Голова ясная, и речь не повредилась. Илюше пока об этом не писала».

Мама тут же расплакалась.

– Бедная Соня, – говорила она, – и так ее жизнь невеселая, а теперь…

Мне очень жалко было и бабушку, и тетю Соню, но говорить об этом, как мама, я почему-то не могла. Я быстро спустилась с балкона и пошла по направлению к парку. Дойдя до липовой аллеи, присела на любимую скамеечку под старой липой. «Сколько же горя приносит война, – думала я, – сколько слез сейчас на деревне, а у нас – в параличе бабушка, на фронте дядя Илюша, ее единственный оставшийся в живых сын. А тетя Соня – ведь этими двумя людьми она только и живет, и оба в опасности». День был жаркий и ясный, вся природа дышала праздничным торжеством лета. Темная густота зелени, синева неба, какой-то особый запах спелости всех растений и яркие лучи солнца, прокравшиеся на лужайки, как бы смеявшиеся над сумрачностью запущенного парка, – все так не соответствовало моему настроению. «Надо пойти и написать им».

Я быстро встала и пошла домой. Таша сидела за своим столом в детской и писала письмо.

– А мама уже написала, – сказала она, – пиши и ты.

И странное дело, так много хотелось сказать, а письмо получилось какое-то вымученное.

В институте меня ждала неприятность. Вера Куртенэр провалилась на переэкзаменовках, и ее оставили в четвертом классе на второй год. Оставили также и Белку. В семье Веры тоже были волнения, связанные с войной. Весной ее старшая сестра Лиля уехала на гастроли с балетной школой Нелидовой в Америку. Сначала все шло очень хорошо. Лиля писала, какой успех встретил их там. Да и в наших журналах печатались заметки «О триумфе русского балета». Но вот война, и вся связь порвалась, семья взволнована и ничего не может сделать. А тут еще Витя, старший брат, грозится уйти на фронт, хотя годами еще не вышел. Еле дядя Коля уговорил его сначала закончить кадетский корпус.

В общем, война коснулась очень многих. Да и в институте обстановка какая-то другая. Все вяжут шарфы и напульсники – так называлось некое подобие перчаток без пальцев. Время от времени собирают посылки, шьют кисеты.

– Хорошо, если это дойдет до солдат, – критически замечает Тамара Кичеева.

По воскресеньям лучшие ученицы едут с классухами в Дворянское собрание. Там помогают дамам-патронессам скатывать бинты для раненых. Мне туда попасть ни разу не довелось.

А Таша пришла в чужой класс. «Малыши», как она их называла, отнеслись к ней очень приветливо, сразу появились шаловливые подруги. <…>

Таша много писала стихов. Помню толстую черную клеенчатую тетрадь, на ней было написано: «1914 год – 12 лет». <…>

Стихи ее были популярны не только в ее классе, они нравились и нашей компании.

Я вдруг стала хорошо учиться. <…>

Началось это с сочинения по французскому, за которое я получила отметку 12.

По Закону Божьему мы изучали катехизис. В этой тоненькой книжице все догмы Православной Церкви были изложены в вопросах и ответах, причем в строго последовательном порядке. <…>

В общем, катехизис мы должны были зубрить наизусть, я вызубрила. Когда батька, как всегда со вздохом, вызвал меня, ожидая туманного ответа, я так быстро затрещала, что он удивленно глядел на меня поверх очков. Пробовал задавать вопросы вразбивку, но я не оплошала.

– Вот и отпетая за ум взялась, – сказал он, выводя мне 12. <…>

По русскому языку и литературе в третьем классе начал преподавать Алексей Иванович Некрасов. Его все очень уважали, считали позором иметь по этому предмету ниже 10. Учебников по литературе почему-то в институте не было, и мы вели записи по лекциям преподавателя. По ним и готовились. Меня вызвали на разбор «Капитанской дочки» Пушкина. Доложив, что полагалось, я сказала:

– Вот здесь у вас сказано, что Мария Ивановна добрая, с этим я согласна, но дальше говорится, что это следует из того, что она ухаживала за больным Гриневым. Это, по-моему, неверно, ведь она любила Гринева, вот если бы она ухаживала за чужим человеком, тогда можно было бы говорить о ее доброте.

– Пожалуй, вы правы, – сказал Некрасов, – но там есть и другие доводы.

– С другими я согласна.

Некрасов почему-то изменил своей любимой отметке 11 и поставил мне 12. <…>

Зато по французскому за второе сочинение я получила 12 с плюсом – случай редкий в институте. <…>

Методы преподавания нашей учительницы французского языка были очень интересны. Она ни слова не говорила по-русски, у нас было такое впечатление, что она совсем не знает нашего языка. Если мы в младших классах вставляли иногда в свои фразы русские слова, она так смущенно говорила: «le ne comprends pas» (я не понимаю), что нам становилось стыдно и мы исправляли свои ошибки.

Она всегда старалась заинтересовать и развлечь нас, даже в скучную грамматику она вносила какое-нибудь разнообразие. Да взять хотя бы эти сочинения: дай их она на уроке, орфографические ошибки заглушили бы все мысли и картина получилась бы не интересная ни для нее, ни для нас. А так, вечером, мы спокойно работали со словарями и также с помощью девочек, говоривших по-французски как по-русски, а таких было порядочно. Во время войны мадемуазель Оуэн открыла в Москве на Арбате частные курсы иностранных языков для взрослых, они просуществовали несколько лет и после революции. <…>

Как-то в начале октября Ольга Анатольевна, читая нам отметки за неделю (обычно это делала дежурная классуха, но изредка наведывалась к нам и Гжа, чтобы повоспитывать нас), – сказала мне:

– Наконец-то Лодыженская поняла, что в институте она не для шалостей, а для учения. Вот теперь тебя можно будет отпустить домой на праздники 21 и 22 октября.

С радостью я написала маме, хотя и раньше хвасталась ей своими отметками. У Таши отметки были приличные: арифметику она любила, русский язык шел тоже хорошо. Юлия Ивановна питала к ней симпатию, всегда читала классу ее сочинения и выбирала Ташу декламировать стихи на литературных вечерах. Оставалось подтянуть языки и поведение, и поездка домой была обеспечена.

Когда мы с Ташей, переодетые в домашнее платье и очень веселые, бежали по нижнему коридору, мама встретила нас в дверях швейцарской.

– Как хорошо, что вы быстро оделись, нам надо торопиться. Ведь я получила вчера телеграмму от Лодыженских. Они сегодня приезжают сюда, дядя Илюша, оказывается, два дня праздника будет в Москве, а они давно собирались на зиму переехать в Москву и, в связи с его приездом, решили ускорить свой переезд. Я справлялась на вокзале, их поезд из Пензы приходит без чего-то в пять часов. Они остановятся пока в «Славянском базаре».

Мамино волнение передалось и нам: как-то перенесет дорогу бабушка. Когда мы приехали на извозчике, у подъезда гостиницы никого не было. Мама послала нас в номер отнести картонки, в которых она привозила нам платья, а сама осталась в холле ждать. Только мы успели поставить картонки, как в номер постучал коридорный.

– Барышни, скорее вниз – приехали. <…>

Мы быстро спустились вниз. В холле было много народу, приглядевшись, я увидела, что почти все знакомые. Но где же бабушка? Вот же она, в кресле, Миша и Володя Сухотины и еще какие-то два человека поднимают это кресло за ножки и несут по лестнице. За ними идут тетя Соня и мама. Мама плачет. Тетя Соня обняла маму и говорит:

– Ей, слава Богу, лучше.

Номер Лодыженские заняли в бельэтаже, наверно, очень дорогой. Две комнаты, большая передняя, ванна и уборная. Увидев нас, бабушка очень оживилась, а тетя Соня расцеловала нас и сказала:

– Сейчас, с дороги, бабушке нужно умыться и переодеться, а потом приходите все к нам чай пить со сладкими пирожками. – Так по-старинному Лодыженские называли пирожные.

Когда мы вечером вошли к ним, в первой большой комнате было много народу: два брата Сухотиных, тетя Анюта с дядей Гришей, тетя Натуля и еще кто-то. Бабушка попросила меня и Ташу сесть поближе к ней. Она смотрела на нас очень приветливо.

– Какие большие стали и какие славненькие, ты их очень мило одеваешь, Наташа.

На нас были коричневые вельветовые платья с кружевными белыми воротничками и белыми же замшевыми ремешками. Вельвет тогда был гладкий, без рубчиков. А я смотрела на бабушку и думала: она совсем-совсем такая же, как осталась в моей памяти в раннем детстве. И одежда на ней та же.

В то время старые женщины носили как бы специальную форму: темное широкое платье, на голове обязательно, даже в доме, черный чепчик, а на улицу черный платок или повязка, напоминающая своим фасоном косынку дореволюционной медицинской сестры, но тоже черная, и сверху на плечи накидывалась темная пелерина. Такой полумонашеский костюм я видела не только на бабушке. В Можайске, в лавке Петра Андреевича Тучнина, у которого мы забирали продукты на книжку, за кассой, как я уже писала, сидела его мать, на ней был точно такой же костюм. Нечто похожее встречала я и у других можайских старушек. В деревне, правда, эта форма не соблюдалась, но, я думаю, только из-за того, что она была не по карману. Старухи обычно донашивали одежки с чужого плеча. <…>

Позднее я узнала от мамы, что Миша Сухотин, которого выгнали за лень из трех учебных заведений, оказался незаменимым в большом хозяйстве бабушки, в особенности теперь, когда взяли в армию дядю Илюшу: два имения и конный завод были целиком на нем. Еще до войны дядя Илюша выписал из-за границы какую-то сельскохозяйственную машину, наподобие современного трактора. Никто в ней ничего не понимал, и она первое время стояла дома. Миша сам освоил ее и работал на ней. Он был управляющим и механизатором, с утра до вечера пропадал в поле и находил в этом большое удовлетворение. <…>

На другой день мы должны были идти в Малый театр на пьесу Сумбатова «Старый закал». Аня Шевченко взяла ложу, и мама должна была поехать с Колей и Юрой и с нами. Сумбатов – это настоящая фамилия народного артиста Республики Александра Ивановича Южина. Знаменитый артист был также и автором многих пьес, которые постоянно шли в разных театрах до революции. Состав участвующих артистов был историческим: героя играл сам Южин, героиню – народная артистка Союза Александра Александровна Яблочкина, вторую героиню – народная артистка Союза Вера Николаевна Пашенная, а ее жениха – Максимов. Спектакль нам с Ташей очень понравился. <…>

Наутро, не успели мы проснуться и высказать свое мнение о том, как не хочется в противный институт, послышался стук в дверь, и вошедшая горничная сказала:

– Там вас спрашивает какая-то женщина.

– Пусть войдет, – сказала мама, накинув пеньюар и выходя из-за ширмы.

И тут же мы услышали ее голос:

– Ах, Мотя, здравствуйте.

Мы, довольные, повскакали с кровати. И хотя Мотя была тепло одета, от нее сразу запахло морем и Крымом, вернее, все это ярко выплыло в нашей памяти. А мама быстро одевалась и говорила:

– Хорошо, что вы приехали, я как раз недавно говорила о вас с управляющим, а мужа вашего, наверно, взяли на фронт?

– Нет, он забракованный, глаза у него плохо видят; он со мной приехал, сидит внизу в прихожей.

Уходя, мама спросила Мотю:

– А вы знаете, что полагается вносить залог, у вас есть деньги?

– А як же, мы все знаем.

Мама ушла, а Мотя рассказывала нам, как трудно было ей уговорить своего «сумеречного» собраться в Москву – он предлагал ей после окончания сезона в Крыму ехать в деревню. Мотя отказывалась: приехать на готовый урожай, «не робивши летом», значит, надо отдать «гроши», и тогда не будет «залога». Остановились они у Мотиной тетки: она замужем за дворником, хибара маленькая, трое детей, В то время дворники всегда жили в маленькой избушке, построенной около ворот.

Тетка встретила их не очень радостно. Видно, не верила в то, что они сумеют устроиться в Москве на работу, и «сумеречный» стал еще мрачнее. Мотя вздыхала и поглядывала на дверь.

И вдруг вошла мама, а за ней вовсе не сумеречный Петро, Мотин муж.

– Ну вот и устроилось все как нельзя лучше, – весело сказала мама. – Управляющему, оказывается, сейчас нужны официанты, и вас, Мотя, он берет. Я сказала ему, какая вы услужливая и хорошая.

– Какое же вам спасибо! – У Моти на глазах были слезы, а Петро вдруг низко, до полу поклонился маме.

Когда они ушли, я невольно задумалась. Как легко и весело делает мама добро людям – случай с блузкой, сейчас с Мотей – и ничего не проповедует. А что я сделала хорошего людям?

В институте все шло по-старому. Темпов я не снижала. Тамара Кичеева тоже взялась за уроки. Как-то вечером она подошла ко мне, разрумянившаяся, с расстегнутой верхней пуговкой кофточки, и сказала:

– А правда, Лелька, интересно учиться?

А я сама только что об этом подумала. Жить в институте стало интереснее еще и потому, что мы много читали. Доставали нелегальным способом Белинского и Добролюбова. В институтской библиотеке этим авторам быть не полагалось. <…> За чтение я взялась очень горячо и любила рассуждать по поводу прочитанного, за что получила прозвище «философа». <…>

Еще с самого начала войны у меня явилось желание написать о жестокости и безнравственности военных действий, нечто антимилитаристическое. Стихи не получались, и я стала писать сказку. Называлась она «Незабудка». Конечно, она была в высшей степени сентиментальна и наивна. <…>

Несмотря на ходульный конец и беспомощные рассуждения о пользе человечеству, сказка имела успех, ее читали и переписывали. <…>

На Рождество меня отпустили домой из лазарета на неделю раньше всех воспитанниц. Мама решила не ехать в Отяково, а подождать Ташу.

Мы остановились на этот раз у дедушки Сергея, чтобы не переплачивать в гостинице. Уже года три мы не были там. Все по-прежнему. Дедушка все служит, такой же интересный, так же следит за собой и увлекается. Коля и Аля стали взрослыми, но гимназию не закончили. Коля женился на богатой купчихе, и мама поехала со мной в его семью отдать визит новой родне. <…>

Оттуда мы поехали к Лодыженским. Миша Сухотин снял им квартиру в Хлыновском тупике, у Никитских ворот, обставил полученной из Пензы мебелью, перевез и уехал.

– Квартирка маленькая, но уютная, – говорила бабушка Оля, – время особняков прошло. Сейчас война.

А нам с Ташей, привыкшим к трехкомнатному деревенскому домику, она казалась богатой. <…>

Дуняша, проработавшая у бабушки больше тридцати лет, вынянчила дядю Илюшу, очень любила его и называла его «наш Илья Михайлович».

Когда мы приехали с мамой, застали и его там. Оказывается, он в армии использовался по своей специальности, как коннозаводчик: он работал в комиссии по приему лошадей и был все время в разъездах. В настоящий момент он сидел в кресле рядом с бабушкой и был центром всеобщего внимания. Вошла Дуняша с блюдом каких-то пышек и поставила его на стол.

– Я вижу, Дуняше очень хочется поцеловать нашего Илью Михайловича, – сказала тетя Натуля.

– А что ж, и почелую, – серьезно ответила Дуняша, вытерла губы фартуком и чмокнула его в лоб.

– Смотрите, он сейчас замурлыкает, – продолжала шутить тетя Натуля.

– Услышал Бог молитвы матери и сестры, – сказала, крестясь, набожная Дуняша, – от фронта его спасает.

Вдруг улыбка сползла с лица дяди Илюши.

– Ну уж лучше фронт, чем моя работа.

Тетя Соня насторожилась, а бабушка даже вязать перестала.

– Ведь я имею все время дело с поставщиками для армии, а это жулики высшего калибра: стараются всунуть бракованных лошадей или незаконно повысить цену. Все это было бы терпимо, если бы члены комиссии не брали взяток, а большинство берет, и такие, как я, как белые вороны: нас ненавидят и мы со всеми переругались.

Дядя Илюша встал и в волнении заходил по комнате.

– Как берут взятки? – с возмущением заговорила бабушка. – Значит, в твоей комиссии не все дворяне?

– Мамочка, – засмеялся дядя Илюша, – неужели вы правда думаете, что дворяне не берут взяток?

– Они не смеют, – строго сказала бабушка, – они – высший класс, они должны быть примером для всех.

– Взятки берут и министры, и все классы, – сказал, вздыхая, дядя Илюша, садясь в свое кресло.

– А хорошо бы вообще не было никаких классов, – раздумчиво сказала я и тут только заметила, что тетя Соня, взволнованно глядевшая на дядю Илюшу, посмотрела на меня и показала глазами на бабушку.

Я поняла, что она боится ее расстроить, и замолчала. <…>

Я внимательно приглядывалась к своим родственникам, с которыми встречалась в раннем детстве, и как бы вновь знакомилась с ними. Конечно, ближе и понятнее всех мне была тетя Соня: ее самоотверженная любовь к бабушке, ее ласковость, ее постоянное желание сделать каждому приятное просто пленяли меня. Но меня также заинтересовала вторая моя тетка, двоюродная тетя Натуля.

Изящная, маленького роста, с мелкими чертами фарфорового личика, она производила впечатление хрупкой куколки. Но на самом деле это было не так. Она сама зарабатывала себе на жизнь, а в то время это была редкость среди женщин ее класса. Сестра Наталии Ивановны, Екатерина Ивановна, по мужу Барсова, работала в издательстве Саблина переводчицей, и тетя Натуля помогала ей, а иногда и брала самостоятельные работы. Она была очень остроумна и весела, писала стихи, главным образом экспромты на злобу дня. В ее облике было очень оригинально то, что при молодом лице в ее темной пышной прическе серебрились седые прядки. Я не удержалась и сказала ей:

– Тетя Натуля, вы похожи на маркизу.

– Почему ты не говоришь мне «ты», как тете Соне? – улыбнулась она.

А дядя Илюша лениво протянул:

– Да она и есть Маленькая маркиза – этим псевдонимом она подписывается в одном женском журнале, в котором ведет отдел дамских сплетен.

По наивности я громко крикнула:

– Неужели это вы?

Оба расхохотались.

В то время мама покупала отдельные номера двух женских журналов: «Журнал для женщин» и «Журнал для хозяек». «Журнал для женщин» был главным образом посвящен модам, искусству одежды и прически. «Журнал для хозяек», конечно, уделял внимание и этим вопросам, но, главным образом, его тема была домашнее хозяйство, шитье, готовка и т. д. Недавно в журнале была проведена «интересная» дискуссия: «Может ли неработающая женщина обходиться без прислуги». Дискуссия развернулась на несколько номеров, печатались письма и положительные, и отрицательные. Так вот, в обоих журналах были отделы переписки с читательницами, вернее, консультации по вопросам. Причем тема была всегда одна и та же, сугубо личная, любовная. В «Журнале для женщин» этот отдел вела Принцесса Греза, а в «Журнале для хозяек» – Маленькая маркиза. Я никогда не могла понять, что заставляло этих девушек и женщин изливаться перед чужим, даже незнакомым человеком и просить его совета – жестокое одиночество или тщеславное желание быть напечатанной? Но так или иначе, писем было много, и ответы шли довольно бойко. Хотя меня и возмущал этот отдел, я все же с интересом читала его. А Таша относилась к нему с большим презрением и говорила: «Ну как ты можешь такую дрянь читать?»

– Так неужели это вы? – повторяла я, с изумлением глядя на тетю Натулю.

– Нет, нет, успокойся, дядя Илюша пошутил, – ответила она. – Причем должна тебе сказать, что и Принцесса Греза, и Маленькая маркиза – оба мужчины, а последний толстый и лысый.

На Рождество Таша усиленно продолжала читать классиков, причем читала она не так, как я. Я выбирала произведения. «Сливочки снимаешь», – шутила мама. Я не любила долго останавливаться на одном писателе, переходила к другим, уделяла много времени журналам. В общем, разбрасывалась. А Таша, начав еще летом, по приезде из Крыма, не бросала книги, пока не осилит полное собрание сочинений, вплоть до писем. «Ну вот, Жуковский весь», – говорила она и тут же декламировала мне на память отрывки из полюбившихся ей поэм: «Наль и Дамаянти» и «Светлана».