Текст книги "Ровесницы трудного века: Страницы семейной хроники"

А время шло, и на подготовку к экзаменам оставалось все меньше и меньше времени, и чувствовала я себя все меньше и меньше дисциплинированной. <…>

Ну и конечно, провалилась и осталась на второй год в третьем классе. <…>

В институте нас встретило полуголодное существование. Чем старше мы становились, тем менее нас удовлетворял институтский рацион. Должна сказать, что кормили нас всегда очень вкусно и изысканно, меню вывешивалось в столовой на неделю. И блюда почти не повторялись. Но порции были очень маленькие. Вообще, Гжа и классухи всегда старались нам внушить, что есть много неприлично, и девочек с хорошим аппетитом считали за обжор. <…>

К началу 1916 года порции уменьшились вдвое, и даже черного хлеба стали давать к обеду и к ужину по одному крошечному прозрачному кусочку. Раньше давали по два! Девочки старших классов решили отказаться от третьего блюда, чтобы вместо него давали две порции второго. Уж совсем было решили писать прошение начальнице, но какая-то умная голова отговорила:

– Смотрите, третье отнимут, а второго сначала прибавят, а потом опять введут прежние порции. <…>

До осени 1915 года родителям не разрешалось привозить какую-нибудь еду – только конфеты и печенье, а тут разрешили привозить сливочное масло, но больше ничего, а намазывать масло было не на что – хлеба становилось все меньше и меньше.

Оля Обухова прошлой весной закончила институт, но она хотела остаться в педагогическом классе. Этот класс был необязателен. Педагогички уже все собрались, а Оли не было. Потом я узнала, что у нее умерла мама, и вскоре мне передали в лазарет от нее письмо. Она приехала после похорон в институт. Таких писем от Оли я никогда не получала. Настоящее горе всегда просто – не было ни цветистых фраз, ни пафоса, ни громких слов. «Как хватало мамочки на всех нас, – писала Оля, – ведь нас семь человек, и к каждому она проявляла ласку и заботу. А теперь я чувствую себя никому не нужной, никто не спросит меня, как я спала ночь, никто не закутает мне шею шарфом». «Вот это настоящая боль, – думала я, – не то что мои жалкие переживания; сама во всем виновата и терпи». <…> Жизнь моя проходила наполовину в лазарете, наполовину в классе. Друзья мои, конечно, не оставляли меня, а в новом классе я так никого и не узнала, за исключением Оли Хрипуновой. Когда я читала Вере свои новые произведения, а писала я в то время много, я заметила, что одна девочка, сидящая неподалеку от меня, всегда прислушивается.

Однажды она подошла к нам и смущенно сказала:

– Подслушивать нехорошо, но я все равно слышу, может, разрешите мне сесть поближе?

Мы разрешили, и Оля стала очень часто подходить ко мне. Она хорошо играла на рояле и любила музыку, пела и сочиняла стихи. Стихи, правда, были еще детские, да и весь ее облик был какой-то ребячий, хотя она моложе меня была только на год. <…>

Неожиданно мы узнали, что в конце октября Рахманинов даст концерт в нашем институтском зале. Концерт будет закрытый, но все, имеющие отношение к институту, могут приобрести билеты, а не уехавшие домой воспитанницы (это было два праздника) будут слушать его бесплатно у раскрытых окон дортуарного коридора. Зала помещалась на втором этаже, а из коридора третьего этажа, где помещались дортуары, выходил целый ряд окон, так что мы сидели как бы в ложе бельэтажа, все видели, а главное, все слышали.

А слушать было что: кроме Рахманинова, еще участвовал известный в то время виолончелист Брандуков и пела певица Кошиц. Концерт произвел на меня неизгладимое впечатление. Сразу куда-то пропала моя тоска и апатия. Я вновь почувствовала «радость жизни» и радость существования. Захотелось высказаться, и я всю ночь в маленькой комнатке дортуара писала сказку под названием «Фея красоты». Она у меня не сохранилась, но сюжет я помню. <…>

Сказка имела успех, особенно она понравилась Оле Хрипуновой.

– Ты выразила мои мысли, – говорила она и привязалась ко мне еще больше.

Но, несмотря на перемену настроения, в лазарет я вскоре все-таки опять попала. Оля Хрипунова тут же прислала мне письмо. Помещаю его как свидетельство того, что настроения «радости жизни» были свойственны не только мне.

«Милая моя, дорогая Леличка! Ушла ты и даже не простилась! Мне сейчас кажется, что твоя фея красоты сошла ко мне и на мгновение озарила жизнь, и она у меня светит, и ничто не омрачает ее. Как хорошо, Леля, как хорошо! Не спрашивай отчего! Может быть, при свидании скажу. Ты, может быть, думаешь, что это что-нибудь насчет Сони, что я с ней говорила? Нет, это совсем не то. С ней мы даже не виделись. Ах, Леля, как хорошо, как хорошо!

Ольга».

На Рождество меня опять отпустили домой в начале декабря. <…> Когда я попадала в Отяково, мирная деревенская жизнь действовала на меня лучше всяких микстур. Я много бывала на воздухе, много читала. В этот год я взялась изучать Канта и Спинозу, и, несмотря на то что оба были очень трудны для моего понимания, я упорно вчитывалась в них, а спросить непонятное было некого. Конечно, скучала без Таши.

Но вот уже 20 декабря, мама уехала за ней в Москву. Я все считала, когда они могут приехать. Уж 23-го должны быть дома. И вдруг, на другой день маминого отъезда, подходит ко мне озабоченная няня и говорит:

– Читай скорей записку, а я пойду достану Ташино платье.

Записка была от мамы. Наспех она писала, что 23 декабря опять в институте будет концерт Рахманинова и Таша вымолила купить билеты. Мама просит человеку, принесшему эту записку, дать Ташино новое белое платье. Она обращается ко мне и к няне с просьбой, чтобы мы уложили его получше. <…>

Начало темнеть…

– Давай посумерничаем, – сказала няня. – В детской лежанка топится, а у меня и орешки есть – помнишь, как бывало?

– Давай, ах, как хорошо! – с радостью отозвалась я.

Это было наше любимое в детстве занятие – в сумерках, перед топящейся печкой, сидя на полу, разбивать камушком на железном листе припасенные няней орехи. Няня называла это «сумерничать». <…>

В комнате стало уже темно, дрова так уютно потрескивают, а блики света, вырываясь из печки, вдруг освещают отдельные предметы. Вот они осветили склоненную, уже начинающую седеть нянину голову и руки. Она задумчиво шелушит орешек.

– А кто это – Рахманинов? – спрашивает она. – Давеча ты с мамой все про него говорила.

– Это знаменитый композитор, он сам сочиняет музыку и сам ее исполняет. Ты знаешь, няня, я ведь не очень разбираюсь в музыке, меня немного поучили, а потом мама решила прекратить: слуха у меня нет, да и ленилась я. Но когда я слушаю Рахманинова, у меня появляется какое-то особенное чувство. Даже не могу тебе объяснить. Наверное, в раю такие бывают ощущения.

– Кто там знает, как в том раю? – скептически ответила няня. – Он что же, на рояли играет?

– Да.<…>

Только в сочельник вечером вернулись мама с Ташей. Обе были еще под впечатлением концерта. А немного погодя Таша сказала:

– Когда мы приехали в институт, произошел знаменательный случай.

Таша рассказала, что 23-го они обедали у бабушки и оттуда должны были ехать в институт, и вдруг после обеда появляется Александр Дмитриевич Самарин. Должна сказать, что Самарин был очень хорошо знаком с Лодыженскими еще в молодости, когда он не был знатен. Когда они вернулись в Москву, Самарин опять стал бывать у них. У меня создалось такое впечатление, что он был неравнодушен к тете Натуле. Самарин появился с билетом на концерт Рахманинова для нее и очень уговаривал поехать с ним. Но Наталия Ивановна категорически отказалась:

– Нет, сенатор (она любила давать прозвища своим знакомым), если бы концерт был в другом месте, я бы поехала. А от института у меня остались такие скверные впечатления, мне вовсе не хочется их воскрешать, да и встреча с Талызиной не сулит ничего хорошего.

Стали уговаривать тетю Соню, ей, видимо, очень хотелось, ведь она окончила консерваторию и последнее время была совсем лишена музыки. Но концерт начинался только в полдевятого, а у бабушки режим, и тетя Соня всегда сама укладывает ее спать. Короче говоря, билет пропал. Самарин поехал с мамой и Ташей.

– Когда мы приехали в институт, – рассказывала дальше Таша, – я уверена была, что он пойдет в залу отдельно от нас, но он галантно помогал маме раздеться, а когда мы подошли к желтой лестнице, он предложил маме руку, и они чинно стали подниматься. Я следовала за ними. В залу он вошел с мамой не в крайнюю дверь, в которую входила вся публика, а в открытую дверь, около первого ряда кресел; там маячила Аленка, она встречала начальство. Я шла за ними – куда мне было деваться? Они поздоровались с важно восседавшей Ольгой Анатольевной. Самарин усадил маму в кресло, предназначенное ему, Аленка тут же втиснула второе, он сел. Она со словами «сейчас я принесу еще стул» скрылась в коридоре. Представь мое удивление, когда я увидела, как она бежит из «советской» со стулом для меня! Для меня, для самой нелюбимой ею девчонки, которую она вообще презирает, а поскольку я появилась рядом с Самариным, она торопится мне услужить! Я знала, что у нас в институте существует подлизывание и подхалимство перед высшими, но не в такой же степени!

– Оно существует не только в вашем институте, а всюду, – спокойно сказала мама.

– Я так онемела, что даже не догадалась пойти Аленке навстречу, – продолжала Таша. – Но на моем лице, видно, много было написано, потому что Аленка, когда поравнялась со мной, вдруг бросила стул и сказала: «Неси сама, что это я тебе стулья буду таскать». Я взяла стул, поблагодарила ее, сделав преувеличенно низкий реверанс, и поставила его с края прохода, за креслами. Сидеть в такой компании мне не очень хотелось. Но вскоре я об них забыла. Начался концерт.

В этом году мама решила устроить у нас дома встречу Нового года. Пригласила Анну Дмитриевну с мужем и с его помощником Сергеем Сергеевичем Остроумовым, сестер Разумовских, были такие приятельницы у мамы в Можайске; им было лет по 50 с небольшим, но нам с Ташей они казались старушками. Они были сестры известного в Можайске врача Разумовского. Он работал в Красновидовской больнице, что в 12 верстах от Можайска. Больница эта была очень популярна среди окрестного населения, очевидно благодаря хорошему врачу и удачно подобранному персоналу. <…>

Они обещали привести с собой своего временного постояльца поручика Любарского с его невестой. В Можайске было много военных, и их размещали по частным квартирам. <…>

С продуктами, как я писала, становилось туговато, некоторые уже надо было доставать, а не покупать. Маме удалось достать поросенка. Он должен был стать «гвоздем» ужина. Но няня нашла, что продать его слишком поторопились. Он еще очень молод и надлежащего вида иметь не будет. Конечно, к нему приготовили всякие домашние приправы. В смысле питания мы были в привилегированном положении, ведь у нас все было свое. Огород заботами няни и с помощью Таши обеспечивал нам овощи до нового урожая. Грибов набирали множество. Да за ними ж и ходить недалеко было. А все это засолить и замариновать лучше няни никто не мог. Помню, в чулане стояли бочки с солеными огурцами и квашеной капустой, стеклянные четвертные бутыли с щавелевым и шпинатным пюре. <…>

Вот что не росло в нашем огороде, так это помидоры. Их культура не дошла даже до помещиков. Я, конечно, говорю про Московскую губернию. Не знали мы и кабачков, и баклажан, и сладкого перца. А няня считала, что без томатов готовки быть не может. И в августе мама всегда привозила из Можайска ящики помидоров. Так что бутыли с томатным пюре тоже стояли. Интересно, что сырые помидоры у нас есть было не принято. Одна мама их любила, а мы все остальные смотрели с удивлением, как она порежет крупный красный помидор, положит на дольки тоненькие колечки репчатого лука, посолит, поперчит и ест с черным хлебом. Нам казалось тогда, что это несъедобно. Я не сказала еще о главной нашей привилегии питания – это свои молочные продукты и яйца. Ведь двух коров мы держали почти всегда. И на шесть человек их вполне хватало. Масло у нас всегда было свое, и топленое, и сливочное.

Я помню деревянное сооружение для сбивания масла, наверно очень древнего происхождения. Высокий и узкий деревянный бочонок. Посредине пестик, на него надевается кружок с дырочками. Вторым кружком прикрывается бочонок, а пестик торчит. Этот пестик надо поднимать и опускать, и налитая в бочонок сметана сбивается в масло. Так мы изготовляли так называемое «русское» масло, которое потом перетапливалось, а сливочное готовилось из сливок и сбивалось в стеклянной четверти. Это было очень долго и утомительно, но зато было интересно наблюдать, как появляются комочки масла. Яйца, конечно, тоже были свои. Не было бакалейных товаров и мяса, но зато в избытке были дрова и овес, которого сеяли у нас много. Все это продавалось, а последнее время покупатели приходили даже на дом, но мама учла обстановку и продавала дрова, сено и овес только Тучниным и Власовым – купцам, у которых мы брали товары на книжку, а те в свою очередь снабжали нас мясом и бакалейными товарами. Так что питались мы пока хорошо, и мама и няня очень жалели нас, когда мы рассказывали о скупом институтском пайке. <…>

На первый день Нового года нас ждало приятное известие: пришло письмо от Лодыженских. Они взяли нам билеты на «Дворянское гнездо» Тургенева.

Об этом спектакле много говорили в Москве. Он шел в Эрмитаже. Увидеть на сцене свое любимое произведение было очень радостно. Тетя Соня просила, если почему-либо мы не сможем приехать, предупредить заранее. Мама рассказала нам, что с можайской почты с недавнего времени стало можно звонить по телефону в Москву. Только какие-то часы определены, да к тому же день сегодня неприсутственный и Яков в «традиционной» отлучке. Но нам так захотелось поехать поговорить с тетей Соней и поблагодарить ее, что, несмотря на все препятствия, мы решили ехать. И если накануне все складывалось неудачно, в этот день судьба благоприятствовала.

Общими усилиями заложили сани. Конечно, я и няня участия не принимали! И втроем с Ташей на облучке поехали в Можайск. Денек был замечательный. Один из таких, о котором Пушкин писал: «Мороз и солнце, день чудесный…»

В городе, около почты, привычно пахнет навозом, так же как привычен теперь запах бензина. Но до чего же все-таки грязны и мрачны были тогда общественные места: входишь на дрянное крылечко, с трудом открываешь тяжелую, с оборванной черной клеенкой дверь, и прямо вырастает лестница, очень крутая, деревянная и грязная. Поднимаешься. Площадки почти нет. Вторая дверь точно такая же. Открываешь ее, и перед тобой стена с окошками. Все закрыты, нет, одно чуть приоткрыто. Предоставив маме действовать, мы отходим к узенькому окошку. Стекла в нем, видно, никогда не моются. Между рамами лежат мухи. <…>

– Барышни, – высунулась в окошко чья-то всклокоченная голова, – пойдите вон в ту дверку.

Мы бежим. Мама уже говорит по телефону с тетей Соней.

Она отрывается и обращается к нам:

– Соня просит нас приехать четвертого. Бабушка говорит, что очень редко видит вас.

– Приедем, приедем, – в один голос выпаливаем мы.

– Ну, Сонечка, целуем всех. Девочки поздравляют и очень благодарят, – заканчивает мама разговор. <…>

И вот мы в Москве…

Спектакль «Дворянское гнездо» я считаю очень ярким событием в той театральной жизни. Роль Лизы играла молодая тогда артистка Полевицкая. Она создала незабываемый тургеневский образ. Ничего не убавишь и не прибавишь. Она играла без грима. Да ей и нельзя было гримироваться: в сцене прощания она плакала такими настоящими слезами, что весь грим бы потек. Мы сидели во втором ряду, и я все видела. Эта сцена прощания со своими вещами в комнате проходила при длительной тишине в зрительном зале. Только временами из него доносились всхлипывания. Очень яркий контрастный образ создала Лисенко в роли жены Лаврецкого. Именно такой, как в романе, была тетка Лизы. Ее играла ставшая потом народной артисткой Союза Мария Михайловна Блюменталь-Тамарина. Очень хорош был Мозжухин в роли Паншина. Что же касается Лаврецкого, то он на меня впечатления не произвел. Вообще, некоторые мужские образы в романах Тургенева были мне непонятны и расплывчаты: Литвинов в «Дыме», Санин в «Вешних водах», да и Лаврецкий, хотя последний обрисован более четко. Декорации мне показались довольно примитивны, никаких режиссерских выдумок и находок не было, но благодаря талантливым артистам мне показалось, что я побывала у Калитиных, видела свою любимую героиню Лизу и разговаривала с ней. Имя Полевицкой мне запомнилось, и мне очень хотелось встретить ее еще на сцене, но потом я узнала, что она за границей. И только в пятидесятых годах я встретила ее на экране в фильме-опере «Пиковая дама» – она была бесподобна в роли старой графини.

Когда впечатление, получаемое от какого-либо искусства, очень сильное, то первое время даже не хочется о нем говорить, другое дело – высказываться в творчестве, поэтому у Лодыженских все удивились нашей молчаливости. <…>

7 января мы уже были в институте. Тамара и Тина тоже видели «Дворянское гнездо». Тамара, конечно, восторгалась. И Тина, хоть и более сдержанная и не одобряла поступка Лизы, тоже была под большим впечатлением от игры артистов. Она призналась мне:

– Очевидно, я вышла из того возраста, когда ходят в театр с родителями. В самые сильные моменты, когда целиком погружаешься в мир, создаваемый на сцене, вдруг чувствуешь, как к тебе наклоняется полное и доброе мамино лицо и она шепчет тебе на ухо: «Тиночка, скушай яблочко».

Я соглашалась, что это, наверно, ужасно, но наша мама всегда вместе с нами жила жизнью, создаваемой на сцене.

Много разных слухов ходило по институту. От былого патриотизма некоторых девочек не осталось и следа. Все возмущались нашей царицей Александрой Федоровной, уверяли, что она немецкая шпионка. О Распутине тоже знали. Одна девочка из моего нового класса рассказывала, что ее отец по работе часто должен бывать в Петрограде и ему несколько раз приходилось ездить в одном купе с Распутиным. Впечатления от этого типа у него создались самые неприятные: он всячески подчеркивал свою близость с царицей и демонстрировал на себе русскую рубашку, которую «Сама вышивала». <…>

Ранней весной я опять попала в лазарет. Доктор Покровский сказал маме, что туберкулеза они у меня не находят, несмотря на периодически повышающуюся температуру, но предрасположение налицо, а при той нервной возбудимости, которая у меня имеется, туберкулез может открыться сразу в активной форме. Активную форму тогда называли скоротечной чахоткой, и больные ею были обречены. Он рекомендовал показать меня тогдашним знаменитостям по нервным болезням, профессорам Россолимо и Минору. <…>

Минор очень напугал маму, вплоть до того, что она должна приучать себя к мысли, что я долго не проживу. И когда мама показала ему мои рентгеновские снимки, он отвечал, что там, где сегодня нет ничего, завтра может открыться каверна. Предложил лечить нервное заболевание, но тоже в какой-то безнадежной форме. Россолимо обследовал меня очень внимательно и долго, разговаривал со мной на разные темы. Пожурил, когда я сказала, что увлекаюсь йогами, предложил их заменить Спенсером, если уж меня так тянет к философии. Допытывался, не занимаюсь ли я каким-либо творчеством, и, когда я призналась, что пишу стихи, он очень просил прочесть что-нибудь, но я категорически отказалась: обстановка для стихов была совсем не подходящая, да и они, наверно, его не интересовали, только с той точки зрения, с которой он будет определять степень моего сумасшествия. Я сказала, что наизусть не помню. Его диагноз совсем не был безнадежным. Он сказал, что мне необходимо хорошее питание и свежий воздух, порекомендовал взять меня из института и года два мне совсем не заниматься.

– А после всегда можно сдать экзамены при округе.

Так назывались тогда экзамены на аттестат зрелости.

– Как кормят вас там, в вашем институте? – спросил Россолимо под конец.

– Жалуются, что голодно, – ответила мама.

– Тогда не задерживайте ее, голодать ей очень опасно, – закончил он.

Сначала мама не сказала мне, что берет меня из института совсем, а, как и в прошлом году, просто меня отпустят раньше, так что, прощаясь со своими друзьями, я не думала, что больше никогда не увижу их в стенах института.

Первое время дома я отъедалась, дышала чудесным воздухом и много читала. И хотя температура иногда продолжала повышаться, общее состояние и настроение улучшилось. Как-то в мае мама взяла меня в Москву, навестить бабушку. Они сняли на лето дачу в Покровско-Разумовском, а квартиру оставили за собой. Помню, как мы доехали на извозчике до Бутырской заставы, а оттуда ходил паровичок. Помню громадное поле ржи и поэтическое название промежуточной станции – Соломенная Сторожка. У Лодыженских была дача в самом парке, недалеко от остановки паровичка. Бабушка сидела на террасе и, конечно, вязала. Она мне показалась порозовевшей, воздух там был как в деревне. <…>