Текст книги "Ровесницы трудного века: Страницы семейной хроники"

Среди наказанных была Катя Постникова из шестого класса – та самая черненькая девочка с капризным лицом, которая дразнила меня в прошлом году. Я невольно старалась держаться от нее подальше, но она первая подошла ко мне и сказала:

– Вот какая ты боевая стала.

Вообще, она все время заговаривала со мной. Перед прогулкой я заметила, что она надевает высокие, по колено, ботинки на меховой подкладке с привинченными к ним коньками. У нас в классе ни у кого коньков не было. Катя каталась очень хорошо. Заметив, что я слежу за ней, Катя сказала:

– Хочешь, в следующую прогулку я тебе дам надеть свои коньки и немного поучу тебя?

– Конечно, хочу, – отвечала я, не веря, что может быть такое счастье.

На следующую прогулку Катя выполнила свое обещание. На всю жизнь мне запомнилось это радостное ощущение, когда я натягивала ботинки, а потом, постукивая коньками по каменному полу, прошла в сад на каток. Там, конечно, вела себя как медвежонок и часто падала, но, когда удавалось проскользить несколько шагов, было какое-то изумительное чувство полета. Катя сказала мне, что она наказана на три дня, а 25-го, в первый день Рождества, за ней с утра приедет мама, но коньки она с собой брать не будет. Мама не хочет с ними возиться.

– Так что можешь кататься на них все каникулы.

Радости моей не было границ. И невольно мелькнула мысль в голове: как все-таки странно устроено все в жизни. Сколько неприятностей и страданий доставила мне эта девочка в прошлом году и какую радость принесла сейчас. А чувства меры, вернее, критического чувства соразмерности событий и поступков у меня, конечно, не было.

Старшие девочки затеяли устраивать спектакль. Нашли какую-то мелодраматическую пьесу и главную роль поручили Вере Куртенэр. <…> И тут мне стало понятно, почему меня так тянуло к ней: в ней чувствовалась одаренность, с ней всегда было интересно. Она очень хорошо рисовала, пела, танцевала, декламировала… <…>

Три дня пролетели незаметно, и вот 25 декабря, первый день Рождества. К нам приходит Ольга Анатольевна, поздравляет нас с праздником и вдруг объявляет, что она прощает всех наказанных. Москвичам дадут знать сегодня же, а остальным напишут письма. Затем она сообщила нам, что после обеда мы приглашены в гости к ее бывшей воспитаннице, а теперь известной певице Кошиц. Она замужем за управляющим Петровским дворцом, и квартира их находится в Петровском парке. Мы осмотрим дворец, погуляем в парке, а вечером будем слушать пение замечательной певицы. Москвички, за которыми могут приехать сегодня, останутся в институте, остальные поедут все. Заказан специальный вагон трамвая. Вера Сейдлер, Вера Куртенэр и Тамара Кичеева остались ждать своих мам. Девочки были очень рады этой прогулке, но меня она нисколько не радовала. Все мои помыслы были возле коньков, остальное казалось не стоящим внимания. <…>

На другой день я проснулась с радостной мыслью: «Сегодня буду кататься на коньках обе прогулки». Какое-то особое чувство овладевало мной, когда я натягивала ботинки, ощущая запах кожи и еле уловимый запах металла. А когда коньки касались льда и издавался легкий скрежет, он казался мне волшебной музыкой. Я стала делать заметные успехи. Девочки очень терпеливо помогали мне, особенно Белка.

И вот 28 декабря, прямо с дневной прогулки, меня зовут, приехала за мной мама. Я рада, конечно, но с коньками расставаться жалко. В вагоне поезда начинаю рассказывать маме о своем новом увлечении.

– Я видела такие ботинки, – говорит мама и добавляет: – Нет, не смогу тебе их купить, они стоят 14 рублей, это слишком дорого.

Радость домашней обстановки опять охватывает меня, и я чувствую себя предательницей. Как могла я изменить самому дорогому. В глазах няни осуждение. А в Ташиных глазах удивление и вопрос. Вдруг няня не выдерживает:

– Как же это у тебя так получилось? – спрашивает она, перебирая наше белье в комоде. – Ведь тебя туда учиться отвезли, а ты учиться не хочешь и балуешься так, что даже на праздник домой не отпустили?

Я ожесточенно оправдываюсь:

– Да, пожила бы ты в этом институте, небось не то бы запела. Там с ума сойти от тоски можно, а когда шалишь, забываешься.

– Погоди, погоди, ведь тебя туда не просто жить отправили, тебе есть где жить, вон без тебя здесь все скучают, а тебя учиться отвезли, а ты не хочешь уроков учить, ну пусть бы шалила, ладно, но ведь ты и за книги браться не хочешь. – Няня задвинула ящик комода и села на стул. <…>

Рождественские каникулы пролетели быстро, не успела опомниться, как опять уже – в институт. С первых же дней нас поразила страшная новость: умерла Таня Трескина, дома на праздниках. Этого мы никак не ждали. В моем представлении осталась она веселая и розовая. Мы очень грустили. Попросили Антонину Яковлевну отдать нам на память Танины тетрадки. Долго у меня хранилась дома тетрадка, исписанная круглым детским почерком, с розовой промокашкой.

А жизнь шла своим чередом. <…>

Незадолго до елки, после очередной репетиции полонеза, Ольга Анатольевна задержала нас в зале. Она, как всегда, дождалась полной тишины и обратилась к нам с речью. <…> И вдруг кто-то громко крикнул:

– Аэроплан!

И классных дам, и воспитанниц как ветром сдуло к окнам. Я оказалась на подоконнике на коленях. Большая птица пролетела не очень быстро и не очень высоко, но разглядеть я ничего не успела. Первой очнулась Гжа, она тоже оказалась у окна.

– Все на место, – строго сказала она, – и пять минут будете стоять не двигаясь.

Когда я рассказала об этом пришедшей ко мне в прием маме, она рассмеялась. «Подумай, со мной было то же самое, и так же я была в младшем классе, и так же торжественно «весь институт» был выстроен в зале, но только крикнули не «аэроплан», а «велосипед».

– Велосипед! – ахнула я. – Да что же в нем удивительного? – Представь себе, нам было очень удивительно, как человек катится на колесах.<…>

А по возвращении в институт после Масленицы я вдруг тяжело заболела, оказалось, что это рожа. Сразу подскочила температура, я еле доплелась до лазарета. Меня положили в отдельную палату. Я то ли теряла сознание, то ли крепко засыпала, но помню отдельные моменты. Просыпаюсь – у меня забинтован правый глаз, другой раз просыпаюсь – около меня сидит Галина Павловна и вяжет. <…>

Когда я наконец поправилась и вышла в класс, это было незадолго до Пасхи, девочки встретили меня очень приветливо, рассказали мне, что, когда я была плоха, за меня молились всем институтом, в утреннюю молитву включили несколько слов обо мне. А по вечерам в дортуаре, когда был погашен свет и уходила классуха, молились всем классом. Все это меня очень растрогало. А Вера Куртенэр и Кичка отвели меня в сторону и сообщили: – Ты знаешь, тебя не оставят в классе, мы все твои отметки исправили в журнале. Шестерки на восьмерки, а двойки на двенадцать.

Я очень обрадовалась, а Белка сказала:

– Не радуйся, я уверена, что это так не пройдет, наверняка преподаватели где-нибудь себе еще записывают отметки, которые ставят в журнал.

Вера и Кичка накинулись на Белку, чтобы она не каркала, а мне стало тревожно за них. И Белка оказалась права. Следующий урок был немецкий. Хер Лерер заметил меня (нас выпускали из лазарета в синих кофточках и белых косынках), сказал: – Фрейляйн Лодыженская, вы выздоровели, вам много придется нагонять, болели вы долго, да и отметки у вас плохие. – Он раскрыл журнал и провел пальцем около моей фамилии. Озолинг всегда носил прическу ежиком, а тут мне показалось, что его рыжеватые волосы стали дыбом. Он быстро достал из внутреннего кармана пиджака записную книжку и стал сверять отметки. Потом встал и, не закрывая журнала, пошел к столику классной дамы.

Антонина Яковлевна читала журнал и записную книжку и бледнела. Потом спросила усталым голосом:

– Кто это сделал?

Мы встали втроем.

– Сядь, Лодыженская, – тем же голосом сказала Зотова, – ты только что вышла из лазарета. Когда вы сказали ей об этом?

– Десять минут назад, – ответила Кичка, как всегда, подняв голову и глядя прямо в глаза собеседнику.

– Как вы могли это сделать? – как бы в раздумье произнесла Зотова.

– Антонина Яковлевна, – горячо заговорила Тамара, – ведь она так тяжело болела, и мы не хотели, чтобы ее оставили в классе.

Вдруг Озолинг что-то зашептал Зотовой на ухо. Она покачала головой и опять спросила:

– Вы что же, сделали это по всем предметам?

– Конечно, по всем, – гордо и наивно ответила Куртенэр.

И вот опять начались тяжелые дни расплаты. Сознание, что Вера и Тамара сделали это для меня и будут страдать из-за меня, давило сердце тяжелым камнем. А вдруг их исключат? От этой мысли я вся холодела. На другой день, во время вечерней прогулки, в 4 часа, вдруг весь институт пошел строиться в зал. По какой причине – неизвестно.

– Что-нибудь объявят, – предположил кто-то.

Мы трое сразу насторожились. Воспользовавшись беспорядком в дверях залы и суматошливостью Алисы, мы потихоньку сбежали. Спрятались в ближайшем от залы пустом классе. Он оказался четвертым. Там парты были высокие, без скамеек, к ним приставлялись стулья. Мы втроем забрались под одну парту, прижались друг к другу и стали строить различные предположения, одно другого страшнее.

– Объявят об исключении, – сказала Вера.

– А вдруг выпорют перед всем институтом, – проговорила Тамара.

– Что ты, – возмутилась я, – теперь не порют, даже у Чарской не пороли.

И вдруг сразу единогласно решили:

– Давайте помолимся Богу, чтобы ничего дурного не случилось.

Каждая залезла под отдельную парту, и начали горячо молиться. Шум приближающихся девочек заставил нас вскочить. Первой в класс влетела Маруся Ляпунова, ее знали все институтки. Она была очень хорошенькая, очень шаловливая и лучше всех делала гимнастику на гимнастических вечерах – это была наша прима.

– Ну что, что? – кинулись мы к ней.

– Вы про что? – удивилась Маруся. – И почему вы здесь?

– Это не важно, скажи, зачем собирали? – нетерпеливо спросила Тамара.

– А-а-а, учили придворные реверансики делать, как ручки, как ножки держать, великая княгиня изволит посетить наш институт.

И Маруся, смеясь, стала показывать, как нужно делать придворный реверанс. Но мы не смотрели, радость охватила нас, и мы, взявшись за руки, побежали к своим.

Окончилось все довольно благополучно, с нашей точки зрения. Родителям Веры и Тамары послали предупреждение, девочек наказали на два дня на Пасху и взяли обязательство с родителей, что их дочери будут вторично говеть на Страстной неделе дома. Весь институт исповедовался и причащался на четвертой неделе поста. Когда я думаю о двух наших преступлениях – стрижке и подделке отметок, – мне они кажутся совершенно несравнимы, и я понять не могу, почему второе наказание было слабее первого. Очевидно, это было обычное институтское легкомыслие. <…>

Однажды Лида Дрейер тихонько сказала мне:

– Попроси Алису, чтобы она разрешила тебе позаниматься со мной, я хочу тебе кое-что рассказать.

Заниматься с «тихой» Дрейер Алиса мне разрешила. И вот, глядя во французскую грамматику, Лида начала свой рассказ. Оказывается, в нашем классе появилась мода, как она выразилась, дразнить и изводить некоторых девочек. Лида столкнулась с этим впервые, и на нее этот факт произвел отталкивающее впечатление.

– Сначала дразнили Соню Спечинскую, но она вообще избалованная и капризная, часто ссорится, а потом вдруг стали дразнить Олю Менде – уж она-то никогда никого не задевает. Сидит тихо в уголке. А совсем недавно, перед твоим приходом, дразнили твою Кичку. Вот так, неизвестно почему и когда, начнут дразнить и так же неожиданно бросят. По-моему, зачинщица этого Сейдлер, и есть девочки, которые ее очень поддерживают.

Мне стало грустно от Лидиного рассказа. Значит, это заразное заболевание пришло и в наш, такой хороший, класс.

В этом году Пасха будет поздняя. Уже совсем тепло. Опять любимая Вербная суббота, и мы, взволнованные и счастливые, стоим в церкви. Переночевали у дедушки Сергея и рано утром уже на вокзал. Ташенька ждет. Страстная неделя дома! <…> Все пасхальные обычаи исполнялись у нас старательно. Сначала генеральная уборка всего дома. Затем в четверг красили яйца, запекали окорок, а в субботу пекли куличи. И, конечно, нянины были особенные. Какой же красивый стол бывал у нас на первый день Пасхи! Крашеные яйца, кулич, пасха, окорок, переплетенный разноцветными бумажками. Еще няня приготовляла какую-то украинскую колбасу, и, хотя жирного у нас в семье никто не любил, ее ели с соусом из горчицы и уксуса и похваливали. Бывало, выйдешь утром в столовую – глаза разбегаются. Стол так и не убирался до вечера. То священники приедут, отслужат молебен, то из города приезжали некоторые знакомые с визитом. Троицкий попик был старенький, к еде и выпивке относился равнодушно и устало закрывал глаза, а дьякон, здоровенный, с кудрявой по плечи гривой и громогласным басом, выпить любил. Он крякал после каждой рюмки и закусывал маринованными грибами. Потряхивая своей лохматой гривой и смешно шевеля пальцами, он при этом приговаривал: «У Наталии Сергеевны грибочки – первый сорт, первые грибочки!» Это вошло у нас в поговорку.

Когда мы с Ташей хотели упрекнуть друг друга в растрепанной прическе или попросту в лохматости, мы трясли головой, делали движения пальцами, как дьякон, и говорили: «первые грибочки». Помню, это бывало очень обидно.

На второй день Пасхи мама съездила в Можайск и привезла Маню и Нину. Это было неожиданной радостью. А тут и Дуня пришла. Мы все отправились в старый фруктовый сад смотреть, скоро ли зацветут яблони. Сад находился по ту сторону проезжей дороги. Одним концом он упирался в деревню Отяково, а в другом конце был большой, тенистый пруд Агуменник.

Пробежав по саду, мы оказались около пруда. Как там хорошо! Широкие вязы и плакучие ивы склонились к самой воде. Летают стрекозы. Их крылышки разноцветно блестят на солнце. А вот мостки. Я первая вскакиваю на них и… бултых в воду. Здесь неглубоко, и общими усилиями меня вытаскивают. Но какой плачевный вид! Белое пикейное платье стало зеленым от тины и ила, волосы и голубые банты висят сосульками. А главное, я очень испугалась и почему-то решила, что теперь умру. С воплями бросилась домой. Ошарашенная компания бежала следом. Мама быстро раздела меня, протерла спиртом и уложила в постель. Верная Маня осталась со мной. Остальные убежали.

– Давай напишем стихи об этом приключении, – предлагает Маня.

Решив, что, протертая спиртом, жить буду, я охотно соглашаюсь. Достается тетрадка и карандаш. И общими усилиями получается стихотворение, которое мы читаем маме, Таше, Нине и Дуне. <…>

<…>

Как-то вечером в дортуаре я заметила, что Сейдлер бегает от кровати к кровати и что-то шепчет девочкам. Ко мне она не подошла. Наутро я обратилась к кому-то с вопросом и заметила, что мне не отвечают. Я все поняла. Молча стояла у своей тумбочки и пыталась завязать бант на голове. Обычно в этой процедуре мне помогала Тамара, но тут она пробежала мимо, не обращая на меня внимания. Когда мы пришли в класс, слезы душили меня: что я сделала плохого, может, они в чем-то обвиняют меня, а я даже не представляю в чем. Я открыла парту, чтоб за крышкой не было видно моего лица, и хотела заняться перекладыванием книг, но не выдержала и расплакалась. И вдруг послышался насмешливый голос Высоцкой:

– Ты же говорила, что ты никогда не плачешь, чего ж ты сейчас разревелась?

А рядом, совсем близко, я услышала другой, такой милый голос Лиды:

– Лелечка, не плачь, – она подошла ко мне, села на мою парту и обняла меня, – а я только сейчас сообразила, что они решили теперь тебя изводить. Ты же знаешь, что ты ничего плохого никому не делала, очень надо плакать, плюнь на них.

– Господа, – громко сказала Сейдлер, – с Дрейер тоже не разговаривайте.

– И не надо, пожалуйста, такие злые девочки, до слез доводят. – Последнюю фразу Лида сказала так проникновенно и вместе с тем так спокойно и искренно, что в классе вдруг водворилась тишина.

Я посмотрела на Лиду и восхитилась ее поступком, и слезы высохли на моих глазах. Неписаный закон института, что нельзя идти против класса, твердо соблюдался, даже справедливая и добрая Тамара всегда придерживалась его, а Лида так просто и спокойно встала на мою сторону и не побоялась, что ее тоже будут изводить. Ритуал дразнения обычно заключался не только в том, что с тобой не разговаривали, кроме того, тебе всячески старались выразить свое презрение. <…>

Я не могу не возмутиться равнодушием к этому наших классных дам. Они замечали за нами все: как мы сидим, как держим спину, могли десять раз сказать, чтобы не клали локти на стол, и не замечали, что какая-либо девочка плачет, не осушая глаз, и служит мишенью для насмешек всего класса. <…>

Постепенно темпы дразнения начали спадать. Прошло дня два, многие девочки уже заговаривали со мной, и иногда я, с отвращением к себе, замечала в своих ответах какую-то противную готовность.

Однажды после прогулки я, как часто со мной случалось, задержалась в раздевалке: была сырая погода, и опять нужно было возиться с тесемками. Я поднималась по лестнице одна. Вдруг навстречу мне бежит взволнованная Сейдлер и сразу обнимает меня:

– Леля, а я всюду тебя искала, я сейчас уезжаю, меня берут совсем из института. Я простилась со всеми девочками еще на прогулке, а тебя никак не могла найти. – И она крепко поцеловала меня.

Несмотря на торжественность момента, я все же не упустила случая задать волнующий меня вопрос:

– Скажи, Вера, за что меня дразнили?

– Какие пустяки! – пожала она плечами. – Мы, может, никогда больше с тобой не увидимся. Ну, прощай! – И она еще раз крепко поцеловала меня и быстро побежала вниз.

«Счастливая», – подумала я.

Но я тоже скоро стала «счастливой». Наконец пришло время отпуска на летние каникулы. Дружески простились мы с Лидой Дрейер, обменялись адресами и условились переписываться. <…>

Дома я взялась за чтение. Бичер-Стоу, «Хижина дяди Тома» – эта книга в детстве произвела на меня наиболее сильное впечатление. До сих пор я читала, и меня занимал сюжет. Мне было интересно, что случится дальше с полюбившимися мне героями. А тут, помимо переживаний за Тома и возмущения жестокими рабовладельцами, во мне рождались вопросы: почему так несправедливо устроен мир? Какое право имеет человек унижать и мучить другого? Ответа на эти вопросы я не могла получить даже и от няни, которая мне казалась верхом справедливости.

– Так уж повелось в жизни, – говорила она. – Зачем далеко к неграм ходить. А наше крепостное право? Я его, правда, почти не застала. А люди много мне порассказали. Была такая помещица, Салтычиха ее звали, так сколько она душ замучила и погубила, и только спустя много лет ее посадили.

Помню, впоследствии я делилась своими впечатлениями в институте с Тамарой Кичеевой. Она, как всегда, живо реагировала и рассказала мне, что, когда она читала об избиениях Тома, она не выдерживала, бросала книгу на пол – ей хотелось растоптать и разорвать ни в чем не повинную книгу.

Однажды, войдя в столовую, я застала там незнакомую мне молодую девушку, она сидела с мамой за столом и пила чай.

– Вот, Анна Христофоровна, – обратилась к ней мама, – это моя старшая, Леля, с младшей-то вы хорошо знакомы. А это наша новая отяковская учительница, занимается с Ташей.

Я вспомнила, что Таша писала мне в институт, что у нее новая училка, которая ей нравится. Анна Христофоровна подала мне руку и внимательно посмотрела на меня. Она была очень молодая, небольшого роста, худенькая и черная, как жучок. Глаза, волосы и даже брови – все очень черное. Лицо у нее было приятное, и взгляд прямой и открытый.

– Я встретила Ташу, – сказала она, – когда шла к вам. Летит верхом довольная, разрумянившаяся, увидела меня, остановила Фоньку и говорит с испугом: «Здравствуйте, Анна Христофоровна». «Здравствуй, – отвечаю, – что же ты, испугалась, что я приехала заниматься с тобой? Нет, не бойся, у меня каникулы, это я по делам на один денек». «Да, – сказала она радостно, – до свидания, Анна Христофоровна», – и помчалась дальше.

Все засмеялись.

– Да, Наталия Сергеевна, – опять заговорила учительница. – Вы мне начали рассказывать про нашего инспектора народных училищ Банковского, про то, как он организует реальное училище в Можайске на свои деньги, это очень интересно.

– Да, вот пришла в голову человеку такая мысль – открыть в городе реальное училище, а земство денег не дает, так он и решил вложить свои собственные в это дело, и каменный дом свой отдает, да вдобавок еще хочет организовать бесплатные места для бедных.

– Господи, какой хороший человек, – оживленно заговорила Анна Христофоровна, – я сразу на него обратила внимание. Он так радушно и просто отнесся ко мне, когда меня к вам назначили, не то что другие: корчат из себя вельмож, подают два пальца. А что, он очень богат?

– Да в том-то и дело, что нет, живет на жалованье, наверняка в долги влез. И тем не менее я уже слышала, что некоторые купцы желают своих сынков протолкнуть на бесплатные места. Боюсь, прогорит он скоро.

Мама задумалась, а потом сказала:

– А меня это волнует вот почему. Он давно любит мою подругу Софью Брониславовну, вы ее знаете, видели у меня. После смерти ее мужа он сделал ей предложение и сказал, что будет ждать, как положено, год. Соня думает согласиться.

– У нее, кажется, дети есть?

– Четверо.

– Какой же хороший человек! – восхищалась Анна Христофоровна.

Николая Александровича Банковского я немного знала, высокий, полный, с довольно добродушным лицом. Насчет училища все прошло мимо моих ушей, но что у Булановых будет отчим, поняла. «Что ж, – подумала я, – если он хороший человек – это ничего». Анна Христофоровна мне очень понравилась, у меня к ней было такое чувство, как будто я ее знаю давно. В дальнейшем, когда мы с Ташей подросли, она стала нашим другом.

Среди лета я получила письмо от Лиды Дрейер, она писала, что ее с сестрой взяли из института совсем, они будут учиться в гимназии в Пензе. «Я так счастлива, что не поеду больше в этот институт», – писала она. Я позавидовала ей и погрустила, что больше никогда ее не увижу. Но в памяти моей Лида Дрейер осталась на всю жизнь.