Текст книги "Ровесницы трудного века: Страницы семейной хроники"

В начале декабря приехала мама.

– Ты знаешь, завтра я приеду за тобой и возьму тебя на все Рождество, до 7 января. Месяц ты будешь дома. Ольга Анатольевна (начальница) тебя отпустила.

Трудно даже выразить, как я обрадовалась. За последнее время, в почти домашней обстановке заразного лазарета, я понемногу стала отходить. Но приступы тоски иногда все-таки были. А сейчас, мне казалось, счастливее меня, наверно, нет человека на земле! Внизу швейцар Иван с всегдашними поклонами подал маме чемодан.

– Ведь мы сейчас прямо на вокзал – я велела Якову выезжать к трехчасовому поезду на станцию.

Мамины слова звучат волшебной музыкой. В вагоне я все приставала к ней:

– Смотри не пропусти и скажи мне, когда наши ели будет видно.

– Чудачка, сейчас будет только Кубинка, а усадьбу нашу будет видно после Шелковки. Да надо скорей одеться, в Кубинке я горячих пирожков в буфете куплю. Ты ведь голодная.

– Лучше не надо, мамочка, а вдруг ты опоздаешь на поезд.

У мамы есть эта привычка: она любит выходить на станциях и любит садиться в поезд с последним звонком. Так и на этот раз, я уж начала волноваться, и вдруг она появилась:

– Кушай скорее!

Я уплетала пирожки с большим удовольствием, и мне вспомнилось, как в институте все это время ела насильно. Сидя рядом с классной дамой, принуждена была нехотя запихивать в себя пищу. И, точно чувствуя мои мысли, мама сказала:

– В институте ты, наверно, плохо ела, иначе не была бы такая худая.

– Заставляли, – ответила я с набитым ртом.

Вот они, наши елочки. Усадьба на горке, а ели такие высокие, что их видно издалека, когда проезжаешь мимо Рылькова. Милые елочки! Поезд промчался быстро. Наконец станция Можайск. За белым двухэтажным зданием небольшая площадь. Там извозчики, розвальни крестьян. Яков, увидя нас, подает санки, запряженные Красоткой. Какие хорошенькие саночки, с полостью, отделанной мехом. Это я или не я сажусь рядом с мамой?! Яков в тулупе приветливо улыбается. Может, и не было никогда этого института? Красотка прямо с хода пошла рысью. А как все бело кругом, из-под копыт вырываются комья снега. Вдали чернеет Шишкинский лес.

– Интересно, – говорит мама, – как понравится тебе наш новый дом.

Мы едем быстро-быстро. Красотке, видно, тоже хочется домой. Здравствуйте, столбы и часовенка! А почему Яков не сворачивает на мостик? Наша усадьба окружена рвом, и сделано два мостика для въезда: один около большого дома, второй у флигеля. Яков его пропустил. А, вот что, сделан третий мостик! В спустившихся сумерках вдруг сразу виден ярко освещенный наш новый дом. Какой он маленький и какой милый! По каждому фасаду три окна. Прямо крыльцо, направо большой балкон с лестницей, налево кухонное крыльцо и только сзади одни окна. Мы подъезжаем к крыльцу, оно все резное, такие красивые узоры, а крыльцо большое, на нем вполне можно пить чай. Дом бревенчатый, не обшитый.

Не успели мы выйти из санок, как дверь открывается, появляется няня, и слышно, как она отгоняет от двери Ташу. Я целую няню, и тут же прыгает Таша. Маме не терпится, чтобы я посмотрела дом.

– Правда, хорошая передняя, большая?

Я осматриваюсь. По бокам входной двери два длинных, узких окна. Направо дверь в мамину спальню. В ней три окна. Два на восток и одно на юг. Налево дверь в детскую, в ней одно окно на юг и два на запад, а прямо дверь в столовую. Столовая намного больше двух первых комнат. В ней направо большая, наполовину застекленная дверь на балкон, выходящий на восток, а прямо два окна на север, по этой же стене в углу дверь в сени, а из них в кухню.

– Нравится? – спрашивает мама.

– Очень, очень, а как пахнет смолой!

– А ее у нас много, – показывает Таша на стены, и я смотрю на янтарные капли. – А у нас Аришки нету, – весело сообщает Таша, – она в Москву уехала покупать манто и шляпу.

Мама смеется:

– Она давно хотела в Москву, ее сестра Маша устроила на место.

– Идите кушать, – говорит няня.

В столовой я вижу высокую голубоглазую девушку. У нее светлые волосы и румяное лицо. Она кажется очень добродушной и спокойной.

– Это наша Параня, – говорит Таша. – Она дочка Крайнего. Да, Леля, ты знаешь, какие лыжи сделал нам Крайний! Мы с Дуней уже катались на них, теперь с тобой поедем.

Какое счастье просыпаться утром дома. Первой мне бросилась в глаза лежанка. Она была белая, кафельная и украшена сводными картинками. А вот знакомые зеленые занавески с белыми лилиями. А вот тоже знакомое зеленое кресло. И здесь оно стоит у окна. Ташин стол весь заставлен разными зверушками. Нянин диван… Она уже, конечно, давно встала.

А мой столик пуст. Я вчера еще разбиралась в своем хозяйстве. Посредине стоит большой пузатый комод. На нем зеркало. Около лежанки умывальник. Над кроватями висят наши полочки.

Господи, как хорошо! С утра мы пошли с Ташей кататься на лыжах. Я таких лыж никогда не видела. Они короткие и не загнутые.

– Это – охотничьи, – поясняет Таша. – Крайний всегда на таких на охоту ходит.

Сначала я проваливалась, а потом приспособилась, но Ташу, конечно, догнать не могла.

Потекли счастливые дни. Как-то, незадолго до Рождества, мама позвала меня к себе в комнату.

– Прислали твои отметки за первое полугодие. Очень плохие. Я ведь не говорила тебе, Леля, что после Рождества ты пойдешь в приготовительный класс. Причин к этому много. У тебя пропущенных дней оказалось больше, чем учебных. Плохие отметки. В этом частично и моя вина: ты была очень плохо подготовлена. И, наконец, ты моложе всех в классе. В седьмом полагается быть десяти-одиннадцати лет, а тебе девять. Одна только Муся Янковская тебе ровесница. Но с Мусей, конечно, тебя сравнивать нельзя. Ты сама знаешь, как она учится. Хорошо говорит по-французски.

Мама говорила долго, она старалась успокоить и убедить меня. Но я приняла эту новость равнодушно. Прежде всего, не хотела отравлять себе пребывание дома и решила об институте не думать совсем. «А может быть, в приготовительном мне будет лучше», – иногда мелькала ободряющая мысль.

В сочельник Крайний привез елку. Она была такая кудрявая и вышиной до самого потолка. А потолки у нас были не то что в можайских квартирах – высокие. Ее поставили пока в сенях. Тут же Крайний начал мастерить крест, то есть подставку под елку. Интересная личность – Алексей Крайний. Высокий, очень красивый, с черными, полуседыми кудрями. Глаза у него большие и синие, и что-то в них детское – может, от длинных ресниц, а может, от его доброты. Для нас с Ташей Крайний был кем-то вроде Деда Мороза. Всегда мы получали от него что-нибудь приятное: то салазки, то лыжи, то горку зальет в саду для катания. Крайний очень любил говорить про политику и здорово разбирался, так и сыпал разными фамилиями. Мама всегда оставляла ему газеты. Причем он использовал их вовсю. Сначала прочтет от начала до конца, а потом крутит из них цигарки. Курил он очень много, и самосад его был довольно ядовит.

Елку делали, как обычно, на третий день праздника. У нас была традиция: елку всегда наряжали мама с няней, а мы с Дуней сидели в детской и обвязывали пастилу, яблоки, орехи. На нас надели наши парадные, красные в клетку, шерстяные платья. Дуня тоже принарядилась, она пришла в розовой кофточке и белом платочке. Как ни уговаривала ее мама не носить платок в комнате, а также летом, в жару, Дуня не соглашалась.

– Я раскрымши ходить не буду, – твердо заявила она.

Когда елка была готова, нас позвали в столовую, и мама заиграла на рояле веселый марш. Очень интересно было находить на зеленых ветках знакомые, но за год забытые игрушки, а игрушек у нас этих было много, причем сохранились еще купленные папой, и каждый год прибавлялись новые. Потом мы садились за стол, на подносах стояли пастила, орехи, пряники, яблоки, всего этого можно было есть сколько хочешь. А сладостями, вообще, нас ограничивали: в старину считали, что от сладкого бывает золотуха (наверное, по-современному – диатез) и портятся зубы. Пока мы насыщались, мама с няней делали какие-то манипуляции около елки. И наконец мама сказала:

– Пусть каждый найдет себе сверток с записочкой под елкой.

Дуня нашла белый шерстяной платок полушалок с яркими цветами. Таша – очередную лошадь, но на этот раз она превзошла всех предыдущих: шерсть у нее была как настоящая, коричневая, и даже похожа немного на Красотку. А я – книгу в красивом переплете, с золотым обрезом: Чарская, «Записки институтки». Я была в восторге:

– Мамочка, можно я возьму эту книгу в институт?

– Что ты, Чарскую читать там не разрешают. Прочти ее дома.

– Интересно, а почему не разрешают?

– Прочтешь, тогда увидишь, – уклончиво ответила мама.

Книжка мне очень понравилась. Многое похоже на наш институт, но многое у нас лучше. Там девочки зовут начальницу «мадам», а друг друга называют «медамочки». А мы зовем начальницу Ольга Анатольевна, она нас называет «дети», «enfants», а друг друга мы называем «господа», как взрослые. Правда, ее героиня княжна Джаваха какая-то особенная, таких в жизни, по-моему, не бывает, но зато очень интересно. И классухи, которых они называют синявками, выведены правильно – или смешные, или злые. Вот почему, наверное, не разрешают Чарскую в институте, догадалась я. Потом, там не отпускали на праздники и воскресенья домой, даже на Масленицу не отпускали. Мама говорит, что их институт был больше похож на институт Чарской, чем на наш.

После елки и Нового года остались считаные дни до отъезда. При мысли об институте мне становилось очень тоскливо, но я старалась себя утешить тем, что недалеко до Масленицы: нас отпускали на целых четыре дня, и мама обещала привезти с собой в Москву Ташу. А потом, может, и правда в приготовительном мне будет не так плохо, как в седьмом.

И вот я опять в институте. Мама ласково прощается со мной.

– Ну, не тоскуй, все будет хорошо.

Я неуверенно открываю дверь класса. Какой маленький класс, как мало девочек! Они сидят на составленных стульях и играют в мяч. Я знаю эту игру: бросая мяч, нужно сказать начало слова, а тот, кому ты его бросаешь, должен закончить это слово. Классной дамы нет. Я нерешительно останавливаюсь в начале класса. Ко мне подходит высокая девочка с двумя косичками, торчащими пистолетиком.

– Ты будешь в нашем классе? Как тебя зовут?

Я отвечаю.

– Иди играть с нами, пока классуха не пришла.

Девочки смотрят так приветливо, я быстро включаюсь в игру, и вот мы уже вместе смеемся и шутим. Особенно мне понравилась очень хорошенькая девочка с двумя темными косами до пояса. У нее такое тонкое личико, а глаза какие-то удлиненные и очень красиво оттенены черными ресницами, ее зовут Таня Шатохина. Еще мне понравилась та, с косами-пистолетиками, – Вера Мартынова. У нее вздернутый нос и большие веселые глаза. Она все время делает уморительные гримаски, и особенно смешно получается, когда она вертит головой и ее косички разлетаются в стороны.

Мяч случайно вырвался у кого-то из рук. Я вскакиваю поднять и ловлю его около парты сидящей в отдалении девочки. Когда я приближаюсь к ней, она поднимает голову от книги и, насмешливо глядя на меня, говорит:

– Девочку перевели из седьмого в приготовительный класс, такой позор, а она вместо того, чтобы плакать, хохочет и играет в мяч.

Я сначала растерялась, одно мгновение, но потом как-то сразу почувствовала, что если смолчу, то будет плохо. Быстро поднимаю мяч и, глядя прямо на нее, спрашиваю:

– Тебе сколько лет?

– Ну, девять, – озадаченно отвечает она, – при чем это?

– А при том, что мне тоже девять.

– Так зачем же тебя отдали туда?

– Вот отдали, – неопределенно отвечаю я и как ни в чем не бывало продолжаю игру.

Таня смотрит на меня еще более дружелюбно и тихонько шепчет на ухо:

– Правильно с ней разговариваешь, задавака, корчит из себя что-то, княжна Ширинская-Шихметова.

«Чуть что не княжна Джаваха», – думаю я и разглядываю сердитую девочку. Нет, она не красавица, бледная и веснушек много, две каштановые косы толстые.

В класс вошла классная дама Ступина Екатерина Иосифовна, злючка и крикунья ужасная. <…> Она показала мне парту рядом с Верой Мартыновой, в последнем ряду.

– В пару я поставлю тебя с Еремеевой, только смотри, не наберись от нее упрямства и дурости.

Я невольно посмотрела на рыженькую, бледную девочку, она стояла с опущенными глазами, а когда подняла их, я заметила, что они зеленые, очень бойкие. <…>

Однажды, после прогулки, звонка еще не было, мы столпились около доски, и я что-то рассказывала. Мартышка обняла меня. Мы были так оживлены, что не заметили, как тихо отворилась дверь и в класс вошла Ступина. Она минутку постояла молча, как бы наблюдая нас, и, когда Шатошка первая, заметив ее, быстро проскользнула на свою парту, она вдруг сказала громко и насмешливо:

– Ну что же, Татьяна Шатохина, царица класса, придется, наверно, скоро уступить свое место другой.

Мы все молча разошлись по партам. Ступина несколько раз взглянула на меня своими злыми глазами. У нее была очень неприятная манера уставиться своими глазищами. Особенно когда она отчитывает кого-нибудь: поругает, а потом вдруг замолчит и молча ест тебя глазами.

– Ну, вылупилась, – говорит Мартышка.

Вечером, во время приготовления уроков, к Ступиной пришла классная дама из старшего класса. Они пошептались, потом Ступина сказала нам:

– Сидите спокойно, я скоро приду, – и они быстро пошли по коридору.

Сначала было тихо, все занимались приготовлением уроков. Одна Еремка бесцельно бродила по классу. Несколько раз она подходила к стоящему на подоконнике графину с кипяченой водой, наливала воду в стакан и пила.

– Ты что это все воду пьешь? – спросила, подбегая, Таня Шатохина. – Дай мне напиться.

– Подождешь, царица класса, напьюсь, тогда и тебе дам, – ответила Еремка, прижимая к себе графин.

Таня стала отнимать.

– Пусти, Шатохина, разобьем.

Еремка выхватила графин и быстро плеснула в стакан, а Шатошка ловко подхватила его и, смеясь, стала пить воду.

Еремка стала отнимать у нее стакан, ей мешался графин, она плюхнула его на каменный подоконник и не рассчитала… Полилась вода, и посыпались осколки. Еремка так спешила, что даже не отскочила, и кофточка, и фартук сразу стали мокрые. Я никогда не видела такого несчастного лица у самоуверенной Еремки.

– Что же теперь будет? – шептала она.

Мы с Мартышкой кинулись подбирать осколки.

– Не бойся, – говорит Вера Еремке, – мы осколки выкинем, а воду вытрем.

Ей, видно, тоже стало ее жалко. Воды так много, чем ее вытирать? И вдруг грозный окрик:

– Что у вас тут происходит? – посреди класса стоит Ступина.

Что делать? И вдруг простая мысль приходит мне в голову. Я распрямляюсь, кладу осколки на подоконник и говорю:

– Это я нечаянно разбила графин.

– А почему Еремеева вся мокрая?

– Она стояло около, и так получилось.

– Ты все врешь, «получилось»! Ты фокусы, наверное, какие-нибудь показывала, любишь кривляться перед классом.

– Она нечаянно, – подтверждает Мартышка.

– Мне адвокатов не нужно, садись на место. – Ступина хватает за руку Еремку. – Идем переодеваться в дортуар. Шатохина, попроси Варю здесь убрать.

После ухода Ступиной и Еремеевой несколько минут в классе молчание. Я стою растерянная.

– А ты молодчина. – И кто-то кладет мне руку на плечо. Это Маруся Ширинская. – Давай с тобой дружить.

– С удовольствием, – отвечаю я, – но я обещала Мартышке.

– Ну что ж, давайте дружить втроем, – говорит Маруся.

– Мартышка, у нас будет триумвират! – восторженно кричу я, забыв о графине.

– Уже начиталась Чарской, – улыбается Ширинская.

Вернувшись, Ступина взялась за меня. Чего она мне только не кричала: и что счет за графин пошлют маме: «Пусть порадуется на дочку» (подумаешь, сколько он там стоит, этот графин!), и что, если Еремеева простудится и заболеет, я буду виновата. А вдруг правда простудится, но в этом-то я ведь не буду виновата – фу-ты, от ее крика мне уже стало казаться, что я действительно разбила графин.

В общем, скандала хватило до звонка на чай, последнего звонка в этот день. Приготовишки пьют чай в полвосьмого и сразу идут спать. А весь институт пьет чай в восемь часов, и спать после чая идут только младшие, а старшие еще ненадолго приходят в класс, но в десять часов свет во всех дортуарах должен быть погашен.

– Лодыженская! Будешь ходить на 10 шагов впереди класса, – прокричала Ступина, едва прозвенел звонок.

Я пошла впереди класса. Когда мы проходили мимо седьмушек, Нина Константиновна стояла в коридоре около своей двери и что-то внушала Тамаре Кичеевой. Ступина нас остановила.

– Вот, Нина Константиновна, полюбуйтесь на своего хваленого стрижка! Ведет себя безобразно, да и врунья к тому же.

– Ай-ай-ай, – закачала головой Нина Константиновна, а Тамара весело мне улыбнулась.

Я шла впереди и, странное дело, чувствовала себя очень хорошо, несмотря на то что Ступина все время кричала мне, что я то иду слишком быстро, а то, наоборот, медленно. Я этого не замечала, а чувствовала, что сзади меня девочки, которые все до одной ко мне относятся хорошо, а Вера и Маруся – мои друзья.

На другой день в первую же переменку ко мне подошли несколько человек седьмушек.

– Мы к тебе в гости, – сказали они, – погуляй с нами по коридору.

Я не очень обрадовалась этому явлению, тем более что там были девочки, дразнившие меня. Например, Бугайская. Но была там и Тамара Кичеева, а она мне очень нравилась. Я говорила с ними приветливо, но невольно вспомнилось прошлое, и от этих воспоминаний становилось грустно.

Наша дружба с Ширинской имела очень много положительного. Мы как-то остепенились. Маруся научила нас брать книги из классной библиотеки. Мы о ней и не знали. Некоторые книги читали вместе. А мы с Верой вовлекли Марусю в игру в «знамя». Она оказалась лихим игроком, была очень довольна и призналась нам, что до сих пор скучала на прогулках. Ее очень заботили плохие отметки Мартышки.

– Смотри, ты останешься в классе и много потеряешь, – говорила она. – Класс у нас хороший, девочки не злые, не забияки. А ведь разные бывают!

– Да, – сказала я, – разные, – и рассказала все, что со мной было в седьмом классе. Не знаю, как это случилось, ведь я никогда никому об этом не говорила, потом я спохватилась и стала брать с них разные клятвы о молчании.

Реагировали они по-разному. Мартышка вся кипела:

– У, гадюки, как они смели, ведь ты же им ничего плохого не делала.

А Маруся задумалась:

– Скажи, а среди тех, которые приходили к тебе тогда на переменке, были дразнившие тебя?

– Были.

– Вот видишь, Леля, – горячо заговорила она, – в каждом человеке должно быть благородство и гордость. Благородство в тебе есть, ты хорошая, а вот гордости – нет. Как могла ты разговаривать с ними после всего случившегося? Ругаться и упрекать их я бы не стала, но и по коридору с ними гулять не пошла бы.

Вера не согласилась:

– Значит, Леля добрее тебя, она простила им. – Мы замолчали, но я не соглашалась ни с той, ни с другой. Мне не очень нравилась Марусина «гордость», но и моя «доброта» мне казалась слабодушием.

Мы решили делать уроки вместе. У Мартышки был очень красивый почерк. Она каллиграфически выводила буквы, хотя и не училась чистописанию, но ошибки она сажала в каждом слове. А когда нужно было самой составить предложение, у нее получалось как-то не по-русски. Я сказала ей об этом.

– Да, до пяти лет я совсем не говорила по-русски, – сказала Мартышка и вдруг заявила торжественно: – Леля рассказала нам свою тайну, и я расскажу вам свою.

И началось требование клятв. Затем Мартышка стала рассказывать:

– Когда мне было два года, папа и мама уехали за границу. Мы жили тогда в Риге, а все остальные остались дома. Гувернантка, экономка, старшие сестры, брат и я. Со мной оставалась няня – латышка, она раньше была моей кормилицей. Она очень любила меня, а я любила ее больше папы с мамой. И вот мы жили с ней в детской вдвоем, остальные не интересовались нами и не приставали к нам. Мне нравилось очень говорить по-латышски, а когда мы с няней ездили в деревню к ее родным, рассказывала всем, что я латышка. Это было самое лучшее время. Папа с мамой приехали, когда мне было пять лет и я почти не говорила по-русски. Они прогнали мою няню, взяли мне гувернантку и стали учить меня по-русски. Я плакала так, что заболела, а маму долго не могла привыкнуть называть мамой. Гувернантка была такая дрянь. Как я ее изводила.

Я была потрясена, как же можно было прогнать няню? Мама, Таша и няня – мои самые близкие.

– Ну, теперь, Маруся, расскажи ты свою тайну, – сказала Вера.

– А у меня нет никакой тайны. Маму почти не помню, она умерла давно. Мы живем с папой. У меня два брата. У меня с ранних лет гувернантки, но я к ним равнодушна: таких как Ступина, у меня никогда не было, да папа и не стал бы такую держать, она очень грубая, но и таких, которых бы я любила, тоже не было. Люблю очень папу, но мне кажется, что он больше любит братьев. Дело в том, что папа обожает музыку, у меня же абсолютно нет слуха, а братья музыкальны – так папа говорит. А дома у нас всегда все ровно и спокойно и как-то строго. От слуг мы очень далеки, но я понимаю вас обеих, няню можно любить как маму. У Пушкина была няня, которую он любил больше всех.

После этого разговора мне стало жалко и Веру, и Марусю, и мне показалось, что я счастливей их. Дни шли, приближалась Масленица. Мы втроем были неразлучны. Мне нравилось в нашей дружбе то, что мы все были равны, никто не пытался взять верх. И хотя Маруся была явно развитее меня и Веры, она очень деликатно относилась к нам и всегда считалась с нашими желаниями. <…>

В четверг на Масленой неделе утром, сразу после чая, нас отпускали домой. Я уже с вечера, в среду, начала волноваться. Мама на прием не пришла, вдруг не приехала?

Утром почти никто не прикоснулся к чаю. Не успели мы прийти в класс, как вошла Варя с целым списком и стала называть фамилии тех, за кем приехали, почти весь класс перечислила, и меня! И меня! Мы бежим как сумасшедшие. В дверях швейцарской меня встречают мама и Таша.

– Сегодня у нас блины, – говорит мама, – а завтра билеты в цирк, а в субботу пойдем на блины к Ане Шевченко.

Вот мы опять у дедушки. Он почему-то сразу начинает вспоминать елку в институте.

– Сейчас я вам покажу интересную картину. – Он рассаживает нас в кресла в гостиной, сам становится посредине. – Представляете себе громадный зал, замечательная елка со всеми онерами, в крайнюю дверь, в уголочек впускают родителей, к самой стенке, а чтобы они не бросались к елке, заставляют их стульями; они стоят, как сельди в бочке, выйти покурить нельзя, да и курить даже в коридоре не разрешается. И вот наконец духовой оркестр играет полонез из «Жизни за царя». Там, далеко, в другом конце зала, появляются крохотные фигурки, лиц не видно, видно только болтающиеся руки. Когда они приближаются к нашему партеру, мы со своей галерки начинаем искать Лелю и наконец видим знакомые вихры. Вот она, с рыжей девочкой, в третьей паре. Лица у обеих злые-презлые, а когда приближаются к самим креслам, Леля исподлобья сердито смотрит на нас. Вот как они танцуют. – Дедушка выпячивает вперед кулак и, балансируя им, начинает комично приседать, делая очень злое лицо. Мы все хохочем. – Подождите, это еще не все. Дальше кончается полонез и начинается бал, и вдруг появляется царица бала в паре с дирижером танцев.

Сначала дедушка изображает лицеиста: он становится на цыпочки, поднимает плечи и, размахивая руками, выкрикивает французские команды, при этом делает презрительную физиономию, затем сгибается в три погибели, как бы ко мне. Меня он представляет еще комичнее. Он приседает на пол, а руки тянутся вверх к лицеисту, притом он танцует венгерку, а голосом изображает оркестр. Мы прямо валимся от смеха, но мне немножко обидно.

– Дедушка, я на цыпочки становилась не из-за лицеиста, а чтобы мне вас с мамой увидеть.

– Ой, я давно так не смеялась! – говорит мама. – У вас прямо талант подражания.

– Посмеяться перед блинами полезно, я заказал блины к часу, ведь вы и в институте, и дома по-деревенски привыкли рано обедать. Ну, идемте в столовую.

В столовой уже стол накрыт, на тарелках икра, семга, в судочках сметана. Приносят горячие блины, мы все трое едим с удовольствием, Коля и Аля тоже, а дедушка все чем-то недоволен, то блины остыли, то масло плохо растоплено, и наконец говорит:

– Не люблю я блины в семейной обстановке, то ли дело в ресторане.

– Вот тебе на! Спасибо, – смеется мама.

– Нет, правда, Наташа, сейчас у Тестова тарелки горячие подадут, музыка играет, метрдотель крутится, разные деликатесы предлагает, а тут все не то. Пойдем завтра к Тестову?

– Нет, папа, завтра я с детьми иду в цирк.

В цирке я бывала не раз и всегда очень любила эти посещения. Там своя, какая-то особая атмосфера.

– Как хорошо пахнет конюшней, – говорит Таша, усаживаясь в кресло.

Таша больше всего любит выступления лошадей: джигитовку, лошадиные танцы, наездниц. А мне больше всего нравятся акробаты и танцы. Люблю клоунов, только не таких, которые бьют друг друга по щекам, а вот Бим и Бом – замечательные клоуны. Во-первых, они никогда не выходят в пестрых балахонах и обсыпанные мукой. Они одеты в вечерние костюмы, и в петлицах хризантемы. Остроты их очень тонки и всегда на современную тему, правда, не весь смысл доходит до меня, но кое-что и я понимаю. Еще мне очень понравились икарийские игры. Выходит целая группа людей в римских одеяниях, они делают всевозможные акробатические упражнения, среди них два мальчика. Мне кажется, что один моложе меня, но в движениях они не отстают от взрослых. Группа имеет большой успех, особенно мальчики, им бросают на арену апельсины, яблоки, большие кисти винограда. Мальчики ловко подхватывают их и подбирают все. Уже человек в униформе начал скатывать ковер, а один из мальчиков заметил под ковром яблоко; несмотря на то что у него полные руки фруктов, он кинулся и за этим яблоком.

– А они жадные, – говорю я.

– Не говори, о чем не знаешь, – возражает мама. – Это несчастные дети, у них наверняка все отнимут взрослые, может, вот это единственное яблоко, которое он достал из-под ковра, ему и достанется. Обязательно дам вам прочесть рассказ Григоровича «Гуттаперчевый мальчик».

А мне-то как раз казалось, что у этих мальчиков счастливая жизнь: успех, фрукты, конфеты. <…>

А в субботу мы идем к Ане Шевченко – мы привыкли так называть мамину институтскую подругу. Ее муж, Андрей Ефремович, занимает большую должность. Они богаты, квартира – это целая анфилада комнат, красиво обставленных. У них два мальчика нашего с Ташей возраста, Коля и Юра, при них англичанка. После блинов мы играем в разные настольные игры, а рядом стоят раскрытые коробки шоколадных конфет, но мальчики к ним совершенно равнодушны. А я, несмотря на послеблинную сытость, с вожделением на них поглядываю.

Ну конечно, три дня проскакивают незаметно. Я хватаю каждую минутку, проведенную вне института, и предвкушаю удовольствия, которые мне предстоят, но уже вся программа исчерпана. Остался только торт, который дедушка принес сегодня. Мы его будем есть после обеда, а там институт. <…>