Текст книги "Ровесницы трудного века: Страницы семейной хроники"

Дело в том, что начиная с 9-10 часов вечера центральные улицы преображались. Появлялись богато одетые женщины, накрашенные. Краситься тогда считалось неприлично, и яркую косметику употребляли только женщины легкого поведения. Остальные же только слегка поправляли природу. А девушкам даже и это не разрешалось. Почему-то в то время среди многих мужчин было принято бегать по улицам за незнакомыми женщинами. Времени, что ли, у них свободного было много? Бежит такой тип за тобой, то обгонит и сделает стойку, пропустит вперед, и опять чувствуешь за собой неприятные тебе шаги. Зайдешь в магазин, думаешь избавиться. Нет! Ждет у дверей, как шпик. Я впервые столкнулась с этим именно тогда, во время моей почти самостоятельной жизни в Москве.

Как-то от бабушки вечером меня провожала Дуняша. Хотя была середина марта, но вечер казался весенним. Мы шли, мирно беседуя. Дуняша говорила, что не любит города.

– Лучше нашего Загоскина (так называлось имение бабушки) ничего нет. Сейчас снега сходят, половодье, ни пройти ни проехать.

– Что ж хорошего? – засмеялась я и вдруг заметила, что извозчик, который все время плелся за нами, обогнал нас и остановился.

Седок встал на ступеньку и вывернулся на нас. Неожиданно лошадь дернула, и он чуть было не шмякнулся носом об тумбу, но удержался. Вот тоже достопримечательность старой Москвы, эти тумбы. Они стояли на обычном тротуаре. Их назначение, очевидно, было предохранять тротуар от лошадей. Очень неуклюжее и громоздкое предохранение! Даже песенка такая была, которую пели подвыпившие студенты:

 
Через тумбу, тумбу раз,
Через тумбу, тумбу два,
Спотыкаемся.
 

Увидев, как седок клюкнул носом, я расхохоталась еще больше.

– Не шмейтесь, не шмейтесь, – заволновалась Дуняша. – Это он вас приметил.

И всю дорогу мы шли молчаливые и «достойные». А коляска ехала за нами следом и проводила нас до Петровских ворот.

Последний раз Морачевский назначил мне прийти к пол-восьмому вечера. Тема беседы на этот раз была вегетарианство и воздержание. Я не помню, как у меня лечились зубы, но тему беседы помню очень хорошо. Мне было очень интересно это слушать, как оратор он был силен: я говорю «как оратор», а не «как собеседник», беседы не получалось: говорило одно лицо, а у другого был, правда, раскрыт рот, но слова не произносились. И хотя я собиралась выйти пораньше, чтобы не нанимать извозчика, а на полученные опять от тети Сони деньги купить в «Мусагете» «Карма-йогу» (она стоила 60 копеек), все же вышла поздно. Пошла очень быстро, почти бегом, и у Никитских ворот, когда поворачивала на Тверской бульвар, почувствовала преследователя. Я еще ускорила шаг, он тоже почти бежал.

Я решила перейти улицу на Страстной площади, там всегда стоят патрули. Остановилась на углу и заметила, что извозчиков едет много, а вот надвигается автомобиль, непрерывно гудя. И вдруг кто-то взял меня под руку, я выдернула руку и посмотрела: офицер с довольно наглой физиономией.

– Разрешите хоть через улицу вас перевести: вы так бежите, что вас непременно раздавят.

Я шарахнулась от него и быстро пробежала два проезда. А патрулей нет. И вдруг, когда я дожидалась, чтобы перейти Тверскую, увидела напротив, у дома Страхового общества со статуей наверху, человека в студенческой куртке с винтовкой в руках и с красной повязкой на рукаве. На груди у него был прикреплен красный бант и даже на фуражке был красный лоскуток. Я так обрадовалась, что опрометью кинулась через Тверскую, и мне даже показалось, что я почувствовала дыхание лошади, мимо которой пробегала, – может, это от страху.

Человек стоял спокойно и поглядывал по сторонам. Я подходила к нему и не знала еще, что ему скажу.

– Простите, – робко начала я, – можно постоять рядом с вами, может, мой преследователь, увидев меня около вас, отстанет. Я от самых Никитских ворот бегу от него.

– А где он? – недоуменно спросил студент.

– А вон, видите, офицер в серой шинели переходит Тверскую, вот прошел мимо ломовика.

Студент направился навстречу офицеру. Я пошла рядом с ним. И вдруг офицер повернул обратно и стал опять переходить Тверскую, очевидно увидев меня рядом с новым стражем спокойствия.

– Спасибо большое, – сказала я, – теперь я спокойно дойду до дома, мне недалеко.

– Подождите меня здесь, я должен поговорить с ним.

– Зачем, вы его и не догоните, вон он поворачивает к Тверскому бульвару и скрылся из вида.

– Подождите минутку, товарищ, я провожу вас.

– Нет-нет, мне близко. – И я бегом побежала дальше. Бежала, а сердце наполнялось теплом: меня впервые назвали «товарищ».

И вот я в последний раз у Морачевского. Он, как всегда, приветствует меня, а у столика с инструментами я замечаю фигурку в белом халате и в белой косынке. Она поворачивается ко мне лицом, и я остолбенела. До чего же она красива! Тонкое библейское лицо, черные, с красивым разрезом глаза, длинные загнутые ресницы, а румяные щеки покрыты легким пушком. Ей не больше 17 лет.

– Это Иоха, сестра моей жены, – говорит Морачевский, пристраивая мне удобнее подставку для головы. – Мечтает стать зубным врачом. Я взял ее к себе, пусть приучается.

Мне ставятся последние пломбы. Морачевский шутит, что злой дух советует ему сделать плохие пломбы, чтобы скорей увидеть меня.

– Но я поборол его, и зубы у вас теперь никогда не заболят. <…>

В этот день к бабушке позвонила мама из Можайска и обещала приехать завтра. А после обеда тетя Натуля сказала, обращаясь ко мне:

– Сколько времени ты живешь в Москве и ни разу не была у меня в Шереметевском переулке, пойдем сейчас ко мне.

В настоящее время москвичи совершенно разучились ходить благодаря обилию транспорта. Они спускаются на эскалаторе в метро, через 10–15 минут вынырнут опять на эскалаторе в противоположном конце Москвы. Они пересаживаются с автобуса на троллейбус, с троллейбуса на трамвай. А тогда… один многострадальный трамвай. И если извозчики были недоступны большинству, то у очень многих не было и пятачка на трамвай, а пересесть на второй и истратить 10 копеек вообще считалось легкомыслием. Причем маршруты тогдашних трамваев были короткие. И самый популярный способ передвижения был «одиннадцатый номер» – две ноги. Уж не говоря о студентах-репетиторах, объявления которых пестрели во всех газетах: «Ищу уроки, расстоянием не стесняюсь» (а сейчас студенты, торопясь на лекцию, ловят такси). Но даже те люди, которые могли иногда позволить себе нанять извозчика и, безусловно, имели пятачки на трамвай, даже те люди привыкли ходить пешком. Сейчас, когда вы спросите встречного прохожего, как пройти к тому или иному месту, он, объяснив вам, добавит:

– Только это далеко, лучше поезжайте на таком-то номере, ведь это три остановки троллейбуса.

А тогда на вопрос «Как проехать?» отвечали:

– Да что тут ехать? Пройдете три улицы, они не очень длинные, и все.

Конечно, формы и темпы жизни сильно изменились, с тех пор как наш транспорт экономит много времени для более важных дел, чем ходьба. Но и ходьбой пренебрегать не надо.

– Может, хочешь поехать на извозчике? – предложила тетя Натуля. – У меня деньги есть.

– Что ты, я так люблю московские улицы, ходить по ним для меня большое удовольствие.

– Правда любишь? А я их обожаю и, когда лето провожу в Загоскине, очень скучаю без них. Это давнишний наш спор с Соней о «курице» и «улице». Она больше любит «курицу», а я «улицу».

– Если под «курицей» подразумевать деревню и вообще природу, то я с тобой не согласна. Без природы я жить тоже не могу.

Так мы шли с тетей Натулей, беседуя на разные темы. Говорить с ней было очень интересно, хотя во многом я с ней не соглашалась. Шереметевский переулок, теперешняя улица Грановского, выходит на Воздвиженку, ныне проспект Калинина. Квартира, в которой тетя Натуля снимает комнату, помещается в очень хорошем по тогдашним временам доме. Дом этот называется тоже Шереметевский. Правда, квартира в полуподвале, но со своими удобствами. Дверь нам открыл сам хозяин, артист Большого театра Илья Яковлевич Соколов. Это плотный, невысокого роста мужчина с седовласыми кудрями. Я слышала раньше о нем от тетки. Он баритон, когда-то пользовался большим успехом, гастролировал по Италии и после поездки взял себе псевдоним Фалькони. Не помню, пел ли он тогда на сцене, но знаю, что учеников у него было много, которые ходили к нему на дом. Тетка звала его «матрос» и «хозяин».

Он жил в самых больших двух комнатах, а остальные сдавал. Собственно, жильцами у него были только две одинокие женщины: Наталия Ивановна и фельдшерица Ольга Федоровна, фамилии не помню. Была, конечно, и прислуга, пожилая женщина, которая жила у них давно. Эти четыре одиноких человека были очень дружны. Каждый вечер обязательно собирались вместе, и почему-то в самой маленькой, теткиной комнатке. Она, правда, была очень уютна. Мягкая мебель. Ковер на стене, в тон мебели, тяжелые портьеры, за японской вышитой ширмой кровать.

Соколов стал звать всех пить чай к нему в комнаты.

– Нет, спасибо, хозяин, – сказала тетя Натуля, – я хочу, чтобы Леля побыла у меня. <…>

Я высказывала тете Натуле, как мне нравится ее обиталище.

– Правда, мне здесь очень хорошо, и от Румянцевской библиотеки близко, и от «Офицерского экономического общества». – Так назывался универсальный магазин на Воздвиженке, сейчас там Военторг. – Люблю этот магазин: в одном здании можно купить многое, не надо бегать по Москве; «Мюр и Мерилиз» тоже хороши, но там всегда много народу.

Тетя Натуля показала мне свои любимые книги: Толстой Алексей Константинович, Козьма Прутков, Ибсен. Только мы заговорили о «Пер Гюнте», как раздался звонок, и вскоре в комнату постучали. В дверь вошел молодой красивый офицер.

– Это Борис Макарович Ольховский, – сказала тетя Натуля, – он друг моего племянника Кости Барсова, сына моей сестры Екатерины Ивановны. Едва успел закончить университет, как забрали в армию. Надолго вас отпустили, Боря?

– На три дня. Я только засвидетельствовал свое почтение к родителям и помчался к вам.

По быстрым взглядам, взволнованному голосу я все поняла и почувствовала себя лишней.

– Ты знаешь, тетя Натуля, – заговорила я, – мне надо домой; завтра утром мама приедет, надо привести в порядок свое хозяйство.

– Уж какое там у тебя хозяйство, – пробовала протестовать тетка, а у меня вырвалось совершенно неожиданно:

– Ведь вы, наверно, давно не виделись, человек приехал с фронта.

– Очень давно, – с виноватой улыбкой сказал Ольховский.

– Тогда давайте проводим Лелю до дома.

И мы вышли втроем. Разговор завязался интересный. Ольховский спросил про Костю Барсова и его жену. Костя недавно женился на молодой артистке, которая поет у Балиева в «Летучей мыши».

– Голос у Вали замечательный, ее номер «Соловей» Алябьева пользуется большим успехом, – сказала тетя Натуля, и разговор перешел на «Летучую мышь».

Я ничего не знала об этом театре, который вел талантливый артист Н.Ф. Балиев. Балиев работал раньше в Художественном театре, и «Летучая мышь» родилась из капустников артистов этого театра. Они рассказали мне, как оригинально там начинался один из спектаклей-концертов. <…>

Я и не заметила, как мы дошли до моего дома, пройдя, в сущности, большое расстояние от Шереметевского переулка до Петровских ворот.

Наутро приехала мама, я была очень рада ее видеть, но в Отяково ехать не хотелось. Если бы там была Таша! Мама с утра пошла по своим делам, а я одна по памятной дороге направилась к бабушке. Завтра мы уезжаем. <…>

А на другой день мы были уже в Отякове. Что может быть лучше апреля в деревне?! Если в городе весна была недавно прибывшей гостьей, то здесь она вела себя полновластной хозяйкой, и вся природа с радостью подчинялась ей. Еще снег, вздыхая, уходит в землю, а на солнце уже жарко. Еще нет расцветок зелени, но белое, черное и голубое кажется яркой гаммой красок. Еще нет запахов, а вместе с тем пахнет все: и эта черная разверченная дорога, и проталинки с прошлогодней травой, и местами сбившийся снег, и эта масса голубого воздуха, спустившаяся с неба, изумительно пахнет весной. И мне уже не жаль Москвы, мне хорошо и радостно здесь. И я опять пишу стихи, но теперь они получаются с декадентским уклоном, как в «Чтеце-декламаторе». <…>

Через несколько дней мы получили письмо от Таши, очень тревожное. Настроение в институте сильно изменилось. Из разных губерний к девочкам стали приходить письма о погромах помещиков. У Тиночки Васьяновой дело кончилось трагически: убили мать, а отца, похороненного несколько месяцев тому назад, вырыли из могилы и возили на тачке по деревне. Я не знаю, конечно, каковы были отношения с крестьянами у родителей Тины, но все же такая расправа отдает средневековьем. Тину, в полуобморочном состоянии, взяли родственники. Все эти события наэлектризовали Ташу, и ей казалось, что в Отякове тоже творятся кошмары. Мы, конечно, тут же написали ей успокоительные письма.

А мама пообещала поехать вместе со мной на день Ташиного рождения, 21 апреля, в Москву, чтобы провести с ней у бабушки весь этот день.

В один из ярких весенних дней я занималась, как обычно последнее время, творчеством. Устроилась на крыльце с комфортом. У нас стояло там большое кресло дачного типа, снизу у него выдвигалось нечто вроде скамеечки, а спинку можно было опускать горизонтально. В общем, то, что теперь называется кресло-кровать, но сделано, конечно, более примитивно. Причем материал составляли белые прутики. Я постелила на него свою шубку и полулежа писала: «Тихий благовест звучно плывет над рекою…», и вдруг глаза мои остановились на дороге, спускающейся из Косьмова. Листьев еще не было, и она хорошо просвечивала сквозь ветки берез и кленов, растущих на канавке. По дороге шла, как мне показалось, толпа народа. Я привстала и стала следить за ними. Передний поворачивает на нашу усадьбу. Я вскочила, схватила шубку и лист бумаги, карандаш и бросилась в дом.

– Мама, мама, к нам полная делегация идет!

Мама вышла на крыльцо.

– Это косьмовские, – сказала мама, – вон, видишь, Архаров впереди идет.

Оказалось, вовсе не толпа, а всего человек двенадцать. Впереди важно шествовал высокий старик благообразного вида, с длинной седой бородой. Он чем-то напоминал нашего институтского швейцара Ивана. Все были пожилые, молодежи среди них не было, они нарядились, как на покос, в чистые ситцевые косоворотки навыпуск.

– Здравствуй, Наталья Сергеевна, а у нас к тебе разговор есть, – солидно сказал Архаров. – Подходи, мужики, поближе.

Мама велела мне принести стулья из столовой. Пока они рассаживались, я наблюдала за всеми. Лица у всех спокойные и добродушные. А мама стояла немного растерянная.

– Уж садись и ты, разговор длинный будет, – сказал Архаров.

Мама села на вертушку от рояля, как бы олицетворяя этим непрочность своего положения. На мое кресло сел маленький лысый и курносый мужичонка. Я вспомнила, это Иван, по прозвищу Царь. Это прозвище он заслужил в насмешку из-за своей бедности, да и лицом он немного походил на Николая Второго. Он жил с женой. Они ничего не сеяли и не сажали, скотины у них тоже не было. Большей частью они ходили по миру. «Цари работать не любят», – говорили о них в деревне.

Второпях, когда я убегала с крыльца, оставила полуоткрытой выдвигающуюся скамеечку у кресла, и Царя, видно, очень заинтересовало это сооружение. Он сел с краешку и во время всей беседы выдвигал и задвигал скамеечку. Участия в разговоре он не принимал.

Архаров повел речь обстоятельно: начал с «аграрного» вопроса и сказал, что крестьянам землю должны дать обязательно, и на этом основании они просят маму «отписать» им Икушкино, которое они всегда снимали под покос «миром». Они заранее подготовили гербовую бумагу с марками. Архаров бережно развернул сверток и показал его. Мама заволновалась и стала говорить о том, что, раз они так уверены, что землю дадут, почему они не хотят подождать, когда выйдет официальный закон. Ведь, возможно, государство что-нибудь и заплатит за землю.

Тут послышались смешки:

– Навряд ли, не жди, царь все, что можно, с мужика содрал, больше драть нечего.

Архаров опять заговорил:

– А почему мы не желаем ждать, когда выйдет закон, я поясню: ведь Икушкино-то ближе к Грачеву, а грачевские-то мужики нахрапистые, как закон выйдет, они эту землю не упустят, а ежели ты сама нам эту землю отпишешь, они у нас тогда эту землю не отымут. Вообще, Наталья Сергеевна, мы честью тебя просим, – закончил он.

Мне все было ясно, упрямство мамы меня удивляло – в печати вопрос о земле поднимался непрерывно. Даже мой любимый «Сатирикон» (после революции стал называться «Новый Сатирикон») поместил на обложке картинку, где был изображен громадный крестьянин, стоящий на одной ноге в маленьком квадратике земли. Вторую ногу ему негде было поставить, а рядом маленький помещик с плеткой в руках, у которого полные угодья. Ведь они по-хорошему пришли просить, а могли поступить по-другому. Неужели мама этого не понимает? Я смотрела на нее в упор. Наконец она взглянула на меня, и я одними губами прошептала: «Васьяновы». Мама, видно, поняла. Она сразу взяла себя в руки, ее растерянности как не бывало, и она даже весело сказала:

– Ну, раз просите, надо вашу просьбу уважить.

И началось писание на гербовой бумаге. Архаров озаглавил ее «Дарственная грамота». Писали долго, затем после маминой подписи стали расписываться все присутствующие. Расписывались тоже долго, а большинство, в том числе и Царь, ставили «хрестики». Прощаясь, все пожали нам с мамой руки.

– Ну вот, Икушкина у нас теперь больше нет, – вздохнула мама.

– А сколько раз ты была в этом Икушкине? – спросила я

– Мы с Ташей были один раз, когда ездили с Параней в Митенки.

Мама с увлечением начала считать, выходило не то три, не то четыре раза.

– А верхом-то я один раз туда ездила, – вспомнила мама.

– Так верхом ты с полдороги вернулась, тебе показалось трудно.

– Нет, это я вернулась, когда мы с Ташей ездили, помню, Ташенька очень расстроилась. А то мы еще ездили с Сергеем Федоровичем, когда вас не было, и я доехала хорошо туда и обратно.

В маминых словах вдруг прозвучала грусть, и мне стало ее очень жалко.

На другой день к нам вдруг пришла наниматься молодая, симпатичная женщина. Давно уже мама перестала искать прислугу, как-то обходились одним Яковом и изредка приходящей Натальей. Маню увезла мать еще в самом начале марта – «работник» понадобился дома. Девочка эта, чем могла, помогала и как-то скрашивала своей веселостью и непосредственностью трудное, как мне тогда казалось, и скучное земное существование. Две печки в комнатах, русская печь и плита в кухне – все это нужно протопить, сбивание масла, возня с творогом и сметаной. Корову доила и готовила обед мама.

– Мы полный день крутимся, а где результат нашего труда? – как-то заметила мама.

– Зато мы хорошо питаемся, а не все этим могут похвастаться.

– Мы живем для того, чтобы есть, и едим для того, чтобы жить. – Мама, шутя, перефразировала Мольера из «Мещанина во дворянстве».

Итак, женщину, пришедшую к нам, звали Марфуша. Мужа у нее забрали в армию, дочку она отвезла под Верею, к матери, а сама решила поступить в Можайск в прислуги. На базаре она встретила отяковскую крестьянку и случайно разговорилась с ней. Крестьянка оказалась Ульяной Ворониной, и она предложила Марфуше пойти к нам. Она довезла ее до Отякова, пожитки ее помещались в небольшом узелке, завязанные в серый клетчатый платок.

– Только к Наталье Сергеевне я с тобой не пойду, – сказала Ульяна. – Как я могу тебя к ней сватать, если я тебя не знаю, а вдруг ты их обворуешь. Уж иди сама.

Когда Марфуша рассказывала это, лицо ее вдруг вспыхнуло и приняло испуганное выражение. Она была небольшого роста, худенькая, с очень миловидным лицом: большие глаза, близко поставленные, и манера склонять набок голову делали ее похожей на робкую птичку. Она нам очень понравилась.

– Только я лето отживу, а на осень к матери поеду: я без дочки долго не вытерплю, – сказала Марфуша.

– Ну и ладно, кто там знает, что будет осенью, – закончила мама.

Готовить Марфуша совсем не умела, но она так трогательно говорила: «Научите, покажите», что и я, и мама с удовольствием делились с ней своим сомнительным опытом. Что она умела делать хорошо – это печь хлеб. «Хлебушки», как она называла душистые ржаные караваи. В можайских лавках хлеб стал продаваться редко, и там выстраивались длинные очереди. Купцам невыгодно было торговать хлебом. Продукты дорожали каждый день. Повышать соответственно цену на хлеб они боялись, а вдруг голодная толпа разгромит их лавки, и большею частью булочные были закрыты, а хозяева занимались оптовой торговлей мукой по спекулятивным ценам, тем более что спекуляция тогда не преследовалась, а считалась законным ремеслом. Маме удалось достать несколько пудов ржаной и белой муки, и она считала, что до осени нам этого должно хватить. Достала она тоже в виде товарообмена на сено и дрова.