Текст книги "Воспоминания о России. Страницы жизни морганатической супруги Павла Александровича. 1916—1919"

XXV

17/30 апреля пришла телеграмма от Владимира, что по приказу из Москвы все они должны переехать из Вятки в Екатеринбург, куда они прибыли 20 апреля/3 мая, в пятницу на Святой неделе. Жена князя Иоанна позднее рассказывала мне, что Владимир был очень подавлен этим переездом.

– Наши счастливые дни, дни в Вятке, закончились, – говорил он, – теперь начнутся худшие дни.

Над его мрачными мыслями подшучивали, но мой сын унаследовал от меня дар предчувствия.

В Екатеринбурге их поселили в гостинице, владельцы которой, славные люди по фамилии Атамановы, делали все возможное, чтобы смягчить условия их проживания. 17/30 апреля несчастные государь и государыня, сопровождаемые своей третьей дочерью, великой княжной Марией, и свитой, были неожиданно привезены из Тобольска и помещены в дом Ипатьева, этот проклятый дом, где вся семья была истреблена несколько месяцев спустя.

После того как мой сын обустроился в Екатеринбурге, письма от него вновь стали приходить регулярно. В письмах, отправляемых по почте, он был крайне осторожен, но те, что приходили с надежной оказией, были чудесами красноречия и точных деталей. Помню, он описывал полуночную службу в кафедральном соборе Екатеринбурга. В церкви собралась вся ссыльная молодежь, с зажженными свечами из красного воска в руках благоговейно слушавшая прекрасные пасхальные песнопения, полные надежды. «Христос воскрес». – «Воистину воскрес», и, несмотря на множество испытаний, молодежь начинала надеяться и жить…

В другом письме, присланном не по почте, Владимир нам рассказал, что каждый день бродит вокруг дома, где заточен император со своей семьей. Широкие доски, врытые в землю, образуют забор, чтобы любопытные (или верные) не могли ничего увидеть. Окна второго этажа были заклеены газетами, чтобы никто не мог в них заглянуть. Пища августейших узников, кажется, была ужасной. Владимир в живых и горячих словах выражает переполнявшие его возмущение, жалость и верноподданнические чувства. Если однажды Бог даст найти его письма, для меня будет священным долгом собрать их и опубликовать, чтобы мир получил еще одно доказательство звериной жестокости этих захвативших власть бандитов.

В июне 1921 года, через три года после убийства моего сына, одна добрая душа послала мне номер издаваемой в Берлине русской газеты под названием «Двуглавый орел». Жена товарища Владимира, г-жа Семчевская, находившаяся в то время вместе с мужем в Екатеринбурге, описывает визит к ним нашего сына:

«…На другой день у нашего подъезда раздался звонок. Высокий, стройный молодой человек в скромном сером костюме быстро поднялся по лестнице и постучался в нашу комнату. Это был князь Владимир Павлович Палей, сын великого князя Павла Александровича, 20-летний юноша, талантливый поэт. С тех пор как мы видели его в Петрограде, последний раз, он сильно похудел, побледнел.

Радостно встретились, уселись. Он пришел в искренний восторг от нашей довольно скромной комнаты. „Давно не приходилось мне быть в такой уютной обстановке, – мечтательно сказал он, – и, знаете, мне кажется, что и не придется больше никогда. Сейчас с нами все хуже и хуже обращаются. И особенно удручает меня то, что ни минуты я не могу остаться в комнате один, сосредоточиться. Приходится писать только ночью, когда все засыпают, так как всех нас держат в одной комнате“.

Перейдя к воспоминаниям о родных, он очень жалел, что не остался в Петрограде со своим отцом великим князем Павлом Александровичем. Вспоминая великого князя Дмитрия Павловича и великую княжну Марию Павловну, он радовался, что они за границей и в безопасности[52]52
  В то время великая княжна Мария находилась еще не за границей, а в Павловске. (Примеч. авт.)


[Закрыть].

Затем Владимир Павлович рассказал нам о смерти в Киеве князя Мещерского[53]53
  Не в Киеве, а в Ялте, в Крыму. (Примеч. авт.)


[Закрыть], которого окружила на улице шайка большевиков и начала оскорблять. Он решил сопротивляться, но сейчас же банда набросилась на него и свалила с ног, всячески издеваясь. Последними словами умирающего было: „Да здравствует Россия. Да здравствует государь император“.

Какой-то надрыв, тихая покорность судьбе светились в прекрасных глазах князя Палея. „Жаль, до боли жаль нашу бедную Россию“, – сказал он, и глубокой грустью были полны его слова.

В это время пришли к нам барон Деллингсгаузен с женой (погибшей через несколько месяцев при злоумышленном крушении воинского эшелона вместе со своим маленьким сыном). Оба они были тоже знакомы с князем раньше. Снова радость, расспросы, воспоминания.

На маленьком столе зажгла я лампу под зеленым абажуром, приготовила чай. Тесно сдвинулись мы все вокруг стола. Такие одинокие среди все обнаглевающих врагов-большевиков, такие осиротелые, оставившие своих близких, родных в Петрограде… Как будто выброшенным за борт корабля путникам, борющимся из последних сил с побеждающей стихией, в разбушевавшихся валах мелькнула на мгновение частичка огромного, могучего, идущего неудержимо ко дну судна. Частичка Великой России… Мелькнула и скрылась. Чтобы кругом еще бес-просветнее и темнее стало…

– Кружок зеленой лампы, – сказал князь, мягко улыбаясь, – милый кружок, я долго не забуду этих хороших минут, таких редких в моей теперешней убогой жизни.

Потом он начал декламировать свои стихотворения, написанные уже после отъезда его из Петрограда и нигде не напечатанные.

Больше часа декламировал он. Изящные, нежные сонеты, овеянные тихой грустью, сменялись воспоминаниями о последних событиях в Петрограде, мрачных, мучительных. Но особенно хороши, особенно проникновенны были его стихотворения, написанные в Перми. Столько тоски, жалобы было в них, что невольно слезы наворачивались на глаза. Слезы обиды и сожаления за этот талант, гибнущий незаслуженно, стихийно. За что? – слышалось в них. За что эти нечеловеческие страдания, эта нравственная пытка и ожидание, ежеминутное ожидание убийства из-за угла?.. Вспоминается содержание самого последнего его стихотворения.

Вятка. Ночь тихая, жуткая. Узнику не спится. Воспоминания далекого, милого нахлынули на душу. А за окном мерно ходит часовой. Не просто человек, стерегущий другого по назначению, а кровный враг. Латыш.

 
…Родные, близкие так жутко далеко,
А недруги так жутко близко…
 

Замолк он. И несколько минут полная тишина царила в комнате. Как будто кто-то великий, светлый сошел и был среди нас, на время отодвигая что-то темное, стихийное и неминуемое, как судьба. Как рок…

Поздно ночью провожали мы талантливого гостя. С его смертью не потеряла ли Россия одного из великих будущих поэтов? Кто знает. И невольно встает в памяти целый ряд наших русских ученых, писателей, художников, уже погибших в советской России от голода и болезней или зверски замученных…

Трогательно благодарил нас Владимир Павлович за этот вечер.

– Смотри же, приходи к нам почаще, – говорил ему мой муж.

– Да я бы рад, но боюсь, что вам достанется. Игорь Константинович оттого и не пришел сегодня со мной, что боялся вам же повредить.

– На днях же будем нас ждать, – прибавила я, – только, пожалуйста, не забудьте принести все ваши последние стихотворения, мы их будем хранить до лучших времен.

Но напрасно в назначенный час „кружок зеленой лампы“ ждал своего основателя. Его все не было. А когда встревоженный муж мой начал звонить по телефону в гостиницу, оттуда отвечали зловещей фразой:

– Только что увезли всех. Неизвестно куда.

Увезли на этот раз навсегда. Испугались все возрастающей популярности, возрастающего тяготения народа к ним…

Увезли и, чудовищно, нечеловечески надругавшись, бросили всех в глубокую шахту, забросав землей…

Еще тяжелее навис красный террор над притихшим городом. Обыски, аресты, грабежи, расстрелы…

Придет время, русский народ сам разберется в этом страшном, темном деле и накажет виновных, этих темных людей, губящих нашу Родину, нашу Великую Россию…

Грустно, больно и безысходно тоскливо. Встает в памяти бледное, одухотворенное лицо юноши-поэта князя Палея с вопросом: за что?

И вспоминаются две строчки его последнего стихотворения:

 
Родные, близкие так жутко далеко,
А недруги так жутко близко…
 

Е. Семчевская».

Мне пришлось на несколько недель прерваться в исполнении взятого на себя священного и тягостного долга: изложении событий, предшествовавших тем, что сломали мою жизнь. Вы, несчастные матери, потерявшие своих сыновей, геройски павших на полях сражений, вы меня поймете, вы меня пожалеете, вы поплачете вместе со мной.

Тем не менее, поскольку перед смертью я должна описать светлые образы великого князя и моего сына, я попытаюсь продолжить мой печальный рассказ.

XXVI

5/18 мая, в День святой Ирины, наша дочь получила от Владимира телеграмму с поздравлениями по случаю именин. В этой депеше он сообщал, что их переводят из Екатеринбурга в Алапаевск, маленький городок на Урале, известный своими шахтами и фабриками. Мы в тревоге ждали письма с подробностями, и письмо это успокоило наши страхи. Всех их собрали в местной школе и даже выделили небольшой огородик для обработки. Туда также привезли великую княгиню Елизавету Федоровну, вдову великого князя Сергея, убитого в 1905 году Савинковым и Каляевым, которая после смерти мужа вела монашескую жизнь, не давая соответствующих обетов. Она была святой и однажды наверняка будет канонизирована как святая Елизавета[54]54
  В 1981 г. великую княгиню Елизавету Федоровну канонизировала РПЦ за границей, а в 1992 г. она причислена к лику святых РПЦ.


[Закрыть]. Ее тоже вначале выслали в Екатеринбург, а затем, в сопровождении двух монахинь, перевели в Алапаевск.

Во время революции великая княгиня Елизавета Федоровна продолжала работать в своей Марфо-Мариин-ской обители в Москве. У нее неоднократно бывали стычки с большевиками, которые особенно ополчились на все благочестивое и священное, однако ее спокойствие и мужество всегда брали верх. Когда весной 1918 года германцы отправили в Москву графа Мирбаха послом к Советам, что было недостойным шагом со стороны кайзера Вильгельма, они решили, что великая княгиня Елизавета, как принцесса Гессен-Дармштадтская по рождению, станет их союзницей. Граф Мирбах нанес ей визит, но она с негодованием отказалась его принять. С этого мгновения участь ее была решена. Мирбах, всемогущий при Ленине, потребовал ее высылки, и великая княгиня Елизавета тоже отправилась в изгнание.

Говорят, но я не смогла проверить этот слух, будто в Екатеринбурге она встречалась со своей сестрой и зятем. Печальная и душераздирающая встреча!

Опять же по просьбе графа Мирбаха царская семья была переведена из Тобольска в Екатеринбург. Германцы, ни в грош не ставившие подпись еврейских большевиков, хотели, чтобы император своей рукой подписал позорный Брест-Литовский договор. Оклеветанный император предпочел жуткую смерть подобной измене союзникам. Какой пример для тех, кто ведет переговоры, устраивает обеды и радушно жмет руки гнусным цареубийцам…

В Алапаевске великую княгиню Елизавету поселили в той же школе, что и остальных. Ей выделили комнату, которую она разделяла с двумя своими монашками. Иоанн с женой занимали одну комнату, его братья, князья Константин и Игорь, другую, а великий князь Сергей Михайлович попросил поселить его вместе с Владимиром. Он был добр и по-отечески относился к нашему сыну, который писал нам:

«Если бы вы знали, мои дорогие родители, как плохо все знают моего дядю Сергея! Какая прекрасная душа, какой ум, какая память, какая культура! Если бы вы знали, как он мне помогает в моей драме о Лермонтове! Он сообщает мне сведения о нравах и обычаях Кавказа, говорит со мной открыто, и я теперь знаю, что этот человек с холодным и высокомерным видом на самом деле добр и всю жизнь был глубоко несчастен».

Мы продолжали жить день за днем в Царском, в коттедже великого князя Бориса. Отсутствие Владимира создало страшную пустоту, которую мы пытались заполнить с нашими девочками, которые вдруг повзрослели от жизненных испытаний. Великая княжна Мария в ожидании родов поселилась в деревенском доме в Павловске вместе с мужем и его родителями. Лишившись автомобилей, мы с большим трудом нашли маленькую пролетку, куда запрягали жалкую клячу, которой управлял один из бывших наших слуг. Это позволяло моему мужу гулять за пределами сада, и мы часто ездили в Павловск проведать великую княжну: великий князь в пролетке, а я и девочки рядом на велосипедах, которые у нас еще не реквизировали.

Около 25 июня прошел слух, и большевистские газеты его подтвердили, будто великий князь Михаил Александрович, сосланный в Пермь, бежал вместе со своим секретарем Джонсоном и что эту акцию подготовили монархисты. У нас тотчас появилась надежда, что император, его семья и остальные, в том числе и наш дорогой сын, тоже сумеют бежать. Слух, что чехословацкие войска приближаются к Уралу, наполнял нас надеждой. Увы, это была новая отвратительная ложь сидевших в Москве Советов.

В это время, в конце июня, у великой княжны Марии в Павловске родился сын. Рождение милого малютки[55]55
  Ребенок умер через год в Румынии. (Примеч. авт.)


[Закрыть] принесло нам всем последний лучик радости; после у нас были только слезы. День крещения, 5/18 июля, когда великий князь, его дед, держал его над купелью, стал днем ужасных страданий для восьми алапаевских мучеников, а следующий день – днем зверского убийства царя…[56]56
  Казнь членов императорской семьи, содержавшихся в Алапаевске, действительно состоялась в ночь с 17 на 18 июля. А вот Николай II с семьей и слугами был расстрелян на сутки раньше, в ночь с 16 на 17 июля 1918 г.


[Закрыть]

В тот день, как и в другие, на протяжении долгих месяцев, мы, конечно, ничего не знали. Письмо от Владимира, пришедшее накануне, нас взволновало и встревожило. Им запретили гулять в саду и, несмотря на палящий зной, заставили сидеть в их комнатах, никуда из них не выпуская. У них забрали все вещи, вплоть до белья, оставив только одну смену. Просто чудо, что Владимир нашел возможность написать нам о своих неприятностях. Среди этих испытаний мы говорили себе, что нужно еще немного терпения, что чехословацкие войска под командованием английского генерала Нокса приближаются и скоро освободят их. Мысль, что кровожадные евреи осмелятся поднять руку на эти невинные жертвы, ни разу не приходила нам в голову.

XXVII

6/19 июля ошеломительная новость потрясла нас и повергла в невыразимую скорбь. Большевистские газеты хладнокровно сообщили, что «ввиду того, что силы контрреволюции вознамерились освободить Николая II, о чем свидетельствует и организованный ими заговор, ныне разоблаченный, Уральский Совет решил: расстрелять бывшего царя. В ночь на 17 июля приговор приведен в исполнение. <…> Всероссийский ЦИК, в лице своего Президиума, признает решение Уральского Областного Совета правильным». Ни слова об императрице и детях: мы не знали, что подумать. Долгое время мы надеялись, что это лишь хитрая уловка большевиков, чтобы скрыть от всего мира досаду из-за возможного побега императора. Возбуждение было сильным, в церквях Царского всегда было много народу; женщины, дети молились и плакали. Служили «Тебя, Бога, славим» и очень редко панихиды. Увы, все жили надеждой на то, что императорская семья спаслась, надеждой, за которую и сегодня цепляются немногочисленные отчаянные фанатики.

8/21 июля, открыв газету, я впервые в жизни упала в обморок. Комната закружилась, все потемнело. Я обмякла в кресле, в котором сидела. В комнате я была одна, поэтому не знаю, как долго пробыла в таком положении, может быть, всего несколько секунд. Когда я пришла в себя, голова была тяжелой, виски влажными, сердце колотилось. Я подобрала выпавшую из рук газету, и вот что вызвало у меня такой сильный шок:

«Алапаевский исполком сообщает <…> о нападении утром 18 июля неизвестной банды на помещение, где содержались под стражей бывшие великие князья Игорь Константинович, Константин Константинович, Иван Константинович, Сергей Михайлович и Палей. Несмотря на сопротивление стражи, князья были похищены. Есть жертвы с обеих сторон. Поиски ведутся.

Предоблсовета Белобородов».

Спасен, спасен, мой любимый сын, мой мальчик, мое счастье спасен! Сейчас он далеко от мучивших его монстров! Он отправится через Сибирь в Японию, а оттуда во Францию, где будет ждать нашего освобождения…

Шатаясь, дрожа, цепляясь за стены, я поднялась к мужу и, ни слова не говоря, показала ему газету. Он прочитал, перекрестился и сказал:

– Возблагодарим Господа за его великое милосердие, наш дорогой Бодя спасен! Теперь мы сами должны во что бы то ни стало выбраться из этого ада.

От великого князя я прошла в свою спальню и опустилась на колени перед иконами. Я взяла Евангелие и, открыв наугад, прочла слова евангелиста Луки (глава VII–XII):

«Когда же Он приблизился к городским воротам, тут выносили умершего, единственного сына у матери, а она была вдова».

От этих слов у меня похолодело сердце, но следующие – «Мёртвый, поднявшись, сел и стал говорить; и отдал его Иисус матери его» – наполнили его огромной легкостью. Я сказала себе: «Владимира будут считать мертвым, но однажды Господь вернет его мне!» Все мое существо ликовало от счастья…

Через восемь дней, приблизительно 16/29 июля, приехал молодой поляк, сопровождавший Владимира в ссылку. Его выслали из Алапаевска, так же как монахинь великой княгини Елизаветы, за три дня до убийства. Он привез нам чудесные письма, которые умел писать Владимир. Наш сын рассказывал нам о своих страданиях, о переживаемых унижениях; но глубокая вера придавала ему мужество и надежду.

«Все, что раньше меня интересовало, – писал он, – эти блестящие балеты, эта декадентская живопись, эта новая музыка, все кажется мне теперь пошлым и безвкусным. Ищу правды, подлинной правды, света и добра… Будьте добрыми с милым Круковским, – добавлял он, – он до последней минуты ухаживал за мной с неустанной преданностью. Меня разлучают с ним, и я даже не могу дать ему денег, сделайте это за меня».

Добрый слуга рассказал нам, что в момент расставания со своим молодым господином тайком передал ему все свои скромные сбережения, несколько сотен рублей, а Владимир поблагодарил его со слезами на глазах. Тут сам Круковский расплакался. Знал ли он уже об ужасной судьбе, которую эти бандиты уготовили его господину, и пожалел нас, скрыв правду, или же плакал от волнения? Этого мы никогда не узнали, потому что, получив от нас щедрое вознаграждение за свой великодушный поступок, он сказал, что уезжает в Польшу. Больше мы его не видели.

20 июля/2 августа великая княжна Мария, ее муж, ее свекор и деверь тайно покинули Павловск и выехали на Украину, оставив малыша на попечение свекрови, княгини Путятиной. Преследования офицеров стали такими, что двух молодых князей могли арестовать в любую минуту. Они пришли попрощаться с нами, и великая княжна выразила надежду, что встретит Владимира где-нибудь за границей. На нашем прощанье лежала печать грусти. Чувствовала ли она, что никогда больше не увидит этого замечательного отца, который так ее любил и которого она всегда обожала?

Через восемь дней, 27 июля/9 августа, около десяти часов вечера, мы сидели в маленьком кабинете великого князя Бориса. Девочки спали. Вдруг кто-то позвонил и одновременно постучал в дверь. Став боязливыми, мы, прежде чем открыть, спросили:

– Кто там?

– Я, Марианна, – ответил голос.

И через мгновение, усевшись рядом с нами, моя дочь, чья храбрость могла сравниться только с ее преданностью, сказала великому князю:

– Дорогой дядя Павел, вы должны немедленно последовать за мной, это уже не шутки, как в прошлом году. Я к вам пришла от датского посланника, г-на Скавениуса. Сама я его не видела, меня прислал Петр Дурново[57]57
  Вероятно, первый муж Марианны, Петр Петрович Дурново (1883–1945), с которым она развелась в 1911 г.


[Закрыть]. Ваша жизнь действительно в большой опасности. Эти бандиты решили уничтожить всех членов императорской фамилии. Дорогой дядя Паля (так мои дети от первого брака называли великого князя), вы должны успеть на последний поезд. Я отвезу вас в австрийское посольство, которое находится под покровительством Дании и над которым развевается датский флаг. Вы спрячетесь там на три дня, потом наденете форму австрийского военнопленного и первым же эшелоном выедете в Вену…

Великий князь посмотрел на нее своими добрыми глазами и сказал:

– Малышка Марианна, позволь мне тебя поцеловать за все, что ты сделала и хотела сделать для мамы и для меня; но скажи пославшим тебя друзьям, что я предпочитаю умереть, нежели надеть, пусть даже на пять минут, австрийскую форму. Твоя мама сочла разумным, чтобы уберечь от большевистского грабежа, положить в австрийское посольство, под защиту датского флага, остатки нашего состояния. Ты знаешь, я всегда одобряю то, что делает твоя мать. Что же до того, чтобы я надел вражеский мундир, – нет, никогда – и не будем больше об этом говорить.

– Но мы хотим спасти вашу жизнь, – настаивала Марианна, с глазами полными слез.

Великий князь, это благородное сердце, остался непоколебим, и Марианна, расстроенная и разочарованная, уехала на последнем поезде в город одна.