Текст книги "Воспоминания о России. Страницы жизни морганатической супруги Павла Александровича. 1916—1919"

XXXI

Я собрала в большой узел все, что требовалось моему мужу на ночь, добавила грелку, бутылку молока, кофе, сахар и белый хлеб ему на завтрак. От Марианны я вышла без четверти восемь и снова безуспешно поискала извозчика. В этот час, тем более в это время года, улица была пустынна. Я медленно пошла к тюрьме, сгибаясь под непривычной тяжестью груза. Я прошла по Миллионной и по Румянцевской площади, мимо английского посольства и Летнего сада. На том месте, где когда-то произошло покушение на Александра II и где была воздвигнута часовня[60]60
  Имеется в виду первое из череды покушений на Александра II, совершенное 4/16 апреля 1866 г.: Д.В. Каракозов с близкого расстояния стрелял в царя из пистолета, но промахнулся; по официальной версии, ему помешал оказавшийся рядом крестьянин О. Комиссаров, который якобы оттолкнул в момент выстрела руку Каракозова, что изменило траекторию пули. Часовня, установленная на месте покушения, была снесена в советское время (1930).


[Закрыть], я на мгновение остановилась, произнесла короткую молитву и попросила императора помочь своему сыну… Потом продолжила путь до французского посольства, а оттуда повернула на Шпалерную улицу. Вечер был ясным и теплым, я умирала о усталости, жары и жажды. Я показала пропуск часовому у ворот тюрьмы; он пропустил меня и велел ждать во дворе. Поискав глазами скамейку или стул, чтобы сесть и положить ненадолго свою ношу, я заметила пень от дерева, видимо служивший табуретом для ночного часового. Я села на него, обхватила голову руками и предалась печальным раздумьям. Меня душили слезы. Я спрашивала себя, что сейчас делает мой дорогой Владимир, как там без нас девочки в Царском. Испытания, которые выпали на долю мужа, разрывали мне сердце…

В тюремном дворе все было спокойно. Только медсестра ходила туда-сюда по делам, нося то пробирки, то компресс или бинты. После ее третьего прохода я встала и обратилась к ней:

– Сестра, вы не знаете, в котором часу сюда привезут великого князя Павла Александровича?

Она вздрогнула и, воздев руки к небу, проронила:

– Как, и его тоже? Они и его сюда привезут! Ах, чудовища, бандиты!

Видя, что она одна из наших, что у нее благородное и сострадательное сердце, я рассказала ей все, что выстрадала за последние два дня. Она обняла меня, поцеловала и сказала:

– Успокойтесь и успокойте ваших девочек. Скажите им, что, пока я здесь, за их папой будут хорошо ухаживать. Тюремный доктор прекрасный человек. Он хоть и еврей (его фамилия Зильберберг), но полностью за старый режим, я в нем уверена.

Она побыл со мной еще некоторое время. Вдруг звук остановившегося у ворот автомобиля заставил меня вздрогнуть. Ворота распахнулись на всю ширину, и я увидела моего любимого, между двумя солдатами с шашками наголо! Он сразу заметил меня:

– Женушка, моя дорогая женушка, какое счастье! Я и не надеялся увидеть тебя так скоро; как ты получила пропуск?

Не в силах говорить, я повисла у него на шее. Медсестра вытирала глаза передником. Двое красногвардейцев молча смотрели на нас.

Наконец, надо было войти в здание. Я пошла вместе с мужем, никто меня не остановил. Сначала мы зашли в кабинет начальника тюрьмы, где нас ненадолго оставили одних. Я спросила мужа, что ему принести завтра помимо еды: его обычные лекарства, белье, сигареты, книги и т. д. Потом нас отвели в канцелярию для выполнения необходимых формальностей. Все были добры, вежливы и почтительны с ним; все эти люди служили еще при старом режиме. Начальник мне доверительно сообщил, что комиссар тюрьмы, еврей Шинклер, отвратительный тип и что он, возможно, будет присутствовать на наших свиданиях. Мы еще несколько минут побыли вместе; я рассказала мужу (увы, тогда ходило столько ложных слухов!), что некто, приехавший с Урала, будто бы видел Владимира целым и невредимым. Его лицо расцвело.

– Вот видишь, дорогая, Бог нас спасет. Однажды мы получим воздаяние за столько страданий…

Наконец его увели в одиночную камеру, которую он выбрал вместо общей. А я отправилась в долгий обратный путь пешком. Вернувшись к Марианне, я сразу легла, я была разбита от усталости и волнений.

На следующий день, поскольку я не могла видеть великого князя, добрая маленькая Марианна взялась отнести ему обед, а я поехала поездом в Царское. Я телефонировала девочкам, чтобы они прислали мне на вокзал слугу на пролетке со старой лошадью. Но по приезде в Царское пролетки не нашлось, и я пошла в коттедж пешком. Девочки бросились ко мне и осыпали поцелуями и вопросами. Мне пришлось им рассказать все с самого начала. Они, в свою очередь, с возмущением поведали мне, что утром пришли из местного Совета и забрали лошадь вместе с пролеткой! Ворам понадобился даже этот жалкий экипаж!

Я провела день с ними, а вечером вновь села на поезд до города, потому что завтра была моя очередь идти на свидание с великим князем. Перед отъездом я договорилась с камердинером и его женой, что они через день будут доставлять поездом еду для моего мужа. Я составила список на три дня в неделю: бульон, яйца, котлеты из цыпленка, хлеб, масло, кофе с молоком, минеральная вода и т. д. Относительно этого я успокоилась. Все эти продукты было очень трудно доставать, каждая посылка стоила в то время до шестисот рублей, но облегчить положение великого князя было целью моей жизни.

Я провела ночь у Марианны, которая решила, что ее кабинет станет моей спальней, которую я буду занимать всякий раз, когда она мне понадобится. На следующий день, в десять часов (время свидания было назначено на одиннадцать), я направилась к тюрьме. Войдя, я встретила добряка директора с красивой седой бородой, который тихонько мне сказал:

– Комиссар Шинклер сидит в моем кабинете; пройдите туда, поскольку у вас есть разрешение; там еще две дамы, пришедшие на свидание со своими мужьями. Будьте очень осторожны во время разговора.

Я вошла в кабинет. Справа, на диване, сидели заключенный и его жена; слева, возле стены, на двух стульях, вторая пара. В глубине комнаты, за столом, сидел товарищ Шинклер. Никогда не забуду взгляд этого человека: у него были глаза убийцы. Круглое выбритое лицо, курчавые волосы. Сразу после захвата власти большевиками он приехал из Америки, где, пока существовала империя, жил после побега с каторги. Войдя, я поздоровалась с ним, он мне не ответил.

– Ваше разрешение?

Я показала бумагу.

– Просто невероятно, как щедро они раздают эти разрешения, – усмехнулся он. – Была б моя воля…

Потом, обращаясь к солдату:

– Приведите заключенного Павла Романова.

Через десять минут вошел великий князь. Мы сели немного в стороне. Я рассказывала ему о детях, о доме, спросила о его здоровье и т. д.; я видела, что товарищ Шинклер не сводит с нас своих злых глаз. Внезапно он взял стул и поставил его между нами.

– Я имею право знать, о чем разговаривают заключенные, – заявил он. – А теперь продолжайте.

Я увидела в глазах великого князя гневный огонек и сжала ему руку.

– Но, товарищ, – сказала я, – у нас нет секретов, вы можете слушать.

– Вы только что говорили о каком-то письме, записке, я очень хорошо слышал.

– Нет, вы ошибаетесь, – возразила я. (Я действительно упомянула о письме, отправленном мною королю Швеции.)

– Свидания окончены! – закричал Шинклер. – У меня хватает других дел, кроме как смотреть на эти объятия-поцелуи…

Двое солдат вывели великого князя, который, несмотря на эту ужасную атмосферу, держался с обычными для него благородством и достоинством. Я вышла вместе с двумя другими женщинами, которые, как и я, проклинали советский режим с его произволом, несправедливостью и жестокостью.

XXXII

Через три дня после ареста великого князя я, по совету компетентных друзей, попросила и добилась приема у Максима Горького в его роскошной квартире на Кронверкском проспекте, 23. По телефону он извинился, что примет меня в постели, поскольку болен бронхитом. Я вошла в его комнату и увидела этого человека, одного из злых гениев России. Он был тем опаснее, что обладал талантом, и его перо умело довольно живописно рисовать нищету русского народа и так называемую тиранию самодержавного строя.

Он лежал бледный, волосы прямые, лицо широкое, выступающие скулы. Висячие усы прикрывали очень большой рот с толстыми губами. Тип русского мастерового, фабричного рабочего. Рядом с ним сидел знаменитый певец Шаляпин, с его бритым лицом, круглым и красным, тот самый Шаляпин, что дебютировал в Париже у нас в Булонь-сюр-Сен, так же как и Дмитрий Смирнов и вся русская труппа, привезенная в ту пору Сергеем Дягилевым для постановки «Бориса Годунова» Мусоргского! Шаляпин холодно поздоровался и замолчал на все время моего разговора с Горьким.

Целью моего визита было попросить о покровительстве, чтобы вытащить великого князя из тюрьмы. Что ему могли поставить в вину, кроме происхождения и титула? Горький мне пообещал обратиться к Урицкому, но не скрыл сложностей и препятствий, с которыми предстояло столкнуться. В конце нашего разговора он спросил меня:

– В каком родстве вы состоите с молодым поэтом Палеем?

– Он мой сын…

Он нервно повернулся в постели, стукнул кулаком по подушке и сказал:

– Я недавно получил от него письмо. Думаю, он сумел спастись.

– Вы получили от него письмо! – вскричала я. – Заклинаю вас, покажите его мне, я так беспокоюсь, так волнуюсь за него.

Он побледнел еще сильнее.

– Я не могу показать вам этого письма; а потом, оно профессиональное, литератора к литератору; в нем нет никаких сведений о нем.

– Но каким числом датировано это письмо? После 5/18 июля, дня их бегства? – спросила я вне себя.

– Не могу вам сказать. Мне больше нечего вам показать.

Я видела, что настаивать бесполезно, но все равно надежда, что Владимир жив, укреплялась в моем измученном сердце все прочнее и прочнее! Ложь, ложь, сплошная ложь!

Когда я встала, чтобы уйти, успокоенная обещанием Горького и словами о письме от моего сына, Шаляпин встал проводить меня до прихожей. Там, внезапно став понимающим и ласковым, он взял мои руки, поцеловал их и сказал:

– Моя княгинюшка, я должен с вами увидеться. Могу я прийти к вам завтра и в какое время? Я хочу вам показать, что Шаляпин умеет быть благодарным и помнит, чем он обязан своему покровителю – великому князю.

Он действительно пришел на следующий день к Марианне, выпил бутылку мадеры и наобещал горы чудес в защите «его великого князя». У него не хватало ругательств для большевистского режима. Увы! сколько людей вели во время революции эту двойную игру! Шаляпин и пальцем не шевельнул, чтобы кого-нибудь спасти. Он приспособленец, стелящийся перед цареубийцами, подобно тому как прежде стелился перед императором и императорской фамилией.

Я ходила навещать великого князя каждый вторник и каждую пятницу. Несколько раз отвратительный комиссар отсутствовал, тогда наши свидания становились настоящим праздником для нас обоих. Доктор Обнисский, через одного своего пациента, адвоката по фамилии Сергеев, находившегося на службе у Советов, получил, вопреки всему, разрешение лечить моего мужа. Он видел его трижды в неделю: в понедельник, в среду и в субботу. Таким образом, наш дорогой узник получал известия из дома почти каждый день, потому что, перед тем как идти к нему, доктор каждый раз узнавал у меня новости обо мне и детях.

Придя в тюрьму 19 августа/1 сентября, я заметила необычное оживление. Люди ходили туда-сюда с веселым видом. Я узнала, что товарищ Шинклер был смертельно ранен. Отправившись накануне в четыре часа дня во главе группы, посланной проводить обыск в английском посольстве, он был встречен военным атташе Кроми, который воспрепятствовал какому бы то ни было обыску, ссылаясь на дипломатический иммунитет. Шинклер в сопровождении нескольких сообщников попытался войти силой. Завязалась схватка. Капитан Кроми, защищая честь Англии, выхватил свой браунинг, застрелил двух большевиков и смертельно ранил комиссара; но последний разрядил в него свой револьвер и убил наповал этого храброго флотского офицера, чье тело потом несколько дней было выставлено в окне английского посольства. А Шинклер впоследствии выздоровел от раны[61]61
  Во время перестрелки был убит чекист Янсон и ранены следователь ВЧК Б.Б. Бортновский и помощник комиссара ВЧК И.Н. Стодолин-Шейнкман, которого, очевидно, автор и именует в своих воспоминаниях Шинклером. Чекисты пришли в английское посольство с обыском в рамках расследования заговора послов стран Антанты, направленного на свержение советского правительства, и двойного теракта (убийства в Петрограде М.С. Урицкого и покушения в Москве на В.И. Ленина), подозревая в причастности к этим преступлениям английских дипломатов и работавших под крышей посольства сотрудников британской разведки.


[Закрыть].

Можно себе легко вообразить, сколько было бы протестов со стороны Англии, если бы подобная драма разыгралась во времена царизма! Сколько чернил пролили бы дипломаты! Сколько историй, сколько требований извинений! В этот раз не произошло ничего подобного. Англия проглотила оскорбление, хотя не было ничего легче наказать Советы, чья власть еще не укрепилась. Увы! Уже в то время Ллойд Джордж решил перешагнуть через все, лишь бы договориться с большевиками! Тот факт, что убийство произошло в помещении посольства, а за него не потребовали никакой компенсации, сильно подорвал в глазах русского населения престиж Англии.

Рана Шинклера была настолько серьезной, что на его место в тюрьму был назначен другой комиссар – латыш по фамилии Трелиб. Высокий, светловолосый, жирный.

Он был не похож на большинство своих соплеменников, чья жестокость вошла в поговорку и которые вместе с китайцами образуют самую верную гвардию Ленина и Троцкого. Этот Трелиб был в первую очередь пьяницей, которого я легко подмасливала несколькими бутылками водки; но он любил придавать себе вид значительной персоны, он был забавен и смешон. Без какого бы то ни было образования, неумный, его легко было убедить. Я добилась от него разрешения для девочек посетить отца вместе в тюрьме с их бонной Жаклин. Эта умилительная и душераздирающая сцена растрогала даже комиссара. В общем, наши с ним отношения были настолько хороши, насколько возможно. Трелиб мне сказал по секрету, что не может пожаловаться на великих князей Павла, Георгия Михайловича, Дмитрия Константиновича и князя Гавриила. Тяжело в обращении только с великим князем Николаем Михайловичем: на прогулках он кричит, вырывается; по вечерам, после отбоя, включает лампу, чтобы читать и писать[62]62
  Николай Михайлович был довольно крупным историком, автором ряда работ по истории эпохи Наполеона I и Александра I; также весьма успешно занимался энтомологией, открыл несколько видов и подвидов бабочек, названных в его честь.


[Закрыть], а на сделанное Трелибом однажды замечание, сказал ему: «Дурак!» Я считала, что Николай Михайлович ведет себя неразумно и вредит этим остальным. Мой муж придерживался того же мнения.

Однажды, придя на свидание, я увидела заключенного, сидящего на диване рядом с молодой женщиной. Я не знала ни того, ни другую. Когда в комнату ввели моего мужа, заключенный, в котором легко узнавался военный, встал, распрямился и вытянул руки по швам (принятое в России приветствие, если военный не в головном уборе) и согласился сесть только после просьбы великого князя. Все это происходило в присутствии комиссара, и я часто с восхищением вспоминаю этот акт гражданского мужества. Это были генерал Арсеньев и его жена. Более счастливый, чем мой муж, он был позднее отпущен, и я встретила их в 1919 году в Финляндии, где они стали сострадательными свидетелями моего ужасного горя.

В другой раз г-жа Скавениус принесла еду одной арестованной француженке. Она не была знакома с моим мужем, я представила ее великому князю, и она, в этом тюремном помещении, сделала ему глубокий реверанс, как будто мы были на приеме при дворе. Этот жест изящной очаровательной женщины показал благородство ее сердца.

Король Швеции поручил своему представителю в Петрограде, графу Коскулю (Брендстрём отсутствовал), навестить великого князя Павла. Коскуль имел с ним долгую встречу, и я надеялась, что это повлияет на ЧК в смысле его освобождения. Я посетила графа Коскуля, который пообещал похлопотать перед Советами. Думаю, он ничего не сделал, по крайней мере, я больше о нем не слышала. Г-н Скавениус также получил от датского короля поручение навестить всех арестованных князей. Через несколько дней графиня Клейнмихель рассказала мне, что великий князь Павел произвел на г-на Скавениуса глубокое впечатление своей благородной осанкой и величественным видом.

– Вот настоящий государь, – сказал г-н Скавениус. – С каким достоинством он переносит свалившиеся на него невзгоды!

Я собрала эти несколько заметок о пребывании великого князя в тюрьме, чтобы больше не возвращаться к этой теме.

Я не пропустила ни одного из разрешенных свиданий. Остальное время, с помощью преданных друзей, мы придумывали способ устроить великому князю побег. Скоро мы узнали, что из тюрьмы на Шпалерной это невозможно, что надо найти другой вариант.

30 августа/13 сентября распространилась новость, что Урицкий, этот Фукье-Тенвиль русской революции, был убит в тот момент, когда входит в здание Министерства иностранных дел[63]63
  М.С. Урицкий был убит 30 августа 1918 г. по новому (григорианскому) стилю (по старому – юлианскому – это 17 августа) в здании Народного комиссариата внутренних дел Петрокоммуны (Дворцовая пл., д. 6), в этом здании до революции находилось Министерство иностранных дел. Фукье-Тенвиль – деятель Великой французской революции, глава Революционного трибунала, обвинитель на ряде политических процессов, имел репутацию жестокого и кровожадного человека. Урицкий же был очень умеренным человеком и противником смертной казни, тем более ее массового применения.


[Закрыть]. Один из его единоверцев, молодой человек по фамилии Каннегиссер, выстрелил в него в упор. Пуля вошла в глаз; Урицкий упал и сразу умер, а молодой еврей тем временем вскочил на велосипед и изо всех сил помчался с Дворцовой площади на Миллионную; там, видя за собой погоню, он заскочил во двор дома, где располагался Новый клуб. По этой причине почти всех членов клуба заподозрили в соучастии в заговоре и через некоторое время казнили[64]64
  Историки до сих пор не пришли к единому мнению, был ли Каннегисер террористом-одиночкой или же членом некой организации; существуют версии о его связях с правоэсеровским подпольем и английской разведкой; последнее обстоятельство стало основанием для упоминавшегося ранее обыска в английском посольстве.


[Закрыть]. Убийство Урицкого послужило сигналом для зверских расправ со стороны большевиков. Уже в июле, когда был убит один из них, еврей Володарский, это стало предлогом для удушения всей прессы, называемой буржуазной, и разрешенными остались только коммунистические газеты. Смерть Урицкого была отмщена кровью тысяч невинных жертв, абсолютно непричастных к этому делу. Все те, кто смогли бежать из Петрограда (большинство через Оршу на Украину), сохранили жизнь. Но сотни несчастных были подвергнуты пыткам, а затем жестоко убиты. Из наших знакомых мы оплакивали убийство всего за десять дней до того женившегося графа Алексея Зарнекау, брата моего зятя; Владимира Трепова, брата бывшего председателя Совета министров, графа Бутурлина, Нарышкина, молодого графа Граббе, генерала Ломана, генерала Добровольского, полковника Герарди, графа Татищева, бывшего губернатора Петрограда Сабурого, Николая Безака и тысячу других. Красный террор, кровавый и отвратительный, навис над городом и окрестностям.

Приговоры подписывали Бокий и Иоселевич, потому что на некоторое время Бокий заменил Урицкого в ЧК. В октябре ее возглавила женщина по фамилии Яковлева. Это чудовище женского рода, окруженная многочисленной охраной, в приступах садизма сама расстреливала из браунинга приговоренных. Их крики, конвульсии, страдания доставляли ей наслаждение…

XXXIII

В один из первых дней сентября девочки прислали мне из Царского душераздирающую записку, подтвержденную доставившим ее камердинером. Около трех часов ночи, когда они крепко спали, их разбудил хорошо знакомый шум от незваных гостей. Будучи одни в доме с мисс Уайт, Жаклин, парой верных слуг, камердинером и его женой, и кастеляншей, они выскочили из постелей и спросили у вторгшихся в дом причину их визита. Среди них они с ужасом узнали нашего бывшего шофера Зверева, который был пьян и который привел всю эту банду, а также Бороду, слугу, покинувшего нас некоторое время назад. Главарь банды сказал, что, получив сообщение шофера и слуги, фамилия которого была Савинков (какая проклятая фамилия!), они собираются всё осмотреть и забрать все серебряные предметы. «Потому что, – сказал он, – ваша мать продает их и отправляет деньги в Сибирь своему сыну для подготовки контрреволюции». (Мой бедный сын был уже два месяца как мертв, но мы в то время этого не знали.)

К счастью для девочек, во время обыска пришел комендант Царского Б. со своим адъютантом Гавриловым.

Не решившись помешать товарищам в их деле, они посоветовали, с учетом позднего времени, собрать в одной комнате всю их добычу, то есть наши серебряные блюда, столовые приборы, несессер великого князя, его и мои вещи, платья девочек, вплоть до новых туфель! Потом Б. запер дверь, а ключ положил к себе карман. На следующий день, когда я приехала в Царское по возможности успокоить девочек, он пришел ко мне, отдал ключ и объяснил ночной инцидент местью наших двух слуг. Больше у нас не было ни секунды покоя. Мы оказались во власти этих хамов, которые решали нашу судьбу по собственному усмотрению. Однако надежда, что подобный кошмар не может продолжаться долго, что нечто, какое-то чудо спасет нас, придавала силы жить!

Однажды утром, открыв мерзкую большевистскую газетенку, такую тяжелую для чтения из-за новой орфографии, придуманной для безграмотных, я с изумлением увидела декрет, подписанный Зиновьевым (настоящая фамилия Радомысльский), гласивший, что «дом гражданки Палей в Детском Селе[65]65
  После убийства Урицкого Царское Село переименовали в Детское Село товарища Урицкого. (Примеч. авт.)


[Закрыть] национализируется со всем находящимся в нем, компетентные власти должны принять все меры, вытекающие из этой национализации». Я тотчас села на поезд до Царского и, навестив Ирину и Наталью в коттедже, побежала домой. Меня принял очень смущенный товарищ Телепнев, который сказал:

– Да, действительно, я получил такой приказ и назначен управляющим музеем вместо вас. Я устроюсь в левом крыле дворца, в апартаментах полковника Петрокова. Что же касается кухни со всем, что в ней имеется, а также столового и постельного белья, это будет передано коммунистическим школам. Ваши динамо-машины станут частями городской системы. Вам разрешено забрать иконы, фотографии, несколько платьев и нательное белье. Сам я, – добавил он, – на днях уезжаю в Пензу, чтобы привезти хлеб для северных районов. Меня заменит товарищ Борис Моисеевич Снесаренко.

В другое время подобная новость меня бы огорошила, возмутила; но сейчас, когда великий князь был в тюрьме, Владимир далеко, а сама я серьезно больна, я восприняла удар с покорностью. Я печально обошла этот дом, такой красивый, мое творение, где мы так недолго были счастливы. Я вспомнила эти четыре года, войну, тяжелую болезнь мужа, революцию, а теперь большевистский грабеж. Однако, для очистки совести, чтобы не упрекать себя потом за то, что не все предприняла для спасения дома, я попросила принять меня мадам Луначарскую, жену наркома просвещения. Устроить встречу взялся Борис Моисеевич Снесаренко, временный заместитель Телепнева.

Чета Луначарских расположилась в правом крыле Александровского дворца, над покоями, которые императрица Мария Федоровна занимала, когда приезжала в Царское. Придя к новой хозяйке этих мест, я увидела маленькую, слегка уже поблекшую женщину с круглым невыразительным лицом, зато с красивыми голубыми глазами. Я выразила ей свое недоумение по поводу национализации нашего дома. Зачем эта мера, если посетители и без того уже дважды в неделю бывают в нем? Она мне ответила, что такая судьба постигнет все красивые дома, но у нее есть возможность уладить дело, если я соглашусь пойти на службу Советам.

– В каком качестве? – спросила я.

– О, в Наркомат просвещения, конечно.

Я ответила, что должна подумать, посоветоваться с мужем, и умоляла ее, как женщина может умолять женщину, помочь мне вытащить мужа из тюрьмы. Она мне пообещала (все большевики обещают, но никогда не держат слова) и стала обращать меня в истинную большевистскую веру. Наконец она мне сказала:

– Большевизм будет повсюду.

Потом, после короткого раздумья:

– Может, только в Америке не будет. Так что вам придется покориться или умереть.

Я покидала ее с ощущением, что напрасно потеряла целый час, что все это пустые слова, что она ничего не предпримет ни для моего мужа, ни для отмены национализации дворца.

На следующем свидании в тюрьме я рассказала великому князю о предложении службы со стороны мадам Луначарской.

– Боже тебя упаси! – воскликнул мой муж. – Лучше сто раз умереть, чем знать, что моя жена служит этим бандитам.

Через несколько дней мне сказали, что запас дров, сделанный нами в коттедже великого князя Бориса, будет конфискован. Что делать? Несмотря на все мое мужество, я начала терять голову. Забирали все, все терялось разом. Я узнала, что этот приказ исходит от помощника Луначарского, некоего Киммеля. Пришлось отправиться к нему в Зимний дворец, в ту часть, что примыкает к Эрмитажу и окна которой выходят на Неву.

Этот Киммель был латышом. Внешность его не была отталкивающей: черные глаза, умные и пронзительные, правильные черты, острая бородка. Явно просматривались усилия придать себе вид человека из общества. Позже я узнала, что, имея секретаршей княгиню Шаховскую, урожденную Андрееву, он был в нее сильно влюблен и старался следить за своими внешностью и языком, чтобы снискать расположение молодой дамы. Я изложила ему ситуацию, сказала, что приближается зима, что две мои дочери не выживут без оставшихся у нас нескольких сотен поленьев.

– Вы же знаете, что есть способ все это уладить.

– Какой?

– Присоединиться к нам. Вам дадут высокий пост. Вы возглавите Общество защиты памятников истории и будете директрисой собственного музея; скажите «да», и вам больше не придется жаловаться на нас. Я жду вашего ответа.

– Мой ответ готов, гражданин Киммель. Я отказываюсь.

– Почему?

– Потому что жена великого князя не может служить Советам.

– Вы забываете, что великих князей больше нет.

– Нет для вас, но для меня они будут всегда. Вот видите, мы слишком далеки друг от друга…

– В таком случае, гражданка, я могу, в порядке исключения, вернуть вам ваши дрова, но никаких других уступок не будет. Вы забрали из дома ваши фотографии и иконы, которые для нас просто картинки?

– Нет, гражданин, еще нет. Я собираюсь это сделать в один из ближайших дней. Но скажите, если вы так презираете наши святые иконы, что вы любите на этой земле, какому богу молитесь?

– Красному знамени, гражданка. Вот наше знамя, наш бог. Оно стоит у изголовья моей кровати, и я каждый вечер целую его.

– Что ж! Вы видите разницу: для меня это просто тряпка…

Через несколько мгновений я его покинула, довольная, что получила подписанную бумагу, по которой наши дрова не подлежали конфискации.

Я несколько раз ходила к Горькому в надежде добиться освобождения мужа. Я знала, что Горький помог выйти на свободу князю Гавриилу и принял их, его и жену, у себя дома. Мне этого было достаточно, и я молила Горького сделать то же самое для нас. На двух таких встречах присутствовала его супруга, Мария Федоровна Горькая[66]66
  Имеется в виду Мария Федоровна Андреева (1868–1953) – актриса, общественный и политический деятель; в 1904–1921 гг. неофициальная жена Максима Горького. Не состоя в законном браке с Горьким, Андреева никогда не носила ни настоящую фамилию писателя – Пешков, ни тем более его литературный псевдоним. Возможно, автор иронизирует, называя ее Горькой.


[Закрыть]. Очень элегантная, усыпанная жемчугами и укутанная в соболя, еще довольно красивая, стройная, она произвела на меня впечатление провинциальной актрисы, играющей роли герцогинь. Ленин и Луначарский назначили ее директрисой всех коммунистических театров, и было грустно и одновременно комично видеть, как перед ней заискивают актеры императорской сцены[67]67
  В настоящее время [вторая половина 1920-х гг. – Ред.] мадам Горькая больше не возглавляет коммунистические театры. Она комиссар в Наркомате внешней торговли (Внешторге) и занимается в Берлине и Стокгольме продажей предметов искусства и драгоценностей, украденных в России, что она находит намного более прибыльным, чем руководство театрами. (Примеч. авт.)


[Закрыть]. Двигалась она свободно и изящно, восхищаясь собой и оставляя по проходе аромат изысканных духов. Этакий рыжий каботажный пароходик. У ее дверей стоял великолепный автомобиль (разумеется, реквизированный), электрические фары которого слепили несчастных, приходивших просить у этой пары немного помощи и сострадания.