Текст книги "Воспоминания о России. Страницы жизни морганатической супруги Павла Александровича. 1916—1919"

Приехав ко мне, товарищ Рошаль сразу же бросился звонить в Смольный, который попросил подержать до завтра гражданина Павла Романова и не отправлять его в Кронштадт, а причины такого изменения он сообщит позже. Тем временем лакей принес нам поднос с холодными мясными и другими закусками и с вином. Оба молодых человека принялись за еду. Пришел Владимир. Успокоившись относительно судьбы отца, он шутил, но сохранял дистанцию с этими молодыми людьми, своими ровесниками.

– Скажите, князь Палей, – не без нотки иронии спросил Рошаль, – а если бы вам предложили российский трон, вы бы согласились?

– Никогда не думал о такой возможности, – ответил мой сын.

– Ну а все-таки? – настаивал тот.

– Я бы отказался.

– Почему?

– Я присягал императору Николаю II, а в нашей семье нет клятвопреступников…

Они еще долго сидели у нас и разговаривали. Около семи часов вечера наши нежданные сотрапезники покинули нас. Я никогда больше не встречала Рошаля, которого убили на Румынском фронте. Уходя, они наобещали нам кучу чудес, то есть возвращение реквизированного оружия, полную безопасность и, главное, пропуск для меня и Владимира, чтобы назавтра мы смогли съездить в город обнять нашего дорогого узника.

XVI

На следующий день мы с ужасом узнали о многочисленных жертвах большевиков в Царском. Сразу по приходе они расстреляли много людей, в том числе двух священников, отца Иоанна и отца Фоку, за то, что те приказали звонить в колокола и организовали крестный ход. Около полудня авто, увезшее накануне великого князя, вернулось в Царское с Георгенбергером. Он привез пропуск для меня и Владимира. Было договорено, что в два часа, сразу после обеда, он зайдет к нам снова, и мы вместе с ним поедем в Смольный. Так и произошло. В пути мы разговаривали мало. Он признался нам, что не спал три ночи, поэтому, едва сев в машину, сразу крепко заснул. Мы, Владимир и я, были одни и всю дорогу, двадцать два километра, говорили тихим голосом о том, что тяжким грузом лежало у нас на сердце.

В городе тряска на рытвинах разбудила спящего. Он разговорился с нами и рассказал, что работал школьным учителем в Новгороде. У него с ранней юности были очень либеральные идеи. По приезде Ленина он стал одним из самых пылких его последователей. Он казался фанатиком, однако я некоторое время воображала, что мы нашли в нем покровителя, коммуниста, но справедливого и порядочного; потом пришлось в нем разочароваться, но это произошло много позже.

По приезде в Смольный монастырь я с грустью увидела, что это прекрасное заведение, построенное Екатериной I и преобразованное в институт для благородных девиц императрицей Марией, женой Павла I[46]46
  Смольный монастырь в Петербурге был основан в 1744 г. императрицей Елизаветой Петровной. Смольный институт благородных девиц (Императорское воспитательное общество благородных девиц) был учрежден при монастыре императрицей Екатериной II в 1764 г. В 1796 г. он вошел в Ведомство учреждений императрицы Марии.


[Закрыть], превратилось в запущенную казарму, грязную, полную шумных солдат. Мы поднялись на третий этаж и, после блужданий по огромным коридорам Смольного, остановились перед дверью. Георгенбергер вошел один и вскоре вернулся за нами. С каким волнением я обнимала моего любимого, как была счастлива найти его целым и невредимым, хотя усталым и бледным. В ужасной голой комнате, служившей ему жильем, стояла лишь походная кровать без простыней, на которую брошена его шуба, маленький столик, другой столик, такой же маленький, с белым кувшином с водой, тазик и два стула. Мы с удивлением спрашивали себя: «Зачем все это?» Увы, крестный путь лишь начинался…

Я принесла бутерброды, цыпленка, печенье, молоко, и мой дорогой муж с аппетитом съел все это. С того момента, как он вчера после обеда покинул Царское, он получил только чай и тарелку супа, которые его стражи, три матроса, привезшие его, разделили с ним. Удивительно, как быстро солдаты, даже самые революционные, подпадали под шарм великого князя! Закончив обед, он рассказал мне, что накануне их, его и Александра, на два часа заперли в какой-то комнате. Потом вошел некий вооруженный субъект (красногвардеец) в сопровождении десятка ему подобных и громко зачитал:

– По распоряжению революционного Совета Павел Александрович приговаривается к заключению в Петропавловскую крепость.

У великого князя в этот момент закружилась голова, но он отчетливо слышал, как добрый Александр сказал:

– Товарищи, это какое-то недоразумение. Товарищ Георгенбергер заверил нас, что Павлу Александровичу не причинят никакого вреда. Он невиновен, к тому же ненавидел Керенского так же, как мы все его ненавидим.

– Да, – сказал тот, кто читал постановление, – это верно. Но в этот момент Родзянко расстреливает наших в Москве. Нам нужны заложники.

– Но Павел Александрович ненавидит Родзянко так же, как Керенского и Савинкова, – сказал Александр.

Тут вошел Бонч-Бруевич, похожий на профессора, в очках. Он был управляющим делами Совета народных комиссаров. Мой сын прежде встречался с ним при других обстоятельствах, но оба сделали вид, что не знакомы.

– Павел Александрович, – сказал Бонч-Бруевич, – могу вас заверить, что ваш арест недоразумение, вас не отправят в Петропавловку, но я не могу освободить вас сегодня. Вам придется на несколько дней задержаться в Петрограде.

После того как он рассказал мне предшествующие события, мы решили, что после его освобождения поселимся в квартире моей дочери Ольги, уехавшей в Швецию. Эта квартира располагалась в одном из домов, принадлежавших великому князю. Немного успокоившись за мужа, я отправилась в квартиру дочери на Адмиралтейском канале, дом 29, чтобы все приготовить к нашему переезду. Моя бедная старая мать пришла в восторг от этого плана. Она жила в квартире этажом ниже и радовалась возможности некоторое время чаще видеть нас.

Назавтра я с самого утра перевезла детей, мисс Уайт, Жаклин, мою горничную, и все мы разместились в квартире моей дочери, Ольги Крейц. К трем часам я отправилась с пропуском в Смольный в надежде привести с собой мужа. Я пробыла с ним до шести часов. Он рассказал мне, что вчера к нему пришли три матроса и попросили почитать вслух какую-то газету. Это была омерзительная коммунистическая агитка, которая их совершенно не заинтересовала. Один из них отправился на поиски так называемой «буржуазной» газеты, потому что в тот момент пресса в России еще не была так придушена, как стало в 1918 году и как остается по сей день.

В шесть часов вошел председатель комиссии, товарищ Алексеевский. Это был матрос с широко распахнутым воротником, с густой курчавой шевелюрой. Прекрасный северорусский тип. Он был из Мурманска. Товарищ Алексеевский сказал мне не ждать, что надо выполнить некоторые формальности и что он лично доставит Павла Александровича в его новое жилище. Действительно, в восемь часов вечера мой дорогой муж в сопровождении Алексеевского и доктора Обнисского прибыл на великолепном автомобиле дворцового ведомства с электрическими фарами. Из-за этого автомобиля возникла легенда, будто великий князь встречался с Лениным и будто бы Ленин лично привез его домой.

После этой бури мы прожили одиннадцать дней спокойно и почти счастливо. В это время в Москве происходили настоящие бои: остатки сил Временного правительства отчаянно сражались против большевиков. В ходе этих боев артиллерийским огнем были сильно повреждены Кремль и древняя колокольня Ивана Великого. Большевики остались хозяевами положения. 13/26 ноября после нашей просьбы разрешить уехать в Царское товарищ Алексеевский привез из Смольного подписанный приказ, позволяющий нам вернуться домой. Мы выехали все вместе на большом автомобиле, в котором имелось одиннадцать мест. Войдя в дом, мы оставили Алексеевского на обед, а за едой я убедила его в непрочности большевистского режима и обратила в монархическую веру. Это был умный и хитрый парень, не желавший раскрывать свои мысли. Думаю, он был в первую очередь приспособленцем, готовым служить любому, кто был при власти.

После обеда великий князь сделал довольно рискованный шаг.

– Мне бы хотелось сделать вам подарок, чтобы отблагодарить за оказанные вами мне услуги, – сказал он. – У меня не было возможности ходить в Петрограде по магазинам. Возьмите это портмоне со всем содержимым.

Внутри лежало четыре тысячи рублей. Алексеевский пришел в такой восторг, что поцеловал великого князя в плечо, как делали старые слуги, и ушел, громко благодаря нас. Я, со своей стороны, подарила ему несколько бутылок водки и ликера, которые во время войны были под запретом, и это доставило ему огромную радость. Должна отдать ему должное: всюду, где мог, он оказывал нам услуги, но всегда в обмен на несколько бутылок водки, напитка, который он особенно любил. Потом однажды он исчез: говорили, что сбежал в Мурманск. И больше мы о нем не слышали.

XVII

10/23 ноября пришла зима. Красивый белый снег укрыл Царское своим саваном. Поскольку у нас было совсем мало мазута для поддержания центрального отопления дома, мы закрыли большие гостиные и перебрались в правое крыло дворца. Галерея, проходившая над котельной, стала нашим любимым уголком. Там мы ели, читали, а Владимир работал.

В конце ноября большевики во главе с председателем царскосельского Совета товарищем Татаринцовым вновь явились с обыском. Они искали запасы муки, которые мы якобы спрятали. Рыскали повсюду, что было прекрасным поводом отметить, где что лежит. Дойдя до моего будуара, один из них, красногвардеец, заметил черепаховый портсигар с золотыми инкрустациями и незаметно сунул его себе в карман. Я увидела это и, остановив всех, сказала:

– Товарищи, вы пришли искать муку, а крадете портсигары. Что это значит?

– Это значит, гражданка, что я бежал с каторги и для меня украсть что-то у буржуйки вроде вас – настоящее удовольствие.

– Удовольствие или нет, – продолжала я, – а если вы не положите вещь на место, я позвоню в Смольный и мы увидим, кто из нас прав.

Он со злостью бросил портсигар на стол; потом, ничего не найдя, все они ушли с тысячей извинений. За исключением этого случая, с момента нашего возвращения из Петрограда 13/26 ноября ничто не нарушало нашего унылого существования. Мой день рождения в декабре прошел даже приятно. Владимир посвятил мне очаровательное стихотворение, которое я, увы, потеряла при своем поспешном бегстве четырнадцать месяцев спустя. Были некоторые неприятности, неизбежные при подобном режиме. Например, у нас забрали за десять тысяч рублей кухонные батареи для нужд местного Совета. Но эти мелочи оставляли нас равнодушными.

Вечером 8/21 декабря нам доложили о приходе товарища Георгенбергера. Он вошел, любезный, губки бантиком, и объявил, что Совет постановил уничтожить наш винный погреб, а он пришел нас предупредить об этом, чтобы мы успели спрятать лучшие бутылки. Этот человек казался искренним; мы ему рассказали, что, насколько нам известно, в погребе хранится шесть тысяч бутылок (на самом деле их там было больше десяти тысяч).

– Значит, так! Пожертвуйте две или две с половиной тысячи с наименее ценными винами, а остальные спрячьте. Я вернусь через три дня выполнить постановление.

Он ушел, а мы, в нашей наивной честности, не подумали, что этот хитрый субъект хотел получить плату за свое покровительство, деньгами или вином, а возможно, тем и другим. Три ночи подряд все мы, за исключением великого князя: я, дети, мисс Уайт, Жаклин и приехавшие из Петрограда мой старший сын, Марианна и ее муж Николай перетаскивали из погреба во все углы дома тысячи бутылок. Пять тысяч мы оставили в подвале, неподалеку от винного погреба, в огромных ящиках. В назначенный день, 12 декабря, в десять часов вечера, Георгенбергер явился с полутора десятками солдат. Полная перемена: высокомерный вид, фуражка сдвинута на затылок, во рту папироса, кулаки уперты в бока.

– Почему этот погреб наполовину пуст? – воскликнул он.

– Он всегда был таким, – ответила я, все еще думая, что он ломает комедию для солдат. – Я вас предупреждала, что в нем две тысячи пятьсот бутылок. Можете их пересчитать…

Солдаты принялись бить бутылки и выливать их содержимое в сад и водосток. Через пять минут сотни жителей Царского сбежались с ведрами, в которые набирали эту жуткую смесь из вина, грязи, снега и осколков стекла! По всему дому распространился резкий запах. Я, скрестив руки, с невозмутимым видом наблюдала за первым уничтожением нашего богатства. Этот погреб оценивался в 10 миллионов франков. Он включал старейшую и ценнейшую часть погреба покойного великого князя Алексея, а собственную коллекцию мой муж начал собирать в 1880 году. Меня утешала мысль, что самое лучшее надежно спрятано. Размышляя об этом, я увидела, что из погреба вышел солдат с огромной кровоточащей раной на лбу. Он порезался стеклом.

– Идите сюда, – сказала я. – Я вас перевяжу.

Я велела принести все необходимое, промыла рану и наложила тугую повязку. Оглядевшись по сторонам и убедившись, что мы одни в прихожей, куда я его привела, этот революционный солдат быстро нагнулся и поцеловал мне руку. Получилась короткая немая сцена. Через несколько секунд он вновь спустился в погреб и продолжил свою разрушительную работу. Под конец Георгенбергер обратился ко мне.

– У вас есть еще вино, – сказал он мне. – Невозможно, чтобы у вас не было тонких вин.

– Были, – ответила я, – но месяц назад я отправила их в деревню, в Финляндию.

Я лгала, полагая, что подыгрываю ему, и удивляясь тому, каким хорошим артистом он оказался. Наконец около часа ночи мои тираны ушли, грубо разогнав местных жителей, многие из которых валялись на снегу, совершенно пьяные от разлитого вокруг них вина.

Через четыре дня, в одиннадцать часов вечера, мой слуга, которого дети прозвали Борода из-за его любимых бакенбардов, прибежал, запыхавшись:

– Ваша светлость, дворец снова окружают солдаты, все выходы перекрыты. Звоните товарищу Георгенбергеру, чтобы он приехал как можно скорее.

Телефон, как и в момент ареста при Керенском, не работал. Однако через несколько минут Георгенбергер появился без звонка, бледный, разъяренный.

– Что означает… – пробормотала я.

– Это означает, гражданка, что вы мне соврали. Вы спрятали вино в доме, и мы будем его искать. Начнем с верха.

Я пошла предупредить великого князя о новой напасти. Он устало махнул рукой.

– Пусть делают, дорогая. Не стоит волноваться из-за этих бандитов.

– Ну нет, я не позволю им шнырять по дому одним, это же воры; обыскивая дом, они утащат все, что попадется им под руку.

И я вернулась к товарищам.

– Ну что ж, приступим! – сказала я им, зная, что на самом верху вино не найти. Но я дрожала за второй этаж, где во многих гостевых комнатах бутылки были просто положены под паркет. К счастью, они не обратили внимания на второй этаж, а занялись верхним, то есть парадными покоями. Они приказали включить на полную мощность освещение и вошли в большую столовую залу. В шкафах всем своим блеском сверкали серебряная посуда и хрусталь XVII и XVIII веков. Георгенбергер повернулся к солдатам:

– Видите, товарищи, в какой роскоши живут аристократы, члены бывшей императорской фамилии. Тогда как мы живем в лачугах, сырых и вредных для здоровья подвалах…

Я не позволила ему закончить.

– Товарищ, – сказала я ему, – вы поступаете очень плохо. Зачем вы настраиваете этих несознательных людей против нас, которые ничего не сделали? В этом доме находятся предметы, полученные моим мужем от родителей; кое-что он покупал сам, но он никогда и ничего ни у кого не отбирал, а вы возбуждаете в них зависть, желание отнять.

Один солдат вмешался в разговор:

– Вы пили нашу кровь…

– Я пила вашу кровь? Да если б я пила подобную жуть, мне сразу стало бы плохо.

Обыск продолжился. Владимир, вернувшийся из города, присоединился ко мне. Солдаты с Георгенбергером во главе прошли через бальную залу, затем через парадную залу. Их грязные сапоги проваливались в прекрасный кремовый ковер с гирляндами из роз. Заинтересовавшись, они остановились перед витриной с китайскими нефритовыми статуэтками, спрашивая, что это такое. Мне пришлось удовлетворить их любопытство. Они не заглянули в мой будуар, сказав, что «в комнате дамы не может быть бутылок», и через ротонду вошли в кабинет великого князя. Мой муж сидел на своем обычном месте, в зеленом кожаном кресле, и читал. У него хватило духу продолжить чтение, не поднимая глаз от газеты, несмотря на присутствие одиннадцати вооруженных людей, которые ходили туда-сюда, открывали его книжный шкаф, рылись в книгах, разговаривали, смеялись. Наконец они спустились в погреб, пустой и открытый с прошлого раза, и принялись искать там. Очень быстро они обнаружили десять огромных ящиков, в которых, словно в гигантских гробах, лежали пять тысяч бутылок. Началось грандиозное разбивание их и кражи, потому что солдаты ежеминутно выходили и передавали полные бутылки тем, кто охранял выходы из дворца. Я им заметила, что лучше было бы распределить бутылки по госпиталям и тем помочь больным. Они мне ответили, что им на это плевать. Больно было видеть, как прекрасные водки из погреба Биньон, мадера, порто, херес, бордо и бургундское разливаются по полу. Можно было опьянеть от одного запаха. Дрожа от холода, гнева и отвращения, я простояла там до четырех часов утра, когда была разбита последняя бутылка. Измученная, умирающая от усталости, я поднялась к себе и, не раздеваясь, рухнула на кровать…

XVIII

На следующий день, морально измученные человеческими злобой и глупостью, а физически – невыносимым винным запахом, мы все сидели на галерее. Доложили о приходе отца Мирона. Это был странный старик, с длинной седеющей бородой, длинными волосами, одетый в лохмотья, босой летом, в сандалиях зимой; в руке он держал великолепный крест из черного дерева, с массивными серебряными украшениями. Это была единственная его ценность, которой он особенно дорожил, поскольку это был подарок императрицы. На груди у него на тяжелой цепи висел массивный медный крест. Мы много раз видели его в Знаменской церкви. Мы отмечали жар его молитвы и безмятежное благочестие при принятии причастия. Он выглядел как апостол, как святой. Однако великий князь испытывал такое отвращение к «старцам», что опасался даже этого. После революции, когда в одно из воскресений мы были у обедни, он решительно вошел в зарезервированную прежде для императорской фамилии маленькую часовню, где мы по-прежнему молились, дал нам всем по кусочку освященной облатки и положил руку на голову каждого, молясь. Потом, глядя в глаза Владимиру, произнес эти загадочные и пророческие слова:

– Тебе предстоит большой путь… Бог будет с тобой.

Потом он исчез, и никто из нас не вспоминал о нем до того момента, когда он появился вновь на следующий день после большого разгрома. За прошедшие восемь месяцев его суровое благородное лицо исхудало, но голубые глаза приобрели особенный блеск.

– Вы несчастны, – сказал он нам, – но надо уметь переносить испытания. Наша жизнь на этой земле лишь краткий миг. Чем больше вы пострадаете здесь, тем больше получите позже на небе. Что могут эти люди? Наш Господь сказал: «Не бойтесь тех, кто убивают тело, но не могут убить душу…»

Он долго говорил с нами. Мы слушали его, собранные, молча, и он лил бальзам на наши исстрадавшиеся сердца… Уходя, он сказал:

– Я принес вам свежего молока, великому князю оно нужно.

Действительно, нам сказали, что больше не дадут нам молока, которое мы покупали на императорской ферме.

– Я буду часто приносить вам его, – добавил он и ушел, отказавшись от всякой помощи и по-отечески благословив нас.

Этот визит принес нам большую пользу. В дальнейшем он часто приходил и всегда в тяжелые критические моменты. Я твердо верю, что этот старик был посланцем Неба.

Комендантом Царского теперь был молодой Б., талантливый художник, тот самый, которого Рошаль привозил к нам в день ареста великого князя. Это был красивый парень, розовощекий, белозубый, с детской улыбкой. Однажды я пришла в Совет, располагавшийся тогда напротив Большого дворца, и, оставшись с ним наедине, сказала ему:

– Послушайте, Б., будьте благоразумны, вы образованный юноша, у вас есть талант. Как вы могли впутаться в подобную авантюру? Бегите отсюда, большевизм – это ужасное зловещее надувательство. Надеюсь, он долго не продержится…

Он испуганно посмотрел на меня.

– Это вы так считаете, – сказал он. – А если вернется монархия, меня расстреляют?

Я улыбнулась его страхам и сказала:

– Если пообещаете сейчас защищать нас, я обещаю, что в будущем мы спасем вас от расстрела.

Мы расстались друзьями, и он ни разу не доставил нам ни малейшей неприятности, наоборот.

В это время появился новый персонаж, сыгравший важную роль в нашей жизни в эти трагические месяцы. Его звали товарищ Телепнев; назначенный в царскосельский Совет, он сразу приобрел там большое влияние. Полуграмотный, добродушный с виду, он не был лишен ни лукавства, ни хитрости. Однажды утром он попросил меня принять его. Ответить отказом члену Совета было теперь невозможно. Я приказала впустить его, и он мне объявил, что Совет, столкнувшись с нехваткой места, решил переместиться в наш дворец.

– Товарищ, – сказала я ему, – вы друг Луначарского, народного комиссара просвещения, предупреждаю вас, что это будет преступление, поскольку в доме, который вы намерены захватить, хранится множество ценных предметов искусства, а через несколько дней он превратится в свинарник.

Он внимательно выслушал меня, интересуясь, как лучше поступить. Зная, что дворец великой княгини Марии Павловны, вдовы великого князя Владимира, напротив нас, уже разграблен, так что от него остались только стены, я посоветовала разместить Совет там. Он пообещал мне незаметно привести к этому решению членов царскосельского Совета, которые вбили себе в голову водвориться у нас. Также он пообещал поговорить с Луначарским, чтобы защитить дом. Я, со своей стороны, обратилась к моему давнишнему другу Александру Половцову[47]47
  Александр Александрович П о л о в ц о в-младший (1867–1944) – русский дипломат, этнограф, ориенталист, брат упоминавшегося ранее генерала П.А. Половцова. В ноябре 1917 г. назначен комиссаром Павловского дворца по художественной части. Первый директор Павловского дворца-музея.


[Закрыть], который состоял в Комиссии по охране памятников культуры и к которому Луначарский прислушивался. В один прекрасный день мне доложили, что некий Коровин приехал осмотреть дом. Я вышла к нему и, полагая, что он из Совета и желает осмотреть место, где тот предлагается разместить, резким тоном спросила:

– Что вам угодно?

Вертя в руках шляпу, он сказал:

– Я пришел осмотреть дом.

– Так смотрите.

– Я пришел осмотреть дом, – повторил он.

– Вы меня утомляете, – раздраженно сказала я. – Я вам уже сказала, что мы можете его осмотреть…

И тут он на чистейшем французском заявил:

– Да поймите же, княгиня, я пришел спасти ваш дом; я из Комиссии по охране памятников культуры; меня прислали Александр Александрович Половцов и Георгий Лукомский.

– Что же вы сразу не сказали! – воскликнула я, пожимая ему руку.

Он прошелся по комнатам, проконсультировал меня относительно самых красивых моих картин, самых лучших предметов, и мы составили отчет, в котором говорилось, что в интересах народа уберечь дом гражданки Палей от любых повреждений. Случайно этот молодой человек оказался другом Телепнева, с которым они во время войны служили в одном полку. Георгий Лукомский, талантливый акварелист и хранитель дворцов, также служил в Комиссии по охране царскосельских дворцов. Он навестил меня и пообещал свои поддержку и помощь.

Тем не менее царскосельский Совет, подстрекаемый Георгенбергером, ставшим нашим смертельным врагом, не отказывался от мысли обосноваться в нашем доме. Меня предупредили, что комиссия Совета намеревается осмотреть дворец. Пришли председатель Совета, Телепнев, Георгенбергер и еще пятеро или шестеро, все одеты в хаки, в высоких сапогах и в папахах. Явно ждали кого-то еще. Через некоторое время появился маленький кругленький человечек с короткой острой бородкой, его папаха была сдвинута на затылок и как бы переломлена в середине. Нахмурив брови, чтобы придать себе суровый вид, он разом поздоровался со всеми, но я заметила, что он избегает встречаться со мной взглядом. «Где я видела это лицо?» – спрашивала я себя, и чем сильнее старалась вспомнить, тем больше убеждалась, что знаю этого коротышку, старавшегося придать себе столько важности. По их разговору я поняла, что это архитектор Совета. Мы обошли дом от подвалов до четвертого этажа, и, дойдя до комнаты, в которой когда-то планировали устроить часовню, один из присутствующих повернулся к архитектору и сказал ему:

– Василий Иванович, надо бы взглянуть на план дома…

И вдруг словно молния разорвала окутавший мою память туман.

– Василию Ивановичу Чодову, – дерзко заявила я, – план не нужен. Он прекрасно знает дом. Когда он вошел в папахе и с папироской, я не сразу узнала в этом суровом революционере скромного маленького архитектора, которого князь Михаил Путятин привел ко мне, чтобы он устроил здесь часовню. Тогда он едва осмеливался взглянуть на меня, ходил на цыпочках и почтительно целовал мне руку…

Мои слушатели застыли, разинув рот. Я увидела, как этот субъект побледнел. Его уши стали совершенно белыми. Он закашлялся и сказал:

– Товарищи, этот дом нам совершенно не подходит. Полагаю, нас больше устроит дом напротив.

И он быстро увлек остальных к выходу. Телепнев громко хохотал, а Георгенбергер бросал на меня разъяренные взгляды.