Текст книги "Воспоминания о России. Страницы жизни морганатической супруги Павла Александровича. 1916—1919"

XXVIII

Все более и более лихорадочно мы ловили новости, приходившие с севера России. Мы знали, что одиннадцать союзных посольств и миссий, находившихся в Вологде с 3 апреля, покинули этот город 11/24 июля и выехали в Архангельск, вопреки возражениям народных комиссаров, желавших завлечь представителей Антанты в Москву, чтобы держать их в качестве заложников. Они прибыли в Архангельск 15/28 июля и, не без труда, отплыли в Кандалакшу, у Белого моря, на линии Мурманск – Петрозаводск.

Несколько дней спустя французский батальон, поддержанный несколькими английскими и французскими кораблями, оккупировал Архангельск, чтобы сделать его базой движения, имевшего целью восстановить, при помощи остатков русской армии, Восточный фронт против германцев. Союзные дипломатические миссии вернулись в Архангельск 6 августа. Власть взял назвавшийся Северным русским правительством кабинет во главе с правым социалистом Чайковским и выступил против большевиков, сделавшихся союзниками Германии.

Отправленные в Архангельск французские, русские, итальянские, английские и американские части подчинялись британскому Верховному командованию. Их прибытие было обещано на август, но в большинстве своем они прибыли в сезон дождей, превращающих север России в одно огромное болото. Эти запоздания и вялость, с которой велись военные операции, создали впечатление, что англичане не желали серьезно действовать против большевиков. С этого времени многие русские полагали, что британское правительство, далекое от желания покончить с коммунистической анархией, думает, напротив, о ее продлении. Правда, американские и японские войска, после попыток наступления на Дальнем Востоке и в Сибири, остановились в Харбине, вместо того чтобы идти на помощь чехам, державшимся против большевиков в Омске и восточнее Урала. Так что ответственность за бездействие союзных войск англичане делят с другими правительствами.

Во всяком случае, подписание в ноябре 1918 года перемирия между Антантой и Германией, а также всеобщая усталость от войны остановили осуществление программы военной интервенции, разработанной против Советской России и Германии. Большевики праздновали победу. В действительности союзники сами отказались от своих планов и отозвали свои войска. Это решение довершило несчастье нашей бедной России и наше собственное.

В ночь с 30 июля/12 августа верный слуга великого князя[58]58
  Я не называю его имени, потому что он остался в России и может подвергнуться репрессиям. (Примеч. авт.)


[Закрыть] сообщил нам, что из Колпино в Царское доставили чудотворную икону святого Николая и что священники предлагают привезти ее к нам и устроить торжественный молебен. В России существует традиция приносить чудотворные иконы в дома больных и очень несчастных людей. Мы сразу же согласились. Около четырех часов в столовой великого князя Бориса был отслужен торжественный молебен. Богу было угодно, чтобы в последний свой день на свободе великий князь смог помолиться святому Николаю, особенно почитаемому в России, поддержать его на страшном крестном пути, начинавшемся этой ночью.

Г-н Скавениус был прав: большевики наметили новую добычу – нескольких великих князей, еще остававшихся в России. Великий князь Николай Михайлович был привезен из Вологды вместе со своим верным адъютантом генералом Брюммером. Его брат, великий князь Георгий Михайлович, ожидавший в Гельсингфорсе, Финляндия, парохода, чтобы отплыть в Англию, где ждали его жена и две их дочери, был выдан красными финнами и доставлен в Петроград. Великий князь Дмитрий Константинович, которого, как и моего мужа, оставили в столице[59]59
  С марта 1918 г. столицей России вновь стала Москва, куда переехало советское правительство, но автор продолжает именовать столицей Петроград, видимо, из-за нежелания признать перенос столицы, осуществленный ненавистными ей большевиками.


[Закрыть]из-за болезни, был вместе с двумя своими кузенами отправлен в тюрьму на Шпалерной. ЕЕа свободе оставались только великий князь Павел и князь Гавриил.

По окончании молебна великий князь испытал чувство блаженства. Он знал, что накануне арестованы три его кузена, и я читала в его дорогих глазах твердую и спокойную решительность. В тот день нас навестил Иванов, который часто приходил к нам. Он пытался создать антибольшевистскую армию, но средства его были ограниченны, и он имел в своем распоряжении лишь собственную храбрость. Тем не менее он пришел предложить великому князю немедленно увезти его на автомобиле, одолженном для этой цели, и спрятать в надежном месте. Великий князь вновь отказался. Потом пришел г-н Руманов, издатель моего сына, и еще два или три человека. Вечер прошел спокойно. Великий князь, как обычно, прочитал вечернюю молитву вместе с дочерьми. В полночь дом погрузился в тишину и сон.

В три часа ночи в дверь постучали, и мы услышали глухой голос полковника Петрокова:

– Ваше высочество, княгиня, вставайте, пришли с обыском.

С сильно колотящимся сердцем мы быстро встали. Прежде чем отпереть, я спрятала на груди бумажник с пятнадцатью тысячами рублей, полученными от продажи мехового манто. Я дрожащими руками открыла дверь и увидела полковника Петрокова, белого как снег, и десяток солдат, вооруженных револьверами и винтовками, устроивших ужасный шум, стуча прикладами и топая сапогами. Везде горел свет. Во всех комнатах, выходивших на галерею второго этажа, открывались двери. Я увидела мисс Уайт, Жаклин, мою горничную, потом появились обе девочки в своих длинных ночных рубашках, босые, обнимавшие друг друга и смотревшие на нас огромными испуганными глазами.

Главарь банды, жуткий бандит, бритый по-американски, начал обыск. Он послал одного солдата искать в шкафах на втором этаже съестные припасы: муку, сахар, чай и т. д. В своем гардеробе я спрятала большой мешок муки, которую берегла исключительно для хлеба великого князя. Оказавшись наедине со мной, этот солдат шепнул:

– Где мука? Скажите мне, чтобы я туда не ходил.

Я жестом указала на шкаф; он к нему не притронулся и спустился со словами, что там ничего нет. Остальные тем временем рылись повсюду. Они завладели всей перепиской великого князя Бориса, дневником, который мой муж вел (очень осторожно) день за днем; захватили письма, лежавшие в его письменном столе и в моем. Их очень заинтересовали письма моего сына Александра, уже семь месяцев жившего в Стокгольме. Письма Владимира они не тронули. Обнаружив в одном шкафу три фунта чая и два кило сахара, они тотчас забрали все. Наконец, они обнаружили в буфете десяток бутылок мадеры и водки. Это их особенно обрадовало. Свои поиски они сопровождали насмешками и гнусными шутками.

Наконец главарь банды приказал тому, кто оставил муку, отвезти великого князя в царскосельский Совет, разместившийся во дворце великой княгини Марии Павловны, вдовы великого князя Владимира Александровича. Я спросила, есть ли у него ордер на это. Он вытащил бумагу, подписанную Урицким. Великий князь пошел одеваться и собирать чемодан. Я в мгновение ока была готова: шляпа, пальто, в руке саквояж. Главный посмотрел на меня:

– Вы свободны, но, если хотите сопровождать вашего мужа, можете поехать с ним.

Я не соизволила ответить. Девочки повисли на шее у отца, и их маленькие хрупкие тельца сотрясались от рыданий. Мой дорогой муж гладил их по кудрявым головкам и с трудом скрывал овладевшее им волнение. Наконец мы сели в авто, привезшее главаря бандитов. Ночь была теплой и темной. С нами сел солдат. Остальные расположились на крыльце дома, и мы услышали шум выбиваемых из бутылок пробок…

В машине произошла обычная сцена. Солдат, некто Р., поклялся в верности и сказал, что его заставили силой. Позже я узнала, что, мучаясь угрызениями совести, он покончил с собой, выстрелив себе в голову. К дворцу великой княгини Марии Павловны Старшей мы подъехали в половине пятого утра. Начинало светать; мы вышли из машины, и нас впустили в бывшую комнату консьержки, где оставили одних. Великий князь был покорен.

– Наше счастье закончилось, – сказал он. – Не знаю, сколько мне осталось жить, но благодарю тебя от всей души, от всего моего любящего тебя сердца, изо всех сил за эти двадцать пять лет счастья. Позаботься о девочках, это твой долг и мое желание…

Его голос дрожал от волнения. Я не могла произнести ни слова. Я взяла своими руками его дорогую руку и, плача, стала благоговейно целовать…

XXIX

Мы оставались одни до шести часов утра. Начинавшийся день обещал стать прекрасным. Мы вышли в сад, где прошло столько прекрасных праздников и милых ужинов. Все было запущено и в беспорядке. Скамейки поломаны, ступеньки крыльца крошились. Тропинки заросли сорняками. Всюду царили уныние и печаль. Повсюду стояли плохо одетые, неопрятные часовые. Мы вернулись в прихожую, и я захотела поговорить с тем, кто нас привез. Красногвардеец с винтовкой на плече и с чайником в руке взялся выполнить мое поручение. Тут же прибежал Р.

– Вы ведь знаете, что я свободна, не так ли, – сказала я ему, – неизвестно, сколько времени нас тут продержат. Мой муж голоден. Я вернусь домой и принесу ему завтрак.

Он согласился и выдал мне пропуск.

Я со всех сил побежала в коттедж, где нашла все перевернутым вверх дном. Девочки, рыдая, бросились ко мне. Я, как могла, успокоила их, говоря, что папа проголодался, что я пришла за завтраком для него, что буду с ним столько, сколько возможно, и что сообщу им известия о нем, как только смогу. Мы быстро приготовили два термоса с кофе с молоком (кофе одолжил камердинер) и печенье, которое удалось спрятать. Бандиты ушли в пять часов, выпив перед этим украденное вино. Слуга по прозвищу Борода, еще служивший у нас, но тоже начинавший наглеть, вызвался сопровождать меня и донести провизию. Я успокоилась, только когда увидела, как мой дорогой муж завтракает. В девять часов прибыл реквизированный автомобиль. Начальник ночной банды, совершенно пьяный, приказал нам садиться в него. Потом исчез в доме, и мы больше трех четвертей часа прождали его перед крыльцом.

Шофер авто, повернувшись к великому князю, сказал:

– Вас повезут в Петроград, в ЧК. По дороге хорошенько стукните кулаком эту пьяную скотину, и я увезу вас далеко.

– А потом? – спросил великий князь, опасавшийся провокаторов.

– Потом, – ответил тот, – я увезу вас так далеко, что сам черт не найдет.

Этот совершенно незнакомый человек, возможно, был искренен, но это могло оказаться ловушкой, на которые большевики были большими мастерами. А кроме того, девочки остались одни, по этим причинам великий князь прекратил разговор. Наконец пьяница вернулся; он сел рядом с шофером, сразу заснул, и его тело моталось во все стороны. Не было ничего легче выбросить его наружу, но что дальше? Я подумала, что великий князь поступил правильно, не приняв предложение шофера. Я полагала, что после допроса в ЧК его освободят, потому что он не был ни в чем виноват; я надеялась, что мы в тот же день вернемся в Царское; я была абсолютно искренна, когда убеждала в этом девочек.

Всю дорогу мы держались за руки, и я внимательно слушала то, что мне советовал муж. Мы разговаривали на французском, чтобы скот, качавшийся на переднем сиденье, ничего не понял. Великий князь попросил меня написать шведскому королю Густаву IV; большевики, нашедшие в Стокгольме легкий рынок для сбыта награбленного ими, очень внимательно прислушивались ко всему исходившему из этой страны. Генерал Брандстрём, шведский посланник в Петрограде, согласился передать это письмо, и я знаю, что оно дошло по назначению; но в первую очередь великий князь с большой нежностью говорил со мной о наших девочках. Они были для него главным предметом беспокойства, его основной заботой.

– Пообещай, – сказал он мне, – что, если меня не станет, ты и Владимир (и Владимир!) будете жить только для них. Я знаю, любимая, какой тяжелой будет без меня твоя жизнь, которую ты посвятила всю без остатка мне; но обещай мне жить ради детей до того дня, когда Бог соединит нас.

Я, плача, умоляла его выбросить из головы столь черные мысли.

– Мне понадобятся все присутствие духа, все мужество, – говорила я ему, – не отнимай их у меня, милый, говоря о своей смерти. Ты знаешь, что ты и дети, вы вся моя жизнь…

На Гороховую, дом 2, мы приехали около одиннадцати. Сначала нас отвели на четвертый этаж, где некто вроде следователя, рабочий-слесарь, подверг великого князя первому допросу. Потом нас заставили пройти в другую комнату, где человек чуть менее грубого вида начал задавать вопросы.

– Угодно ли вам сказать мне, на каком основании нас подвергают этим страданиям? – спросила я.

Он кашлянул в кулак и сказал:

– Как вам известно, гражданка, времена бурные, тревожные, мы опасаемся за свою жизнь.

Смутившись своим ответом, он велел нам спуститься на третий этаж, где провел нас в большую комнату, в прошлом бальную залу, и сразу ушел. Я смотрела по сторонам: вдоль стен на скамейках и стульях сидели самые разные люди. Было много крестьян и солдат с большими мешками, схваченных при продаже или покупке продовольствия, что было строжайше запрещено коммунистическим правительством. Было несколько офицеров, в том числе один знакомый, который встал и с удивленным видом приветствовал нас. Были очень элегантно одетые женщины и девушки, бледные и смущенные. На лицах у всех отпечатались усталость и тревога. На столе, покрытом красной материей, что-то писал черноволосый курчавый еврей. Я села рядом с мужем, и мы спросили себя, сколько времени пробудем в этой невыносимой атмосфере. После нас привели еще двоих арестованных, каждого конвоировали по два красногвардейца. Потом пришли люди с мешками, начавшие вываливать их содержимое на стол. У меня глаза полезли на лоб! Драгоценности, золотые портсигары, посуда, миниатюры, обрамленные драгоценными камнями, серебряные подсвечники и канделябры – все это оказалось выложенным на покрытый красным стол. Казалось, что находишься в логове разбойников, вернувшихся с особо удачного налета. Еврей перестал писать; он брал в руки предметы, по мере того, как они ложились на стол, взвешивал в руках и откладывал в сторону. Что же касается золотых вещей, их он взвешивал на маленьких весах. Вся эта операция, обычный результат еженочных грабежей, заняла добрую половину часа.

Наконец дверь открылась и, в окружении двух красногвардейцев, вошел еще один мужчина, на сей раз блондин, с лицом, испещренным оспинами.

– Гражданин Павел Романов, – объявил он.

Великий князь встал.

– Возьмите ваши вещи и следуйте за мной.

Я взяла саквояж и хотела последовать за ними.

– А вы куда? – спросил блондин.

– Я хочу следовать за моим мужем туда, куда вы его поведете.

– Это еще что за новости?! Берите-ка свой чемодан и проваливайте.

– Но мой муж голоден, – сказала я. – Уже половина второго, он еще не обедал.

– Ладно! – сказал он, смягчившись. – Я дам вам пропуск. Отправляйтесь за едой и принесите ее ему. А о том, чтобы остаться с ним, не может быть и речи. Это невозможно.

Он подписал какой-то клочок бумаги и сунул мне в руку. Я увидела, как два солдата с шашками наголо окружили моего мужа. Я с жаром поцеловала его, а он тихонько сказал мне:

– Иди, дорогая. Мужайся.

И исчез за тяжело закрывшейся дверью…

Я спустилась вниз, а когда вышла на улицу, у меня закружилась голова. Волнения этой страшной ночи, бессонница, голод, усталость, саквояж, казавшийся мне таким бесполезным и тяжелым… Мне захотелось сесть на землю и плакать. Нигде ни одного извозчика. Я с трудом потащилась вдоль Александровского сада, через Дворцовую площадь до Миллионной, 29, квартиры графинн Нирод, где с некоторых пор жила Марианна. Она и ее муж бросились мне навстречу; оба они были в курсе наших бед благодаря телефонному звонку от девочек. Предусмотрительная Марианна приготовила обед для великого князя. Я оставила саквояж и, взяв провизию, сразу же отправилась в ЧК. Марианна хотела это сделать вместо меня, но пропуск был на имя «гражданки Палей», и я боялась, что на входе ее арестуют.

Я без проблем поднялась на третий этаж и сразу наткнулась на блондина.

– Вот обед для моего мужа, – сказала я ему, – не могли бы вы ему его отнести?

– Это не входит в мои обязанности, – ответил он, – но я вижу, что вы сильно взволнованы, и сделаю это для вас. Я дам вам пропуск для приноса еды на завтра.

– Как на завтра? – испуганно переспросила я. – Вы собираетесь продержать его до завтра? Но это невозможно! Что он вам сделал?

Он на секунду заколебался.

– Советую вам, – шепнул он, – попросить встречи с товарищем Урицким. Он один (он выделил это слово) может вам ответить.

– Но как добиться этой встречи? – спросила я. – Он был так суров со мной в марте, в момент высылки моего сына.

Он на секунду замолчал.

– Подождите меня, – сказал он. – Я отнесу обед вашему мужу и спрошу товарища Урицкого, может ли он вас принять.

– Раз уж вы так добры, – сказала я, – добейтесь также пропуска для доктора Обнисского, поскольку мой муж очень болен.

Прошло двадцать минут. Был четвертый час. Я проголодалась, и на меня навалилась огромная усталость. Наконец он вернулся с двумя пропусками и сообщил мне, что товарищ Урицкий примет нас, доктора и меня, завтра в час.

XXX

На следующий день, 1/14 августа, после бессонной ночи в слезах, проведенной в кабинете Марианны, где она поставила для меня кровать, я позвонила дочерям в Царское, чтобы они не ждали меня сегодня, но завтра мы непременно вернемся. Поскольку Урицкий согласился принять меня в час дня, я вышла задолго до назначенного времени с полным обедом для великого князя. Я без труда поднялась в большую столовую залу, шедшую вдоль красной гостиной, в которой принимал Урицкий, и голубой гостиной, где выдавали пропуска и где многочисленные машинистки стучали на машинках. В столовой зале было полно народу. Я передала одному надзирателю обед для великого князя, и через несколько минут он принес мне завязанные в салфетку вчерашние тарелки и приборы.

– Ваш супруг чувствует себя хорошо, – шепотом сказал он мне. – Передает вам привет и просит, чтобы вы добились для доктора Обнисского разрешения осмотреть его. Он не спал всю ночь.

Несколько мгновений спустя взволнованный доктор поцеловал мне руку; ожидая нашей очереди, мы присели в углу, и я стала пересказывать вчерашние перипетии. Приходили новые люди; время от времени дверь, ведущая в кабинет Урицкого, открывалась, и из нее выходил мужчина или женщина; тут же дежурный смотритель объявлял имя, и в комнату заходил новый посетитель. Прошел час, два, три. Я видела, что не только пришедшие раньше меня, но и многие из тех, кто пришли позже, уже давно ушли. Я подошла к надзирателю и спросила, когда моя очередь. Он пожал плечами:

– Не знаю, гражданка. Товарищ Урицкий сам всякий раз называет имя человека, которого хочет видеть.

Я снова села рядом с доктором, смущенная тем, что лишила его обеда и заставила потерять день. Четыре часа, пять. В половине шестого я почувствовала, как во мне поднимается глухая ярость. Я понимала, что это отвратительное существо поступает так нарочно, чтобы посмеяться надо мной, помучить меня, унизить. Наконец, в шесть часов с четвертью, когда не осталось больше никого, нас вызвали:

– Гражданка Палей и гражданин Обнисский.

Мы вошли в красную гостиную, где, сидя за столом, Урицкий что-то писал. Он поднял голову и, обращаясь к доктору, спросил резким жестким тоном:

– Чего вы хотите, что вам нужно?

Доктор ответил с высоко поднятой головой:

– Я пришел попросить у вас разрешение осмотреть одного из моих пациентов, Павла Александровича, который болен.

– Вы нам не нужны, в Чрезвычайной комиссии есть свой врач…

– Но…

– Настаивать бесполезно. Всего хорошего, доктор.

Он обратился ко мне:

– Что же касается вас, гражданка, присаживайтесь, я займусь вами через минуту.

Он нажал кнопку, и появился человек с подносом, который поставил на стол. Я села напротив него, по другую сторону стола. Урицкий принялся есть суп из полной тарелки. Ел он жадно, бросая в тарелку крупные куски хлеба, которые шумно жевал. Он налил в большой стакан красного вина и залпом выпил. Покончив с супом, он взялся за тарелку, полную кусками телятины и картошки, залитыми томатным соусом. Стояла полная тишина, нарушаемая только чавканьем этого мужлана. Несмотря на боль, тревогу, усталость, голод, я смотрела на это отвратительное существо, и у меня возникало безумное желание расхохотаться. Я думала: «Ты полагаешь, что унижаешь меня, ведя себя по-хамски; знал бы ты, как мне это безразлично и как глубоко я тебя презираю».

Я прождала минут двадцать пять, прежде чем людоед насытился. Он проглотил еще что-то, яблочный пирог кажется, потом, вытирая жирные полные губы, обратился ко мне:

– А теперь, гражданка, я вас слушаю.

– Я пришла в первую очередь спросить вас, почему вы приказали арестовать моего мужа; в чем вы его обвиняете?

– Я приказал арестовать вашего мужа, чтобы спасти ему жизнь, – торопливо ответил он хмурым тоном, – потому что царскосельские рабочие хотели его убить.

– Царскосельские рабочие? – переспросила я. – Но все здоровались с ним, когда он проходил мимо, даже после революции, даже когда он был в гражданском; он родился в Царском, он жил там, окруженный почетом и любовью!

– Я знаю, что говорю… Чего еще вы желаете?

– Я хочу, чтобы вы вернули ему свободу.

Он усмехнулся:

– Свободу? Нет, гражданка. Сегодня вечером он будет переведен в тюрьму на Шпалерной, где уже содержатся его родственники; там он пробудет три-четыре месяца, а потом я вышлю его на Урал.

Я почувствовала, что мне не хватает воздуха, и, должно быть, сильно побледнела.

– Что с вами? – спросил он.

– То, что вы делаете, отвратительно! – воскликнула я. – В чем вы его обвиняете?

– Его лично ни в чем, но они все заплатят за триста лет угнетения Романовыми народа.

– Но мой муж невиновен, – возразила я вне себя. – Он на двенадцать лет был выслан из России за брак со мной, потому что я не принцесса по рождению.

– Нам это без разницы, вы дворянка, вы не из народа; и потом, три месяца пройдут быстро, а на Урале он будет пользоваться некоторой свободой, вы сможете к нему поехать, раз уж так сильно его любите…

– Вы уже сослали на Урал моего сына, что с ним стало? – воскликнула я.

Он ответил не сразу.

– Если с вашим сыном что-то случилось, – произнес он наконец, – то виноват в этом он сам. Я ему предлагал…

– Отречься от отца! – воскликнула я. – Скажите, а вы бы отреклись от своих родителей? И потом, вы говорите «если с вашим сыном что-то случилось», вы говорите это по злобе, чтобы порадоваться моим страданиям. Я знаю, что мой сын спасся и находится вне опасности.

Он ничего не сказал; даже у этого чудовища, возможно, случился проблеск жалости; помолчав, он заговорил вновь:

– Это как с бывшим великим князем Михаилом. Вы думаете, что он бежал, а я уверяю вас, что он был убит в Перми.

– Послушайте, – перебила я, – еще раз прошу, не мучайте меня так. Я знаю, что мой сын спасен… оставим это. Дайте мне пропуск, чтобы я могла каждый день навещать моего мужа.

– Каждый день я позволить не могу. Вы будете видеться с ним дважды в неделю, по вторникам и пятницам. Я прикажу выписать вам постоянный пропуск. Вы сможете приносить ему пищу через каждые два дня, а поскольку сегодня, в девять часов вечера, он будет переведен в тюрьму, я дам вам пропуск на сегодняшний вечер. Видите, какой я добрый.

На его отвратительном лице появилась улыбка. Он позвонил секретарю, Иоселевичу, и приказал напечатать на машинке два пропуска. Потом, снова вызвав секретаря, спросил:

– Гавриил арестован?

Получив отрицательный ответ, он рассердился:

– Я же приказал его арестовать. Сделайте это завтра и немедленно доставьте его прямо на Шпалерную, не завозя сюда.

Я получила из его рук два пропуска и медленно вышла, не взглянув на него, не поблагодарив. В коридоре я встретила блондина.

– Вы их получили, – сказал он, увидев бумаги, – я рад. Вчера он мне сказал, что заставит вас прождать целый день и вы ничего от него не добьетесь.

Я вернулась к Марианне, умирая от усталости и голода, и быстро поела. Было четверть восьмого, а на Шпалерную надо было попасть до девяти; на дорогу пешком требовалось не меньше сорока минут, а ведь еще надо было нести простыни, одеяло и подушку.