Текст книги "Дела плоти. Интимная жизнь людей Средневековья в пространстве судебной полемики"

Любопытно, что и любой городской палач в действительности прекрасно подходил на роль скупщика краденого. Хотя представители этой профессии, как уже говорилось, не пользовались особой любовью окружающих и без крайней надобности их никто обычно не посещал, они, тем не менее, регулярно имели дело с низами общества, причем сталкивались с ними не только на эшафоте. Так, королевский палач Парижа, к примеру, являлся по совместительству смотрителем публичных домов и бань французской столицы, сконцентрированных в торговом районе Les Halles, где проживал самый отъявленный сброд[1245]1245
  Armand F. Op. cit. P. 20–24, 30–33; Тогоева О. И. История одного рукопожатия. С. 199–200.


[Закрыть]. Собственно, именно там обитали и уже знакомые нам Жан и Аделина де Варлюс, а также их сообщники. Так что и в Лионе начала XVIII в. ситуация могла оказаться идентичной.

То, что местные судебные власти явились к «месье Анри» как к предполагаемому скупщику краденого с обыском, также не вызывает сомнений: данная практика существовала уже в средние века, о чем свидетельствует все тот же «Уголовный регистр Шатле». Порой поиск вещественных доказательств, которыми в случае воровства считались прежде всего украденные вещи, становился единственным способом доказать вину того или иного подозреваемого. Как сообщал Алом Кашмаре, так произошло, к примеру, с Флораном де Сен-Ло, отказавшимся давать признательные показания даже после того, как его четыре раза посылали на пытки. Тем не менее, при обыске у него были найдены многочисленные серебряные пряжки, цепочки и подвески, которые никак не могли принадлежать ему одному[1246]1246
  «En l'une de ses chauces fu trouvé le bout d'un mordant d'argent coppé, au bout duquel mordant avoit pendu une petite cheisne d'argent, et au bout d'icelle cheisne une sonnette d'argent. Et aussi, en une des bourses dudit prisonnier, un autre mordant de sainture coppé à une cheisne d'argent pendu au bout d'icellui mordant, et aussi ledit coustel tout nu» (Registre criminel du Châtelet de Paris. T. 1. P. 201–209, здесь Р. 201–202).


[Закрыть], что и позволило вынести в отношении арестованного обвинительный приговор[1247]1247
  Подробнее о деле Флорана де Сен-Ло см.: Тогоева О. И. «Истинная правда». С. 69–83.


[Закрыть]. Точно так же парижские чиновники действовали и в ходе процесса над Жаном дю Буа, который полностью отрицал свою вину, несмотря на то, что был схвачен прямо на месте преступления – за срезанием очередного кошелька. Тем не менее, визит к нему домой дал судьям в руки недостающие аргументы: в ходе обыска, проведенного «так, как принято поступать в подобных случаях», у Жана был обнаружен целый склад явно чужих кошельков и аграфов[1248]1248
  «Ainsy comme il est acoustumé de faire, ilz avoient trouvé es solers dudit prisonnier iiij blans de huit d. pour pièce, et en sa bourse ledit pelle blanc, et aussy en la manche de son juppon ledit dé d'argent, et entre les deux huis du guichet de Chastellet une bourse semblable que exprimé avoit icelle Climence par sa depposicion cy-dessus dite et escripte, et laquele, avec lesdiz pelle et dé, furent monstrez à icelle Climence, et que elle ot affermé par serement, et en la presence dudit prisonnier, que la bourse, dé d'argent, pelle, et les clefs qui pendoient à ladite bourse, estoient celi et ceulx desquieulx elle a cy-dessus parlé, demandé fu de rechief et requis par serement audit prisonnier qu'il deist de ce la vérité» (Registre criminel du Châtelet de Paris. T. 2. P. 6–15, здесь Р. 9, курсив мой. – О. Т.).


[Закрыть]. Таким образом, лионские чиновники на совершенно законных основаниях посетили дом «месье Анри» с обыском, и им, очевидно, не составило большого труда догадаться, что хозяином жилища являлась женщина, а вовсе не мужчина, как о том и сообщалось в письме, посланном в Париж в январе 1749 г.

Другое дело, почему эта, официальная и вполне правдоподобная версия событий не получила развития в иных свидетельствах современников. В частности, об обыске ни словом не обмолвился отец Ришар, предпочтя ввести в повествование эпизод с некоей безымянной служанкой, которая якобы обратилась к нему как к прокурору Гильотьера с доносом на собственного хозяина. Данный поворот сюжета вызывает сомнения уже потому, что по роду своей деятельности монах-францисканец обязан был прекрасно знать всех жителей подвластного ему пригорода Лиона, тем более прислугу в доме местного палача. Однако эту деталь отец Ришар – сознательно или невольно – опустил, как, впрочем, и более значимый факт ареста банды воров, членом которой вроде бы состояла Маргарита. Являясь судебным чиновником, он, безусловно, хорошо представлял себе ситуацию с местной преступностью – тем более что одна из обвиняемых, как выяснилось в ходе следствия, проживала прямо в Гильотьере. И все же, симпатизируя, возможно, давней знакомой и желая как-то ее выгородить, наш автор умолчал о ее преступных занятиях и обратился к распространенному мотиву служанки-предательницы, известному не только европейской литературе Нового времени[1249]1249
  Мелетинский Е. М. Историческая поэтика новеллы. С. 111, 113, 127, 147, 151, 160.


[Закрыть], но и куда более ранним, фольклорным нарративам[1250]1250
  Пропп В. Я. Морфология волшебной сказки. М., 2003. С. 32–33, 112, 117, 119–120, 126.


[Закрыть]. Ибо – происходи дело в реальности – любая служанка, прослужившая в доме «месье Анри» хотя бы день, должна была сразу понять, с кем имеет дело: с мужчиной или с переодетой женщиной…

Подобных литературных клише, превращающих документальный, на первый взгляд, текст в художественное произведение, в истории, изложенной отцом Ришаром, можно встретить достаточно. Начнем хотя бы с мотива злой мачехи, своим дурным отношением к падчерице заставляющей ее в отсутствие отца покинуть родной дом. Как и во многих сказочных нарративах о семейно гонимых[1251]1251
  Тип волшебной сказки АТ 510 и 511, согласно классификации Аарне-Томпсона: Thompson S. The Types of the Folktale // Folklore Fellow Communications. Helsinki, 1973. № 184.


[Закрыть], в экспозиции истории Маргариты Ле Петур ничего не говорилось о конкретных действиях, вынудивших героиню к бегству, речь шла лишь об адекватных им состояниях – о тяжелых условиях жизни, подтолкнувших ее к подобному шагу[1252]1252
  «С мачехой… у героя (героини) не может быть никаких точек соприкосновения в позитивном плане. Именно поэтому сюжет развивается в направлении полного отсоединения героя от начальной ситуации…, возникает своеобразное выталкивание его за пределы мира, в котором нарушаются родственные отношения, туда, где эти отношения могут быть восстановлены» (Мелетинский Е. М., Неклюдов С. Ю., Новик Е. С., Сегал Д. М. Проблемы структурного описания волшебной сказки // Структура волшебной сказки. М., 2001. С. 11–121, здесь С. 45, разрядка авторов. – О. Т.). См. также: Там же. С. 28–29, 31–32, 38, 78, 92–95; Пропп В. Я. Указ. соч. С. 32–33, 79.


[Закрыть]. Дабы подчеркнуть данное противостояние, отец Ришар дополнительно сообщал об отце Маргариты – капитане торгового судна, якобы владевшем некими землями в Америке, что, по определению, предполагало его долгие отлучки из дома. Проверить эту информацию не представляется возможным (она могла как соответствовать действительности, так и оказаться выдуманной автором), однако именно мотив униженной мачехой героини задавал весь ход изложения последующих событий в «Мемуарах» отца Ришара[1253]1253
  Строев А. Ф. Указ. соч. С. 25, 124–125; Мелетинский Е. М. От мифа к литературе. М., 2001. С. 43, 51–52. Ср.: «Если рассматривать (с оговоркой на условность столь абстрактного построения) только сюжетный аспект, то западноевропейский роман XIX в. может быть охарактеризован как вариация сюжета типа „Золушки“… Сюжетная схема состоит в том, что герой занимает некоторое неподобающее (не удовлетворяющее его, плохое, низкое) место и стремится занять лучшее. Направленность сюжета заключается в перемещении главного персонажа из сферы „несчастья“ в сферу „счастья“, в получении им тех благ, которых он был вначале лишен. Вариантами могут быть удача или неудача в попытке улучшить свой статус; герой может быть добродетельным или злодеем… Несмотря на возможность многочисленных сюжетных усложнений, все эти варианты имеют одну общую черту: речь идет об изменении места героя в жизни, но не об изменении ни самой этой жизни, ни самого героя» (Лотман Ю. М. Сюжетное пространство русского романа XIX столетия // Лотман Ю. М. О русской литературе. Статьи и исследования (1958–1993). СПб., 1997. С. 712–727, здесь С. 719, курсив мой. – О. Т.).


[Закрыть].

Не менее показательными, с точки зрения двойственности интерпретации, являлись и другие элементы рассказа монаха-францисканца – в частности, его сообщение о том, что Маргарита Ле Петур долгое время служила в армии[1254]1254
  См. прим. 28.


[Закрыть]. Согласно все тому же сказочному канону, истинным героем становился, прежде всего, смелый воин, готовый встретить любую опасность и совершить любой подвиг, начиная с победы над врагом и заканчивая схваткой с разбойниками и освобождением прекрасной пленницы[1255]1255
  Мелетинский Е. М. О происхождении литературно-мифологических сюжетных архетипов // Arbor Mundi/Мировое древо. 1993. Вып. 2. С. 9–62, здесь С. 28–29, 33. Любопытно, что именно модель поведения главного героя волшебной сказки использовал, к примеру, шевалье д'Эон в своей реальной повседневной жизни: Строев А. Ф. Указ. соч. С. 88. Впрочем, часто похождения авантюристов XVIII в. и описывались (в том числе, в их собственных мемуарах) в соответствии со сказочным нарративом: Там же. С. 178–188.


[Закрыть]. Сообщение отца Ришара о продолжительном пребывании его героини в армии, которое мы – при всем его правдоподобии – не можем подкрепить никакими документальными свидетельствами, вполне укладывалось в рамки данного мотива[1256]1256
  Возможно также предположить, что армейское прошлое было придумано автором, дабы «облегчить» (и логически объяснить читателю) переход героини к другой сугубо мужской профессии – профессии палача. О военных и государственных делах, воспринимаемых европейцами Нового времени как мужская сфера деятельности, см.: Неклюдова М. С. Указ. соч. С. 235. Не исключено также, что на отца Ришара в данном случае могло оказать влияние чтение современной ему французской литературы, в частности, романа Жана де Прешака «Героиня-мушкетер» (L'Héroïne mousquetaire, 1677–1678 гг.), центральный персонаж которого, Кристина де Мейрак, также долгое время существовала в обличье мужчины, путешествовала и участвовала в сражениях: Там же. С. 248, 252. Само же путешествие, как отмечал А. Ф. Строев, являлось «почти необходимой главой» из жизни любого искателя приключений XVIII в., как реального, так и вымышленного: Строев А. Ф. Указ. соч. С. 7, 104.


[Закрыть]. Это тем более вероятно, что именно солдат со временем превратился в одного из главных персонажей европейской новеллы[1257]1257
  Мелетинский Е. М. Историческая поэтика новеллы. С. 100, 116, 119, 126, 129; Строев А. Ф. Указ. соч. С. 27–30.


[Закрыть], активно развивавшейся начиная с XV в. и отражавшей очевидный интерес авторов к городскому анекдоту, – жанра, в рамках которого, как мне представляется, отец Ришар и описывал события, приключившиеся в Лионе в 1749 г.[1258]1258
  На явную склонность нашего автора к новеллистическому описанию указывает, как мне представляется, само определение данного жанра: «Совершенно очевидно, что сама краткость является существенным признаком новеллы. Краткость отделяет новеллу от больших эпических жанров, в частности от романа и повести, но объединяет ее со сказкой, быличкой, басней, анекдотом. Краткость коррелирует с однособытийностью и со структурной интенсивностью, концентрацией различных ассоциаций, использованием символов и т. д. Все это в принципе ведет и к ярко выраженной кульминации в виде поворотного пункта композиционной „кривой“ ‹…› Эти (французские. – О. Т.) авторы не только действительно широко использовали местные предания и устную „хронику“, но всячески подчеркивали местную локализацию, свежесть устного сообщения даже в тех случаях, когда они обрабатывали традиционные сюжеты» (Мелетинский Е. М. Историческая поэтика новеллы. С. 4, 122). См. также: Михайлов А. Д. Вопросы типологии европейской новеллы XV века // Пятнадцатый век в европейском литературном развитии / отв. ред. А. Д. Михайлов. М., 2001. С. 112–132; Шкловский В. Б. Строение рассказа и романа // Шкловский В. Б. О теории прозы. М., 1929. С. 68–90.


[Закрыть]

Определенное соответствие Маргариты Ле Петур образу истинного сказочного героя подчеркивалось в «Мемуарах» монаха-францисканца и появлением у нее «чудесных» помощников, которыми последовательно выступали неизвестный кюре, приютивший девушку у себя в начале ее странствий, а затем палач из Страсбурга, встреченный ею в самый тяжелый момент жизни. Без использования этих персонажей автору было бы затруднительно объяснить читателям, при каких обстоятельствах его героине удалось не только без помех вжиться в образ мужчины[1259]1259
  О сказочном мотиве обучения сироты вне родного дома см.: Мелетинский Е. М. От мифа к литературе. С. 67.


[Закрыть], но и получить столь странную, на первый взгляд, профессию[1260]1260
  «Чудесный помощник героя мог присутствовать в героических мифах, но обязательным элементом повествовательной структуры он становится в сказке, ибо практически любой „подвиг“ сказочного героя совершается с его обязательным участием» (Он же. О происхождении литературно-мифологических сюжетных архетипов. С. 58). Нас не должно удивлять наличие в рассказе отца Ришара в качестве «чудесного» помощника Маргариты Ле Петур кюре, т. е. представителя церкви, а отнюдь не волшебного персонажа (Бабы-яги, покойных родителей, говорящих животных и т. д.). В данном случае мы имеем дело с христианизацией сказочного мотива, присутствовавшей уже в литературе XIII в.: Vincensini J.-J. Motifs et thèmes du récit médiéval. P., 2000. P. 11–12; Мелетинский Е. М. От мифа к литературе. С. 68–69. В подобной роли в средневековых рыцарских романах могли выступать монахи и монахини, настоятели аббатств или, к примеру, отшельники: Михайлов А. Д. Французский рыцарский роман и вопросы типологии жанра в средневековой литературе. М., 1976. С. 245–246, 274, 276.


[Закрыть]. И тогда реалистичность всей истории оказывалась бы под угрозой. Впрочем, современники отца Ришара в любом случае могли легко заподозрить в его рассказе вымысел хотя бы потому, что для авантюрного романа и новеллы XVIII в. одним из основных являлся мотив случайно встреченного героем человека, который на поверку оказывался ему крайне необходим[1261]1261
  «Если в авантюрном романе XVIII века герой встречал прохожего, то именно того, который нужен ему или, по крайней мере, интриге» (Якобсон Р. О. О художественном реализме // Якобсон Р. О. Работы по поэтике / сост. и общ. ред. М. Л. Гаспарова. М., 1987. С. 387–393, здесь С. 391).


[Закрыть].

Отчасти к категории «волшебных помощников» в рассказе отца Ришара можно, по всей видимости, отнести и юную девицу родом из Авиньона, которую Маргарита Ле Петур якобы отбила по дороге в Лион у ее соблазнителя и которая согласилась отправиться вместе с ней и притвориться ее женой для поддержания легенды. Истинный герой, согласно сказочному канону, обязан был проявлять милосердие и оказывать помощь любому встреченному им в пути немощному существу (будь то человек или животное), которое в благодарность становилось его верным спутником[1262]1262
  Мелетинский Е. М., Неклюдов С. Ю., Новик Е. С., Сегал Д. М. Указ. соч. С. 55–56.


[Закрыть]. Впрочем, данный мотив оставался не менее популярным и в эпоху Средневековья, когда спасение совращенной девушки (прежде всего, от участи проститутки) благодаря вмешательству святого или знатного сеньора превратилось в одну из излюбленных тем агиографических сочинений и связанных с ними генетически рыцарских романов[1263]1263
  Karras R. M. Holy Harlots. Р. 6–17; Михайлов А.Д. Французский рыцарский роман. С. 141, 146, 210. Об агиографических сюжетах, лежавших в основе предновеллы и новеллы, см.: Мелетинский Е. М. Историческая поэтика новеллы. С. 50–74.


[Закрыть]. Заимствованный из бытовых сказок[1264]1264
  Он же. От мифа к литературе. С. 99.


[Закрыть], этот мотив перешел затем и в европейскую новеллу XVII–XVIII вв., где главным соблазнителем девушки обычно выступал авантюрист или плут[1265]1265
  Он же. Историческая поэтика новеллы. С. 139, 147, 160.


[Закрыть].

Наличие этого и некоторых других легко узнаваемых литературных мотивов в рассказе отца Ришара о судьбе Маргариты Ле Петур заставляет усомниться в том, что в данном случае он строго следовал одним лишь фактам. К сожалению, мы не можем сравнить историю «месье Анри» с какими-нибудь иными, изложенными в его многотомных «Мемуарах» сюжетами, поскольку, как я уже упоминала, это сочинение так и осталось неизданным. Тем не менее, явное желание монаха-францисканца творчески переработать ставшую ему известной подлинную информацию и представить ее в форме литературного произведения, подтверждается уже тем, что он включил в свое повествование заведомо выдуманные элементы, существование которых мы в силах перепроверить по сохранившимся документам и, таким образом, подтвердить их или опровергнуть. Одним из таких элементов являлось, в частности, утверждение автора о том, что наша героиня отличалась исключительной жестокостью, с куда большей охотой казнила женщин, нежели мужчин и проводила бесконечные и самые разнообразные экзекуции. Мы легко могли бы поверить этим словам, не имей мы в своем распоряжении письма неизвестного лионского чиновника, посланного в Париж: ведь в нем ясно говорилось всего о трех, пусть и безукоризненно проведенных «месье Анри» казнях. Можно, конечно, предположить, что из показаний самой арестованной отец Ришар узнал какие-то подробности о ее деятельности в Страсбурге и Монпелье, однако в этих городах она служила всего лишь помощником палача, а значит, лично в отправлении правосудия участия не принимала[1266]1266
  Данная норма существовала уже в период Средневековья. Об этом, в частности, свидетельствует запись в «Дневнике» Парижского горожанина от 26 августа 1418 г. Столичный палач, мэтр Капелюш, был сам приговорен к смертной казни и за несколько минут до начала экзекуции показывал своему помощнику, как именно нужно рубить голову: «Et ordonna le bourreau au nouveau bourreau la manière comment il devait couper la tête, et fur délié et ordonna le tronchet pour son cou et pour sa face, et ôta du bois au bout de la doloire et à son coustel, tout ainsi comme s'il vouloit faire ledit office à un autre, dont tout le monde était ébahi; après ce, cria merci à Dieu et fut décollé par son valet» (Journal d'un bourgeois de Paris. Р. 129). О причинах казни Капелюша см.: Тогоева О. И. История одного рукопожатия. С. 204–206.


[Закрыть]. И, таким образом, сообщение о ее исключительной жестокости и особой ненависти к женщинам оказывалось на поверку всего лишь вольной интерпретацией фактов.

Еще одним свидетельством того, что автор «Мемуаров» домыслил историю Маргариты Ле Петур, являлся, как ни странно, рассказ о ее свадьбе с Ноэлем Рошем. Напомню, что, по мнению отца Ришара, эта торжественная церемония состоялась в стенах тюрьмы, т. е. еще до того, как героиня была отпущена на свободу. Иными словами, речь шла об уже хорошо знакомом нам обычае – о «свадьбе под виселицей», когда тот или иной преступник мог избежать смертного приговора и сохранить жизнь, если незамужняя девушка или женщина изъявляла желание взять его в мужья. Мы знаем, что нередко подобные свадьбы действительно заключались под виселицей или у эшафота, а иногда – прямо в тюрьме. И хотя данная практика обычно встречала противодействие со стороны судебных чиновников (в том числе и палачей), опиралась она на неписаную правовую традицию, вера в которую у жителей Франции как в средние века, так и в Новое время оставалась исключительно крепка[1267]1267
  Подробнее об обычае «свадьбы под виселицей» см. выше: Глава 4.


[Закрыть].

Как я уже упоминала, обращение к «свадьбе под виселицей» было официально запрещено постановлением Парижского парламента от 6 апреля 1606 г.[1268]1268
  Lebigre A. Op. cit. P. 224.


[Закрыть] Тем не менее, она упоминалась в Coutumier vaudois 1616 г. и в ордонансе Людовика XIV от 1668 г., вошедшем затем в военный кодекс 1709 г.[1269]1269
  Armand F. Op. cit. P. 150.


[Закрыть] Иными словами, в середине XVIII в., когда отец Ришар записывал историю Маргариты Ле Петур, подобный исход уголовного процесса не представлялся чем-то устаревшим, напротив, этот обычай, видимо, все еще существовал во французских землях. Более того, именно источники Нового времени свидетельствуют, что вполне реальной могла оказаться и обратная ситуация, когда преступником являлась женщина, а ее спасителем выступал, соответственно, мужчина. Любопытно при этом отметить, что роль потенциального жениха в данном случае обычно играл сам палач. Так, в 1683 г. в Анже мэтр Пьер Вердье предложил руку и сердце юной особе 18 лет, поразившей его своей исключительной красотой. Судьи, вынесшие ей смертный приговор, были согласны на такой исход дела, однако сама обвиняемая отказалась от сомнительной чести стать супругой палача и предпочла казнь через повешение. Более удачливыми оказались коллеги Вердье, практиковавшие в Гренобле. В 1691 г. местный палач Жан Жанон получил разрешение властей и женился на своей «подопечной» Мадлен Брюн, избавив ее тем самым от смерти. Трое помощников мэтра Жака Жубера – Франсуа Пикар, Жан де Ла Пьер и Франсуа Бальтазар – воспользовались той же традицией в 1702, 1715 и 1718 гг. соответственно. А в 1725 г. новый палач Гренобля Франсуа Рипер последовал их примеру и получил в супруги Клодин Ла Круа, осужденную на смерть за детоубийство[1270]1270
  Ibid. P. 151–152.


[Закрыть].

Таким образом, описывая свадьбу Маргариты Ле Петур, состоявшуюся в тюрьме, отец Ришар, возможно, говорил правду. Но также допустимо, что для этой части своего рассказа – как и в том, что касалось злой мачехи героини, ее служанки-предательницы, ее службы в армии и отбитой ею у соблазнителя юной девицы, – он черпал вдохновение в совершенно иных источниках, имевших мало общего с реальными фактами. Тем более, что, зная о существовании брачного контракта, в котором молодожены фигурировали как Ноэль Рош и Маргарита Ле Петур[1271]1271
  «Noël Roche, du lieu de Monthieu, de ce diocèse, fils de deffunts Pierre Roche, habitant de Curys au montdor, et de Benoite Pilliard, son épouse, valet, demeurant à présent depuis un ou deux mois rue Bombardes, époux à venir, d'une part, et Marguerite Julienne Lepaistour fille de deffunts Guillaume Lepaistour et Marguerite Girard, son épouse, habitants de la ville et paroisse de Cancale, diocèse de St Malo, en Bretagne, demeurant environ depuis trois années en cette ville, d'autre part» (Acte de mariage de Marguerite Le Paistour, курсив мой. – О. Т.).


[Закрыть], наш францисканец уверял своих читателей, что из тюрьмы его героиня вышла под именем Генриетта и под ним же уехала с мужем в Канкаль…

Еще более прозрачным, с точки зрения реинтерпретации данных, представляется мне последнее из свидетельств современников о приключениях Маргариты Ле Петур – реляция из Монпелье, датированная маем 1751 г. Ее автор явно ориентировался на известия, дошедшие до него из Лиона, но осмысливал их по-своему. Собственно, единственным достоверным фактом в его сообщении следует считать указание на место действия, остальные же детали были им доработаны самостоятельно.

В основе слухов, которыми питался наш аноним, с некоторым усилием можно опознать рассказ отца Ришара или же некий общий «прототекст» – возможно, показания самой Маргариты, данные ею на следствии. По мнению автора, донос на обвиняемую несомненно имел место и послужил раскрытию ее обмана с переодеванием, однако служанку из «Мемуаров» монаха-францисканца он почему-то заменил на помощника палача, мечтавшего о повышении по службе. Вполне реальная супруга «месье Анри», о которой упоминалось во всех материалах из Лиона, – якобы отбитая героиней у обесчестившего девушку солдата – в заметке из Монпелье обернулась самой Маргаритой, лишившейся девственности и ставшей проституткой в ранней юности. А должность помощника палача, которую мадемуазель Ле Петур, по мнению отца Ришара, занимала до того, как переехать в Лион, превратилась в данном случае в последнюю надежду молодой женщины на получение достойного заработка после разразившегося ранее скандала. И, наконец, удивительные метаморфозы претерпела информация об Испании: теперь это была уже не родина нового лионского палача, как утверждал автор «Мемуаров», но место, куда устремилась сама героиня, дабы избежать заслуженного наказания и продолжить прерванную карьеру[1272]1272
  Ср. с мотивом неуловимого преступника, также перешедшим в европейскую новеллу Нового времени из сказок и создающим эффект завершенности произведения: Шкловский В. Б. Указ. соч. С. 71.


[Закрыть].

Особое место в ряду перечисленных выше несоответствий занимал, безусловно, сюжет с обесчещенной Маргаритой, которая спустя недолгое время якобы обнаружила, что беременна. Именно это обстоятельство, по мнению автора из Монпелье, и лежало в основе всех дальнейших злоключений героини: предательства ее помощника, изгнания из Лиона и вынужденного окончательного бегства из Французского королевства. Совершенно очевидно, что, вводя в повествование данный мотив, автор пытался осмыслить сам и логически объяснить своим читателям ситуацию, которая казалась ему абсолютно невероятной: то, что на протяжении двух с лишним лет обязанности палача исполняла женщина, переодетая мужчиной. Он, очевидно, полагал, что только пережитые в юности страдания и последовавшее за этим тяжелое душевное состояние (желание бесконечно мстить окружающим за свою пропащую жизнь) могли стать причиной столь странного выбора[1273]1273
  «Elle est allée exercer ses talents, et satisfaire son animosité contre tous les malfaiteurs de l'un et l'autre sexe qui pourront tomber entre ses mains; animosité qui, à ce qu'on lui a entendu dire ne finira qu'avec sa vie» (La Bigarure ou Gazette galante).


[Закрыть].

Впрочем, похоже, что и в данном случае автор реляции из Монпелье не обошелся без литературных реминисценций. Сюжет о женщине, длительное время существующей в мужском обличье и занимающей некий весьма заметный пост, которая внезапно оказывается беременной, был в действительности хорошо известен в Европе Нового времени[1274]1274
  О месте данного мотива в европейской новелле Нового времени см.: Мелетинский Е. М. Историческая поэтика новеллы. С. 122, 153.


[Закрыть]. Как мне представляется, в его основу отчасти легли средневековые истории о так называемой папессе Иоанне – женщине, якобы занимавшей престол римского понтифика под именем Иоанна VIII в период между правлением Льва IV (790–855) и Бенедикта III († 858)[1275]1275
  Подробнее о папессе Иоанне см.: Boureau A. La papesse Jeanne. Formes et fonctions d'une légende au Moyen Age // Comptes-rendus des séances de l'Académie des Inscriptions et Belles-Lettres. 1984. T. 3. P. 446–464; Idem. La papesse Jeanne. P., 1988; Hotchkiss V. R. The Female Pope and the Sin of Male Disguise // Hotchkiss V. R. Clothes Make the Man: Female Cross Dressing in Medieval Europe. N.Y.; L., 2012. P. 69–82.


[Закрыть]. Согласно легенде, в возрасте 12 лет она сошлась с монахом из монастыря Фульды и ушла с ним, переодевшись в мужское платье, на Афон. Оказавшись в конце концов в Риме, Иоанна поступила писцом в папскую курию, была избрана кардиналом, а затем – папой римским. Однако во время одной из торжественных процессий, проходивших по улицам Вечного города, у самозванки начались роды, в результате которых она скончалась (или была убита оскорбленными в религиозных чувствах участниками шествия). (Илл. 57)

Рассказы о папессе Иоанне как о реально существовавшем персонаже прошлого регулярно воспроизводились в сочинениях самых различных жанров (включая католические и протестантские памфлеты) с середины XIII в. до середины XVII в.[1276]1276
  Tinsley B. S. Pope Joan Polemic in Early Modern France: The Use and Disabuse of Myth // Sixteenth Century Journal. 1987. Vol. 18 (3). P. 381–398; Rustici C. M. The Afterlife of Pope Joan: Deploying the Popess Legend in Early Modern England. Ann Arbor, 2006.


[Закрыть] Однако, начиная с De mulieribus claribus Джованни Боккаччо (ок. 1361 г.), данный сюжет прочно занял место и в произведениях художественной литературы, оставаясь одним из излюбленных для французских авторов вплоть до периода Революции[1277]1277
  Boureau A. La papesse Jeanne. Р. 228–302.


[Закрыть]. Таким образом, история папессы Иоанны вполне могла послужить основой рассказа неизвестного автора из Монпелье о внезапной беременности Маргариты Ле Петур и последующем раскрытии ее тщательно оберегаемой тайны.

* * *

Возникает закономерный вопрос. Зачем нашим авторам, и особенно отцу Ришару, писавшему, по его собственному признанию, исторические «Мемуары» (Mémoires historiques), а вовсе не художественное произведение, было вводить в повествование такое количество явно вымышленных деталей и мотивов? Думается, что оба делали это до определенной степени осознанно, пытаясь таким образом заставить читателей взглянуть на происшествие в Лионе под особым углом зрения, придав этому событию знакомые и вполне реалистичные черты, а значит, и убедительность. Уникальная, а потому вызывавшая удивление история Маргариты Ле Петур, прославившейся благодаря своему грандиозному обману, интересовала их не только фактической стороной дела, не только тем, что этой молодой женщине на протяжении весьма долгого времени удавалось, и вполне успешно, исполнять обязанности палача.

И отец Ришар, и неизвестный автор реляции из Монпелье пытались, как мне кажется, понять побудительные причины, подтолкнувшие их героиню к столь неординарному решению своих проблем, раскрыть ее психологию и осмыслить ее действия. Вот почему в их сообщениях оказались использованы отчетливо литературные мотивы и сюжеты: им хотелось придать истории мадемуазель Ле Петур внутреннюю логику, обосновать то, что их современникам казалось невероятным[1278]1278
  Об исключительном интересе французского общества XVIII в. к слухам и сплетням, которыми оно в буквальном смысле питалось, но вместе с тем – к «упорядочиванию» этих россказней при переносе их на бумагу (в мемуары, художественные произведения или же в газетные публикации) см.: Строев А. Ф. Указ. соч. С. 37–40.


[Закрыть]. Иными словами, они пытались создать тот самый эффект реальности, о котором в свое время – применительно к разным эпохам и разным текстам – писали Роман Якобсон[1279]1279
  «Мы уже говорили о прогрессивном реализме как о характеристике по несущественным признакам. Один из приемов такой характеристики… – это уплотнение повествования образами, привлеченными по смежности, т. е. путь от собственного термина к метонимии и синекдохе» (Якобсон Р. О. Указ. соч. С. 391, курсив автора. – О. Т.).


[Закрыть] и Ролан Барт[1280]1280
  «Стоит только признать, что известного рода детали непосредственно отсылают к реальности, как они тут же начинают неявным образом означать ее. „Барометр“ у Флобера, „небольшая дверца“ у Мишле говорят в конечном счете только одно: мы – реальность; они означают „реальность“ как общую категорию, а не особенные ее проявления. Иными словами, само отсутствие означаемого, поглощенного референтом, становится означающим понятия „реализм“; возникает эффект реальности, основа того скрытого правдоподобия, которое и формирует эстетику всех общераспространенных произведений новой литературы» (Барт Р. Эффект реальности / пер. С. Н. Зенкина // Барт Р. Избранные работы. Семиотика. Поэтика. М., 1989. С. 392–400, здесь С. 400, курсив автора. – О. Т.).


[Закрыть], связывая его прежде всего «со специфическим, нефункционально-функциональным использованием детали»: «Сама по себе „бессмысленная“, избыточная с точки зрения построения конкретного смысла (как пресловутый барометр в гостиной госпожи Обен), – такая деталь работает на другую эстетическую задачу: создание общей рамки восприятия, в которой представляемые явления переживаются нами как „бывшие-хотя-и-не-бывшие“, абсолютно убедительные и даже (по Якобсону) „осязательные“, хотя и под знаком „как бы“»[1281]1281
  Венедиктова Т. Д. «Железнодорожное чтение» как фактор литературной истории // Вопросы литературы. 2012. № 1. С. 191–200.


[Закрыть].

Подобными доводами руководствовались, на мой взгляд, и упомянутые авторы конца XVIII в. в попытке облегчить понимание истории Маргариты Ле Петур как для самих себя, так и для своих читателей. То небольшое количество достоверных фактов о «месье Анри», которые содержались в официальных документах, происходивших из Лиона, показалось им, по-видимому, совершенно недостаточным для полноценной «реконструкции» сложного жизненного пути их героини.

Ну, а мы, историки XXI столетия, с уверенностью можем утверждать лишь то, что Маргарита Ле Петур существовала в действительности. В какой-то момент своей жизни по причинам, о которых мы уже никогда не узнаем, она отважилась выйти за рамки предложенной ей и привычной для общества Нового времени роли и прибегнуть к травестии, что привело к возникновению не только иной личности, но и иной идентичности – как социальной, так и гендерной. Мы вряд ли окажемся вправе отнести Маргариту к категории авантюристов, которыми столь славилась эпоха Просвещения, но, как мне представляется, вполне в состоянии назвать ее самозванкой – женщиной, не игравшей избранную роль, но жившей ею[1282]1282
  Строев А. Ф. Указ. соч. С. 6, 246.


[Закрыть].

Все остальные превратности судьбы нашей героини – за очень небольшими исключениями – могут рассматриваться и как реальные, и как полностью вымышленные. Существовала ли у Маргариты Ле Петур злая мачеха, вынудившая ее оставить отчий дом и подтолкнувшая таким образом к последующим приключениям? Действительно ли девушка встретилась с добрым кюре, оказавшим ей поддержку и утвердившим ее в «роли» мужчины? Служила ли она уже в новом обличье во французской или иностранной армии? Стали ли она помощником палача, а затем и «мастером» благодаря случайному знакомству в Страсбурге? Все эти вопросы относятся уже к сфере интерпретации и навсегда останутся лишь на совести авторов, их породивших. Здесь, как и во многих иных случаях, перед нами предстает сад расходящихся тропок, где каждая может направить нас как по истинному пути исторического исследования, так и завести в лабиринт фантастических домыслов, выход из которого мы вряд ли когда-нибудь отыщем.