Текст книги "Роксолана: Королева Востока"

* * *

Все в голос повторяли по всей столице, что падишах готовится к большой свадьбе с бывшей служанкой…

Недовольные этим фактом еще надеялись на мать падишаха, на то, что она сможет помешать этому.

Мать падишаха и правда говорила с сыном о свадебных приготовлениях, но что именно, никто не знал. Говорила она и с будущей невесткой. Но и это, как ни странно, осталось тайной. Лишь всякие глухие вести ходили среди прислуги и обитательниц сераля. В серале, роясь как осы, злобные знатоки здешних порядков размышляли над тем, что невольница может дать в качестве приданого. Ведь ханские дочери подносили золотые ключи от городов и большие богатства.

«Тут даже неясно, кому калым отправлять, никому ведь неизвестно, где у нее род и дом», – говорили завистливо матери знатных турецких родов, имевшие дочерей на выданье.

Настенька будто во мраке смотрела на приготовления к большой свадьбе и осматривала прекрасные дары «сатшу». Как во мраке стояли перед ней воспоминания о первой ее свадьбе и первой любви. Она невольно страшилась того, что эта свадьба закончится так же неожиданно, как и первая.

Три достойнейшие турецкие женщины по старому обычаю осмотрели Эль Хюррем на предмет девственности. Ведь права потомства крови должны были подтверждаться без всяких сомнений, потому что никто не может знать, не заберет ли Аллах первенца падишаха от другой женщины.

Этот осмотр так встревожил невинную Настю, что она скрывала лицо руками, пока темная ночь не легла на сады падишаха. С сильнейшим волнением, с молитвой обратилась она к Матери Того, от кого она отреклась, и ей приснился очень странный сон.

Настеньке снилось, что Святая гора Афонская в лунную ночь, в блеске звезд окружается пеной Эллинского моря… Снился ей и образ Богоматери Привратницы на святом Афоне, с Иверской иконы. Ей снилось, как Богоматерь Привратница ожила, как тихо спустилась с ворот и пошла до самого Геллеспонта и Мраморного моря, дойдя до места, где умывала лицо юная Настенька в памятный вечер на мраморных ступенях. И прошла Богоматерь по большому парку падишаха, прошла над платанами, над пиниями и зашла в покои будущей султанши. Она склонилась над ее ложем словно родная мать, а ее глаза были печальны и ласковы. Она посмотрела на ложе будущей султанши и тихо сказала:

– А кто же будет тебе подругой, Настенька? Ты ведь бедная девушка из далекой страны, без дома и рода, среди чужих людей, одна-одинешенька, как былинка в поле… Настя плакала во сне и отвечала:

– Матерь Божья, Привратница! Я и не знаю даже, есть ли у турок подруги на свадьбах…

А Богоматерь наклонилась еще ниже и ласково спросила Настю во сне:

– Знаешь ли ты, дитя, что ты сделала?

– Матерь Божья, кажется, знаю. До сих пор мня силой толкали сюда, теперь я хочу обладать властью, чтобы делать добро подле моего милого. Скажи мне, будет ли мой муж добр ко мне, будет ли любить меня?

– У тебя будет хороший муж, Настенька, дитя мое, – сказала Богоматерь Привратница. – Окруженная его любовью, сомкнешь ты глаза свои. Все три твоих жениха были хороши для тебя. Будь же и ты доброй на высоком пути, в земной юдоли, полной и слез, и роз.

Лишь напомнила Богоматерь Насте про материнский обет, плач потряс ее во сне и она проснулась.

На улице светало.

Наступал день свадьбы.

Лучи Господа целовали окна. А где-то далеко на улицах Стамбула играли военные музыканты, а полки Сулеймана готовились к торжеству…

* * *

Но в сердце Настеньки уже звучала такая музыка, что голова ее обо всем позабыла… И о родной матери в далеком краю тоже. В ее сердце любовь уже пела страшную песню, побеждающую смерть. О, это уже не была нежная, полудетская любовь к Стефану. Это была любовь женщины, нашедшей свой предмет, как находит туча вершину, которую освещает зарницами и поражает молниями. Любовь!

Любовь! Любовь! Она уже так кипит внутри, что кажется, по склону уже катится лава, хотя внизу все спокойно, зеленеют долины и синеют озера, напоминающие глаза…

* * *

На большой площадке ипподрома уже стояли шатры, что переливались на солнце прекрасными красками, и величественный трон для султана. Начались свадебные торжества.

Невиданные ранее блеск и роскошь Востока так слепили глаза Насте, что в первые восемь свадебных дней все смешалось в ее сознании, словно бесконечный хоровод неистовых танцев, блеска процессий, гомона и музыки. Ей казалось, что танцуют даже покои сераля, ворота приемных покоев султана, его конные полки, все шатры на площадях и даже волны Золотого Рога и Черного моря. После ей никогда не удавалось вспомнить по порядку то, что она видела и слышала за девять дней своей свадьбы с величайшим из султанов Османов.

В султанском дворце и на площадях столицы расположились сигильдары, сипахи, улюфеджи, хуребы, джобеджи, топджи, визири, беи и бейлербеи. На девятый же день, ближе к вечеру, предназначенному для выдания невесты в руки будущего мужа, падишах пошел будто между стенами из золотой парчи и шелка, которые свешивались из окон и со стен на площадь ипподрома и под веселые звуки музыки сел на престол. В тот же вечер на пиру султан пил сладкий шербет из резной бирюзовой чаши. По правую руку от него сидел старый заслуженный муфтий его деда Али Джемали, а по левую – Шемс-эфенди, назначенный на должность учителя принцев. В торжественной трапезе приняли участие все профессора высоких школ и академий. Они вели ученые диспуты между собой. На пышно убранных столах стояли финики из Багдада, гранаты из Ширвана, рис из Басры и яблоки из Ахлята, каждое весом в сто диргем!

На следующий день первый свидетель Ахмет-баши уст роил невиданной роскоши «процессию свадебных пальм». Одна из «пальм» состояла из 46000 мелких деталей, а другая – из 60000. Они представляли собой не только два прекрасных «дерева», но и чудесные «цветы», и разнообразных «зверьков».

Для народа устроили грандиозные зрелища, состязания борцов, а для ученых, поэтов и писателей – духовные поединки и диспуты. На подобных мероприятиях поэты представляли на суд свадебные стихи и получали награду золотом.

Настя впервые увидела сестер своего мужа: одну, что была женой Лютфи-паши, и другую, что была женой Фергад-паши. А затем и семерых дядей Сулеймана. Из них ей понравились больше остальных самый старый и самый молодой – Шегин-Шах и Абдулла-хан.

Все они любопытно посматривали на нее и старались облегчить ей груз одиночества среди чужаков. Но это чувство чужеродности неудержимо охватывало ее в этой пышной толпе османских вельмож. Как же сильно отличалась здешняя свадьба! Ей казалось, что всю жизнь она пробудет среди них совершенно чужой. Какая-то странная тоска о чем-то, что могло бы связать ее с этими людьми и их племенем, охватила ее. Ее молодой взор невольно обращался к мужу.

«Какую судьбу он мне готовит?», – этого она уже не спрашивала у себя, ибо уже любила…

Она наклонила голову и посмотрела в окно. Там среди ночи в ее честь горели высокие деревянные башни, установленные вдоль Золотого Рога. Золотисто-красное зарево от них освещало парки султана и комнаты сераля. Из-за стен доносился радостный рев толпы, вышедшей на улицы и площади столицы. Разноцветные ракеты взлетали высоко в звездное небо и словно освещали будущий путь ее жизни: среди них были и золотистые, как минуты радости, были зеленые, как луга весной, были красные, как свежая кровь, были серебристые, как слезы.

Она всматривалась в них.

Тогда ей принесли пышный калым – свадебный подарок Сулеймана, что притягивал взор, как кусочек рая на земле. На столах в покоях Эль Хюррем стояли золотые короны и наплечники, усаженные бриллиантами. Сияли большие ожерелья из жемчугов белых, как иней на окнах, и черных – самых дорогих, смотревшихся словно частицы самой черной ночи. Прекрасным сиянием светились великолепные диадемы из красных, как кровь, рубинов, зеленых изумрудов и темно-бронзовых турмалинов, что приносят счастье. Одна же была сработана из опала, сардийского камня несчастья, овитого колючим терном по старой традиции царского рода Османов. Она стояла наполовину прикрытая шелковым платочком пепельного цвета.

Настя смотрела на эти чудеса красоты и мастерства, думая, не снится ли ей все это. Но нет. Она прикасалась к чудесным предметам. Это было наяву. Такая прекрасная, что даже ее маленькая собачка встала на лапки и удивленно глядела на блестящий калым.

Пришел султан и радостно поприветствовал ее.

Когда муж спросил ее, нравится ли ей калым, она ответила:

– Очень нравится мне мой свадебный калым. Поблагодари от меня и тех, кто готовил его.

– Но самой лучшей части калыма ты еще не видела…

Ей стало ужасно интересно, что это. Она просила показать, но он не хотел.

– Увидишь, – сказал он улыбаясь.

– Когда?

– В пятницу, когда поедешь из мечети. Это будет для тебя настоящий калым, и я уже сейчас радуюсь тому, что он придется тебе по душе…

Наступила пятница. Султан ехал в храм Айя-София – крупнейшую мечеть Царьграда – на молитву. В золотой карете ехали Эль Хюррем и мать султана. А за ними – бесконечная вереница карет придворных. В ней же ехал и большой гарем султана: и стройные, хрупкие европейские девушки, еще не развитые, как бутоны роз, и пламенные дочери Балкан, и прекрасные белые женщины с Кавказа, с глазами-омутами, и рослые и крепкие женщины с Алтайских гор. А кругом несметное число войск и народа.

Как только после молитвы они выехали из мечети и доехали до Аврет-базара, стало смеркаться. На торжище, на том самом месте, где когда-то продали Настю черным евнухам из сераля, она увидела сквозь окно кареты большое число одетых по-нашему девушек и женщин. Безмерная радость ударила из ее глаз слезами, когда украинский напев залил невольничий рынок Стамбула…

– Это твой калым, Хюррем! – сказал Сулейман. – Они идут домой.

Настя заплакала от радости.

А хор пел:

 
Руби, сынок, ясень –
Будет клин красен!
Подбери сиротку –
Вырастишь молодку…
 

Молодая султанша плакала, как ребенок, в крытой карете султана Сулеймана и, маша рукой, приветствовала кланявшихся ей украинок.

А женская процессия, освещенная светом факелов, пела:

 
Как у нас в селе новость разразилась:
Молодая девушка сыном разродилась.
Не купала, не крестила, а в Дунай пустила…
 

А затем ее слух заполнили турецкие песни, что звучали кругом так однообразно, что казалось, это ветер развевает песок по пустыне.

А на улицах Стамбула под рев орудий и мушкетов, под блеск ракет и шум музыки впадали в безумство опьяневшие от опиума кавалькады на таких же опьяневших конях. Весь Стамбул радостно клекотал. А живой «калым» Насти с факелами, с возами одежды и провианта с веселым напевом направился на север, в настины родные края.

* * *

Но все же Сулейман пока не открыл еще одну часть калыма, что приготовил для Насти. Это было исполнение просьбы о приеме для учителя Абдуллы.

Союз работорговцев, которому когда-то принадлежала Настя, охваченный ужасом, унесся в Кафу. Ведь во дворце никто не объяснил Ибрагиму, зачем падишаху понадобился учитель Абдулла. Старый Ибрагим получил лишь письменное поручение к властям Кафы, обязывавшее их доставить в Царьград Абдуллу. Второе такое же письмо пошло отдельно.

Старый Ибрагим в присутствии всего торгового союза сообщил Абдулле, что его вызывают к султану, видимо, в связи с Роксоланой. Все стали спрашивать Абдуллу, не говорил ли он невольницам чего-то, за что мог бы султан наказать и его и весь союз. Абдулла ответил: «Аллаха беру в главные свидетели того, что я учил лишь тому, что содержится в Священной Книге. А белый цветок Лехистана я всегда уважал, видя в ней ум, кротость и внимание. Но пусть совершится воля Аллаха!»

Абдулла спокойно сел на султанскую военную галеру и под стражей приехал в Царьград, в день перед венчанием своей ученицы. Его привели в сарай и сообщили султану, что он уже доставлен. Султан сказал, что первой его должны увидеть новая султанша Хюррем в день после своего венчания, а перед этим с Абдуллой должен поговорить муфтий Пашазаде.

Когда Абдуллу проводили к главному заместителю султана в духовных делах, он даже испугался встречи с великим ученым. Всю дорогу он молился, чтобы Аллах позволил ему получить расположение Пашазаде, которому были известны десять способов прочтения Корана, и все науки ближнего и дальнего Востока, начиная от науки про сияющие в небе звезды, заканчивая наукой о звездах в черной земле – о самоцветах и их применении для лечения болезней. Его слава достигла далеких земель.

Для Абдуллы аудиенция у главы ученых Кемаля Пашазаде прошла успешно. Он говорил с ним долго про способы чтения Корана, о которых знает, конечно, каждый учитель книги Пророка. Но про то, зачем его вызвали в Царьград, он ничего не сказал, ибо сам не знал, в чем дело.

На следующий день, после брачной ночи Роксоланы, когда муэдзины уже закончили петь на вершинах стройных минаретов, проводили Абдуллу в комнаты султанши Роксоланы.

Абдулла тихо сидел. Когда прислуга удалилась, он начал теряться в догадках, зачем любимая жена падишаха захотела его привезти сюда.

В своей скромности провинциального учителя он никак не допускал, что ему предстоит стать учителем здесь, в величайшей столице мира, где было столько великих ученых! Снова и снова перебирал он в своей памяти, не говорил ли он когда-то какое-то неосторожное слово о султане и не оскорбил ли он случайно его нынешнюю жену. Он не мог вспомнить ничего подобного.

Долго ждал Абдулла у этих покоях. Он уже успел так осмотреть все вещи, диваны и тюфяки, что мог их видеть, даже закрыв глаза. Наконец, зашелестели женские шаги из-за дорогой занавеси. Она будто колыхалась и раскрывалась, входя в комнату, вся в черном бархате, с блестящим бриллиантом на груди и в такой же ослепительной диадеме, эта бывшая невольница, «подкидыш с Черного шляха», жена десятого султана Османов, великая хатун Хюррем. Она была слегка утомлена, судя по лицу, но весела как весна. При виде Абдуллы ее глаза засияли еще ярче, как камень на ее груди.

Абдулла, видя все это, остолбенел и даже не мог пошевелиться. Лишь через минуту он сидя поклонился так, что лбом коснулся дивана на полу. Но великая госпожа Роксолана Хюррем села напротив него тихо и скромно, как когда-то, когда еще была невольницей в Кафе. Точно так же…

Слезы хлынули из глаз степенного учителя Корана, который не плакал уже 30 лет. И по выходе из будуара султанши Эль Хюррем он не осушил слезы.

Со слезами на глазах говорил он Кизляр-аге, что такой султанши не было еще в роду Османов, ведь она так же смиренно усваивает науку Корана, как тогда, когда была невольницей…

Скоро по Сараю разнеслась похвала Абдулле. И сердца улемов, хатибов и дервишей начали склоняться на сторону белокожей чужестранки, что пленила сердце падишаха.

XIII. Рождение первого сына Роксоланы

Уже седьмой раз вставала луна над Стамбулом с тех пор, как молодая султанша Эль Хюррем отозвала свою прислугу и закрыла двери своих покоев на четыре тяжелых замка, собственноручно затворив окна. С невыносимой болью в сердце сняла она материнский серебряный крестик с шеи, привязала к деревянному из первого «калыма», обернула их мягким золотистым шелком, подбила темно-красным цветастым адамашком, положила в твердую серебряную парчу и бережно спрятала сверток среди самых дорогих для нее вещей…

Она спрятала его в небольшом деревянном кувшине, в котором уже лежала дорогая для нее одежда невольницы, в которой ее, скромно стоявшую у дверей служанку, впервые увидел господин трех частей света…

Там же лежал свадебный башмачок без пары, что она купила с матерью в одной из рогатинских лавок…

Там был и окровавленный платок, которым она обтирала свою пораненную ногу на Черном шляхе, в просторах Дикого поля, когда шла степью за черными скрипучими татарскими возами и от усталости и боли упала под басурманскими батогами, дрожа всем своим молодым телом…

Там был и маленький надколотый глиняный горшочек, из которого она пила чистую воду в Бахчисарае, а потом в Кафе вместе с Кларой. И пара высохших листьев, которые сорвала с дерева, проезжая под Чатырдагом. И маленький камушек со святого Афона, оттуда, где она спрашивала Богоматерь, что ей делать…

Уже седьмой раз вставала луна над Стамбулом с тех пор, как закрыла руками свои синие глаза молодая султанша Эль Хюррем и впервые в жизни поцеловала своего мужа Сулеймана, дрожа всем телом и забывая про цветущую ароматную землю, синее небо, отца с матерью, день и ночь и весь мир роскоши.

* * *

Но как только остыл первый огонь неги и первая луна любви золотым ручьем сладкого меда проложила свою дорожку, сомнение закралось в сердце Эль Хюррем.

Совесть ее задрожала как осока на ветру.

Как птица в клетке трепетала ее мысль.

Тогда молодая султанша Эль Хюррем взяла в свои пылающие пальцы священный Коран и стал читать его днями напролет, спрашивая своего учителя про Господни речения, пытаясь разгадать загадку предназначения и жизни человека.

Набожный же Абдулла благословил Аллаха за то, что сделал он столь набожной молодую султаншу. Благословлял он ее. куда бы ни шел, и учил всему, что сам знал и во что сам верил.

– О великая хатун, – говорил он Эль Хюррем. – Аллах посылает человека в этот удивительный мир на короткое мгновение. Он не спускает с него глаз от колыбели до гроба. Он смотрит, как отец смотрит на своих детей, что идут мостиком через реку. Тот, кому Аллах дал больше ума и силы, от того он и ожидает большего, когда человек пройдет тропу своего бытия, успев испить все чаши, что Аллах ставил на жизненном пути, и горькие и сладкие. Но время от времени Аллах посылает свое отеческое предостережение.

В это верил набожный Абдулла и этому же он учил свою высокую ученицу – прекрасную и проницательную Роксолану.

Наконец, узнала она про 70 сект ислама с их разнообразными учениями. Но и этого ей было мало. Она начала изучать языки разных народов, чтобы быть переводчиком для своего мужа, когда являются послы из разных христианских стран. Скоро она стала понимать другие языки, ибо усердно занималась ими, чтобы подавить внутреннее смятение и чувство одиночества. Иногда в ее мозгу будто бились презрительные мысли и слова народных песен о предателях, что отреклись от веры из властолюбия и алчности. И тогда она еще усерднее бралась за работу.

Но в ее мыслях трепетало сомнение: правильно ли она поступила, сняв материнский крестик на своем удивительном пути…

Время – самое неуловимое и сильное из Божьих созданий – шло быстро.

* * *

В день священной ночи Кадр, в которую был ниспослан Коран с небес, в сарай явился странствующий дервиш. Его седые волосы спадали до стоп, а неухоженные ногти выглядели как когти орла, походка же его напоминала танец.

Он не называл ни своего имени, ни рода, только отвечал на все вопросы:

– У меня есть весть для падишаха!

Его допустили к султану. Войдя в комнату, приложив руку к сердцу и ко лбу он сказал:

– Когда одна из жен падишаха родит сына в день взятия Стамбула, в день, что бывает каждый год, этот сын будет иметь особое предназначение, отличное от предназначения остальных детей султанской крови, которых когда-либо давал род Османов!..

– Злое или доброе предназначение? – спросил обеспокоенный Сулейман.

– Это известно одному Аллаху и Магомету – пророку его!

Не ожидая благодарности, он приложил руку ко лбу и к сердцу и вышел. Проходя по коридорам походкой, подобной танцу, он громко оглашал эту новость:

– Когда одна из жен падишаха родит сына в день взятия Стамбула, в день, что бывает каждый год, этот сын будет иметь особое предназначение, отличное от предназначения остальных детей султанской крови, которых когда-либо давал род Османов!..

Эти слова потрясли сарай и заставили всех обратить внимание на Роксолану Хюррем. Только на нее можно было надеяться в этом.

Во всем сарае знали, что со времени свадьбы падишах Османов еще не посещал покоев ни одной другой жены.

Предсказанный день ждали с небывалым напряжением. Когда же этот день настал, родовые схватки настигли Роксолану и она родила сына. В величайший день Османского государства.

Как только она пришла в себя после перенесенной боли, попросила воды. Как только это было исполнено, она приказала невольницам удалиться.

Она долго смотрела на своего первенца. Лихорадочно, как в горячке, работал ее мозг. Она хотела что-то вспомнить и не могла. Теперь ее бледное лицо слегка покраснело, а губы слегка приоткрылись и прошептали: «…Призри ныне, Господи Боже, на тварь твою и благослови, и освяти воду сию, и даждь ей благодать избавления и благословение Иорданово…»

Она оглянулась по сторонам, не подглядывает ли кто-то, и снова всмотрелась в своего ребенка.

Она не могла из-за смертельной усталости вспомнить остальные слова святой молитвы, которую не раз слышала из уст отца и с которой провожают младенца в христианскую семью. Знала только, что дальше в молитве говорится про воду, как источник бессмертия, недоступный силам небытия. Мысленно она остановилась на словах, что проникали в ее мозг из забытья, будто голубка Ноя, севшая на зеленую ветвь для отдыха. Быстрым движением руки зачерпнула она воду и, обливая ей своего сына-первенца, тихо сказала:

– Крещается раб Божий Стефан во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа, аминь…

Перед ее глазами стоял ее первый возлюбленный – Стефан. Его именем она назвала своего сына из султанского рода Османов.

В то же время она трижды перекрестила ребенка.

Тогда она вздохнула так тяжко, что казалось, она завершила очень трудную работу. Ей казалось, что от этого вздоха заколыхалась занавесь около дверей. Утомленная до крайности, она упала на край шелковой подушки, бледная, но умиротворенная.

Она вспоминала, как ощущалось в кровавом блеске веры крестное древо смирения. Даже невольницей она не чувствовала такого беспокойства за веру, как теперь, когда у нее было все, чего могут желать душа и тело. Она понимала, что потеряла сокровища, с которыми никакие земные богатства не сравнятся. Ей хотелось хотя бы для своего сына сохранить это сокровище, передать ему то, что она сама утратила.

Поначалу она смотрела на свой поступок как на нечто совершенно естественное, нечто такое, что предстояло ей передать, а сыну принять как наследие. Но через некоторое время в ее голове сверкнула мысль, что в этих покоях еще никогда не было крещеного наследника султана!

Страх перед мужем охватил ее. Сначала легкий, а после – тяжкий. Страх перед ним и враждебным окружением, в которое она попала. Но вместе с этим страхом в ней родилось странное чувство удовольствия, обаяние тайной ее сына, которая существовала лишь в ее мыслях. Теперь она уже не чувствовала себя одиноко в этих покоях, и не чувствовала бы одиночество, даже потеряй она мужа! У нее был ее сын.

Кроме инстинктивной привязанности к плоду своего лона, в ней проснулась также идеальная, мистическая любовь к ребенку, что обволакивала ее, как золотистый янтарь обволакивает бабочку.

В горячке она услышала, как в комнату вошел падишах, как тихо подошел к ее ложу, как присел около нее и что-то нежно говорил ей. Она держала его руку и что-то говорила ему. Говорила про сына и про то, что его святое обрезание должно стать большим праздником и что на нем должен присутствовать могущественный государь из ее краев…

Султан ласково улыбнулся и успокоил ее тем, что обещал позвать могущественнейшего из судей.

* * *

Сулейман сдержал слово.

Кроме обычных приглашений наместникам и вельможам, он также выслал приглашение венецианскому дожу Андреа Гритти. Турецкий посол, весь в золоте, в сопровождении двенадцати членов Большого Совета на заседании венецианского сената объявил о предстоящем торжестве в Стамбуле в честь святого обрезания и пригласил дожа присутствовать на нем в качестве гостя. Престарелый дож сослался на свой возраст и долгий путь, объясняя отказ, но приказал выслать чрезвычайное торжественное посольство во главе со свои старшим сыном.

В назначенный день состоялось обрезание Стефана.

Стояло жаркое утро, когда Сулейман со всем своим двором приехал к ипподрому. На его южной стороне около Мехтерхане, где стояли музыканты, на лазурных колоннах возвышался большой трон под золотым балдахином, покрытый драгоценными материями. Кругом стояли красивые разноцветные шатры. Как только султан подъехал к Арсланхане, к нему подошли пешком, с великим почтением два визиря – Аяс-баши и Касим-баши. В середине ипподрома его приветствовал великий визирь Ахмет-баши, окруженный агами и бейлербеями. Пешком сопровождали они султана, который один приближался на коне к престолу, что стоял среди захваченных тронов и шатров разных государей, превосходя их блеском и величием. Под оглушительные звуки музыки Сулейман сел на престол, а светские и духовные начальники стали тесниться у него с дарами и целовали ему руки.

На следующий день к султану были допущены посольства курдских эмиров и иностранных правителей. Самое пышное посольство приехало из Венеции, возглавляемое сыном самого дожа – Алоизио Гритти.

Это посольство просило аудиенции и у султанши, матери принца, и было допущено с дозволения султана.

Велико было удивление султанши Эль Хюррем, когда среди пышно одетых венецианских вельмож, стройными рядами стоявших, ожидая ее в ее будуарах, она увидела и своего учителя из школы невольниц. На минуту она остановила шаг от удивления, но собрала в кулак всю свою волю, чтобы не растеряться. Она вошла словно по команде, увидев низко склоненные головы венецианских вельмож и сенаторов, что стояли в такой позе, пока она не перешла через зал и не села на свое высокое кресло, так усаженное жемчугом, что не видно было дерева, из которого его сделали.

Садясь на престол, она заметила, как Риччи едва заметно давал знаки молодому сыну дожа, который тут же выступил вперед и начал говорить ей. Она поняла, что Гритти – лишь формальный глава посольства, а в действительности им управляет Риччи, который к тому времени уже очень похудел и лишь сильнее высох лицом.

Церемония приветствия длилась недолго. Султанша поблагодарила всех за посещение и поручила посольство покровительству Аллаха на обратной дороге, что вызвало нескрываемую радость на лицах турецких улемов.

Когда она встала с престола, Гритти взял из рук ее бывшего учителя небольшую шкатулку с золотым замком, обитую белым как снег сафьяном и обвязанную зеленой лентой, и лично вручил ей этот дар, говоря, что другие «скромные дары» венецианского сената она найдет в своих покоях.

Она была так заинтересована тем, что может быть в шкатулке, что, не проронив ни слова, лишь улыбкой и кивком поблагодарила она дарителей, а затем вышла.

Придя в свои покои, она вздохнула и сразу открыла шкатулку. В ней было бриллиантовое ожерелье и перстень с бирюзой, но вскоре она заметила, что у шкатулки двойное дно. Когда она его открыла, то увидела миниатюрную книгу в окладе из чистого золота и эмали.

Она достала его и раскрыла.

Это было Священное Писание, точно такое же, как и у ее отца, лишь в меньшем масштабе. Она бы удивилась меньше, если бы этот дар преподнес ей мусульманин Абдулла. Но Риччи, что так высокомерно усмехался, говоря про церковь?

«Что же это может значить?» – спросила она себя. Она подумала, что, возможно, Риччи прошел некое божественное испытание и изменился. Ибо в том, что именно он посоветовал сыну Гритти приподнести ей такой дар, она не сомевалась. Но не желал вызывать подозрения.

Она показала мужу этот подарок, но сама больше не смотрела на него, ибо с первого раза эта книжечка в ее руках сообщала какую-то тяжесть ее сердцу.

Величие и ценность даров, что преподнесли великой матери принца, превышала все, что видели в Стамбуле по случаю подобных торжеств. Индийские шали и муслины, венецианский атлас, египетские дамасты, греческие воздушные как пух ткани, серебряные блюда, полные золотых монет, золотая посуда, полная драгоценных камней, лазуревая утварь и хрустальные чаши, полные редчайших сортов корицы, ветвей и цветов муската с райских островов Банда. Индийские пряности, китайский фарфор с чаем, прекрасная крымская пушнина – все несли красивые греческие мальчики, подаренные султану вместе со своим грузом. Эфиопские и венгерские невольники с мамелюками вели под уздцы прекрасных арабских кобылиц и туркменских жеребцов.

На четвертый день начались представления для народа. На площади установили для этой цели две деревянные башни, наполненные венгерскими пленниками. После начались турниры и соревнования мамелюков. Султан смотрел на них вместе с народом до поздней ночи, которую свет превратил в день. Кроме отдельных огней долго горели деревянные башни. На следующий день были построены два новых замка. Каждый из них обороняла сотня тяжеловооруженных конников, делавших угрожающие выпады. Когда же замки пали и из них «в плен» было уведено множество красивых девушек и юношей, замки подожгли, так что они горели всю ночь.

На седьмой день густой цепью выступили полки янычар и пышно наряженные конники сипахи под водительством генералов, неся торжественные пальмы, или так называемые свечи обрезания, с прекрасными цветами и овитые золотой веревкой.

На восьмой и девятый дни выпали танцы на канатах под музыку. Танцевали на высоко натянутых канатах ловкие египетские канатоходцы. Моряки и янычары лезли за подарками, расположенными на верхушках высоких гладких столбов, намазанных маслом и мылом.

На десятый день было организовано угощение для ученых и учителей, имевших менее 50 аспиров в день, а также отстраненных судей, которым милостивый султан простил их злоупотребления после длительных покаяний.

Три следующих дня выступали шуты, и каждого из них щедро одаривали золотыми и серебряными монетами, которые лепили им на лоб или сыпали на голову.

На четырнадцатый день все придворные и военные начальники удалились в старый сарай, вынесли оттуда малолетнего принца и принесли его на ипподром, где к нему вышли пешком визири и сопроводили его к тронному залу султана.

На пятнадцатый день султан Сулейман дал банкет для высших чинов. Справа от него сидел великий визирь Ахмад-баши и визири Аяс и Касим, бейлербеи и военные судьи из Румаллы и Анатолии, учитель старшего принца Хайреддин и сын татарского хана, а слева – бывший великий визирь Пири Мухаммед, Сейнель-баши, Ферухшадбек, потомок князей из рода Белого Багана, Мурад-бек, сын египетского султана Кансу Ггаври и последний наследник княжеского рода Сулькадров.

^{Мужчина, играющий на арфе. Художник Мельхиор Лорич}

Шестнадцатый день был посвящен приему ученых. По правую руку от султана сидел муфтий и военный судья Анатолии Кадри-бек, а по левую – учитель принцев и военный судья Румелии Фенаризаде Мухиддин. Муфтий и учитель принцев начали по желанию султана диспут о первой суре Корана – исламском «Отче наш». В диспуте принял участие также Халифе, один из бывших учителей самого султана. Загнанный в угол сообразительным соперником, он так близко к сердцу принял свое поражение, что его сразу же хватил удар. Его вынесли из залы и отнесли в его дом, где он вскоре скончался.