Текст книги "Роксолана: Королева Востока"

Великий султан Османов, господин трех частей света, шел в облаке райского блаженства с несчастной девушкой-невольницей. Он обрел ее любовь в момент, когда она увидела, как он спокойно ждал окончания ее молитвы к своему Богу. Тогда османский правитель обрел величайшую любовь своей жизни, величайшее блаженство и величайшую горечь…

Ведь каждая настоящая любовь – скрытое повторение всего человеческого прошлого, золотой звон его высоких взлетов искупление его кровавых падений.

Удивительна связь мужчины и женщины, имя ему – тайна…

* * *

Много нового вынесла Настя из первого своего паломничества в далекой чужбине. Но она вовсе не ожидала разрешения вопроса, что временами мучил ее еще в Крыму.

Вот как это произошло:

Когда она уже должна была возвращаться с Сулейманом в монастырь со своей ночной прогулки, с Геллеспонта повеял встречный ветер и море под Афоном словно вскипело. Забились возмущенные воды, и лес стал скрипеть и клониться от ветра. Он стонал и свистел в ущельях Афона. И было видно, как в них словно от страха трясутся все растения. Дальше идти было опасно – ветер сбивал с ног и угрожал сбросить в пропасть.

Сулейман посмотрел на Настю, которая дрожала от страха и холода. Он оглянулся вокруг и за руку повел в тихое место под раскидистое дерево между скал, снял с себя верхнюю одежду и закутал в нее перепуганную девушку. Сам же обернулся к Мекке и, склонив голову, начал молиться. Настя также молилась своему Богу, дрожа от страха.

В это время небо затянулось тучами и гром начал греметь тысячегласым хором в афонских скалах. На небе погасли все звезды, будто их и не было, настала темная ночь, из темных туч хлынул дождь. Среди страшной темноты небо время от времени прорезалось таким же страшным сиянием. В этом ужасном фосфоресцирующем блеске черные пасти морских водоворотов, что кружились словно в безумном танце, налетая на берег Афона, были еще более устрашающими. После каждого всполоха наступала еще более тяжкая темень, в ней не видно было даже руки перед глазами.

Настя вся дрожала в объятиях Сулеймана, прислонившись к дереву. Она не проронила ни слова и не слышала, что он говорил. Ее мысли беспорядочно блуждали, кружились около безумного света, что раз за разом прорезал тьму. Наконец, глубину ее напуганной души прорезала победная молния…

Она поняла, почему ее отец не любил предсказания гадалок… После каждого такого предсказания будущее становилось только темнее. Да и кто бы отправился в путь, уповая на то, что зарница будет освещать ему дорогу? Она видела теперь: это – верная гибель.

Когда на минуту стих рев бури и грохот грома в горах, она услышала, как говорит ей молодой султан:

– Ты вся прозябла, сейчас я дам тебе и мой кафтан. – Она сказала:

– Ты властелин великого государства, а я – поникший цветок, как говорил учитель Абдулла. Таких как я, много, таких как ты, не существует…

Сулейман не сказал ни слова и начал расстегивать свой кафтан. Она остановила его руку, говоря:

– Не стоит!

– Почему?

– Тебя, наверно, уже давно ищут твои люди, в любую минуту они могут прийти сюда.

– И что с того?

– Что же они подумают, увидев, что великий султан Османов мерзнет в рубашке под дождем, а кафтан отдал служанке из его гарема?..

– Ты не служанка, ты будешь моей самой любимой женой!

– А пока?! Одному Богу известно, что случится с нашей любовью. И я не хочу, чтобы твои люди плохо думали обо мне из-за того, что я позволю тебе рисковать здоровьем ради меня.

– Не смотри на людей!

– А как же твоя мать? Если бы она об этом узнала?..

Это остановило Сулеймана.

Буря бушевала и дальше. Султана действительно искали его верные люди, с риском для жизни пробираясь по скалам Афона, которые содрогались от ударов молний. Двое погибли – один свалился в пропасть, другого убило молнией.

На следующий день Настя увидела тела обоих, накрытые военными знаменами.

XII. «Две свадьбы, но один муж…»

Султан Сулейман возвращался с юношами и свитой в столицу.

Всему гарему не давала покоя весть о том, что белокожая невольница едет с ним из Салоник в дорогой жемчужной диадеме. Все сокрушались из-за того, что она так и не скрыла лицо под вуалью, как того требует исламский обычай.

Необыкновенная тишина стояла в Дери-Сеадете, когда въехала туда невольница Хюррем. Только перепуганные евнухи толпой вышли ей навстречу, кланяясь еще ниже, чем прежде.

Но беспокоились не только жители сераля, но и все визири, кадиаскеры, дефтердары, нишандши и даже Кизляр-Ага – влиятельнейший из придворных сановников. Чутьем восточных людей они уловили приближение какой-то крупной перемены в жизни двора.

* * *

Словно черная туча над землей нависла ненависть над гаремом падишаха. Ненависть всех жен и одалисок к белокожей чужестранке, невольнице Хюррем, «христианской собаке», что пленила сердце десятого султана.

На следующий после приезда Насти день она увидела вечером, как в ее комнату вбежала маленькая черная собачка с деревянным крестиком на спине. Она так испугалась, что вскрикнула. Но сразу же успокоилась, поняв, что это «сюрприз» от ненавидевших ее соперниц. Видимо, они нарочно подкинули эту собаку, зная что сейчас время, в которое обычно падишах наносит ей визит. Именно в этот момент они надеялись лишить Настю самообладания, чтобы, возможно, в последний раз попытаться отвратить от нее сердце падишаха. Она сразу все поняла.

Она успокоилась и подозвала собачку. У той были испачканные лапки, а к крестику, как оказалось, прикрепили еще какую-то дощечку. На ней было три слова: «Калым найдешь в Керван-Йолы».

Она поняла, что над ней хотели жестоко поиздеваться, намекнув на то, что она сирота, за которую даже некому калым принять. Она чувствовала обиду тем тяжелее, чем яснее понимала, что никому ничего дурного не сделала. Слезы бусинками покатились из ее глаз и она не могла их сдержать, хотя и не хотела, чтобы падишах застал ее в таком виде. Напрасно она вытирала глаза. Наконец, позвала служанку и сказала ей принести воды.

Умывшись, она стала мыть лапки собачке. В тот же момент один из евнухов сообщил ей, что идет падишах. Она хотела было спрятать собачку. Но догадалась: «Все равно узнает».

Сулейман вошел как обычно – важно, но теперь, как ей казалось, обрадованный. Увидев, что Настя сама моет ноги чумазой собачке, он засмеялся и весело спросил:

– Это еще что?

– Это калым, Сулейман, – ответила она тихо. Боль отзывалась в ее голосе звоном умирающего колокольчика. Она с минуту пыталась сдержаться, но потом не выдержала и слезы снова полились из ее глаз.

Сулейман встал, будто громом пораженный. Он еще ни разу не видел ее плачущей. Она была жива и прекрасна с жемчужинами слез на лице, как весна со своими мягкими дождями. Но внутренняя боль обжигала ее изнутри и проглядывала словно пожар сквозь окна дома.

Молодой падишах заинтересовался предметом, который вызвал эти слезы. В этот момент он и заметил деревянный крестик на собачке и прочел надпись… Впервые она назвала его по имени в минуту боли… для него это было музыкой. И тем сильнее он почувствовал ее боль и унижение. Он подавил гнев и сказал:

– О Хюррем! Ты получишь калым, который не получала ни одна из моих жен, и ни одна из жен моего покойного отца, – да смилуется Аллах над его душой!.. А придумавшие эту злую шутку за нее поплатятся!

Она остановилась и сложила молитвенно руки, сказав:

– Не делай ничего, чтобы не пострадали невиновные от твоего гнева! Ведь нельзя найти виновных в Серале – он населен тысячами людей!

– Ну я уж найду какой-то способ! – ответил молодой Сулейман. Он сам за нее закончил мыть ее «калым» и, вытерев собачку, положил на диван.

Он нервно прошелся несколько раз по комнате, улыбнулся любимой и вышел, взволнованный.

Уже из-за дверей сказал сон ей:

– О Хюррем! Если я не уйму эту ненависть с помощью страха, она будет разгораться с каждым разом все сильнее.

Это они сделали лишь для начала. Я знаю своих людей!

Он ровным шагом пошел по коридорам сераля. А Настя в страхе думала о том, что будет дальше.

* * *

На следующий день поутру Настя как обычно проснулась и выглянула в окно, выходящее во внутренний двор сераля. Она не слышала никаких напевов или звуков, хотя обычно жизнь уже кипела в это время. Все окна были закрыты. Под своим же она увидела двойную стражу и новых евнухов, которых она раньше не видела. Конечно, ей сообщали даже про самую незначительную новость в серале. Но теперь она ни о чем не знала. Удивленная Настя сама пошла к своим служанкам. Они все находились в одном месте и были явно напуганы. Увидев ее, они низко поклонились, а некоторые даже пали ниц.

– Что с вами? Что случилось? – спросила Настя испуганно.

– О госпожа, – ответила одна из ее невольниц. – Такого давно уже не было – прямо сейчас бьют батогами двух твоих евнухов перед воротами Джеляд-Одаси, куда их скоро поведут… А одну из лучших одалисок падишаха зашивают в кожаный мешок, чтобы затем утопить в Босфоре… Настя побледнела.

Она знала, что режим в серале был строгим, но не ожидала, что последуют такие ужасные кары за то, что ее оскорбили. Видимо, султан уже заявил судьям, что обида, нанесенная ей, уязвляет и его дом… Без этого подобная кара была бы невозможной. В ней что-то забеспокоилось. Благодарность своему могущественному покровителю боролась в ней со страхом вины за смерть трех человек – все это отражалось на ее лице.

Она указала на двух своих невольниц и сказала лишь:

– Пойдем!

Они встали. Она приказала подать ей плащ и сразу же вышла в их сопровождении.

В серале стояла кладбищенская тишина, а коридоры его пустовали. Евнухи, что стояли при входе около стражи, молча расступились перед ней, низко кланяясь. Вместе со служанками она перешла большой двор сераля. Она шла прямо ко входу в приемные покои султана, куда женщинам входить строго запрещалось.

Начальник янычар, который в тот момент был вместе с караулом у приемных покоев, узнал Роксолану по отсутствию вуали.

Ее знали уже все во дворце. Он встал в дверях и низко поклонился, сказав с опаской:

– О прекраснейшая из звезд дворца падишаха! Вход женщинам сюда запрещен!

Она не сказала ни слова, лишь тихо и скромно встала около него напротив дверей и стала ждать.

Начальник янычар разнервничался.

Вся стража будто остолбенела, так как раньше ничего подобного не видела. Янычары смотрели то на бледную Эль Хюррем, то на своего сбитого с толку начальника, который явно не знал, что предпринять. Через секунду он нашелся:

– О красивейший цветок из райского сада! Не входи в эту дверь! Я сам пойду и сообщу падишаху, что ты ждешь его перед ней…

Она молча кивнула головой в знак согласия.

Вскоре из своих приемных покоев появился сам молодой Сулейман. Он шел твердым шагом, подобный грозовой туче. За ним следовали высокопоставленные чиновники.

Вид молодой Эль Хюррем, что скромно стояла около дверей приемных покоев, стер гнев с его сурового лица падишаха. Он спросил:

– Чем я мог бы помочь тебе, о Хюррем?

– Сохрани жизнь троим несчастным! – сказала она и сложила руки как ребенок.

Лицо сына Селима Грозного снова стало строгим! Он молча стоял, Но один из чиновников ответил за него:

– Но, госпожа, нельзя отменить кару за оскорбление падишаха!

– Но можно смягчить наказание, – ответила она. – Я бы слишком страшилась падишаха, если бы за такую провинность пришлось платить тремя жизнями, – добавила она так тихо и невинно, что султан снова переменился в лице.

Все смотрели на него, ожидая развязки этой необычной аудиенции, невиданной ранее во дворце султанов.

– Отменить казнь по ходатайству Эль Хюррем, – сказал он коротко, улыбнулся ей и исчез в коридорах своих приемных покоев.

* * *

В тот же вечер падишах посетил Эль Хюррем. Как только он переступил порог, спросил:

– Ты полагаешь, Эль Хюррем, что так ты завоюешь любовь женщин моего гарема? Известно ли тебе, что та, которой ты спасла жизнь, даже не изъявила желания от благодарить тебя?

Она подумала и ответила:

– Но я не для этого просила сохранить ей жизнь.

– Для чего же?

– Так учит Бог, что умер на кресте.

Падишах задумался. Затем он спросил:

– Но что именно он проповедует?

– Он учит: «Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас…» По воле своей матери я должна была стать невестой Бога, что умер на кресте…

Молодой Сулейман загрустил. Взгляд его стал глубоким, будто он вчитывался в душу Насти. В тот момент он понял то, чего не мог понять на Святом Афоне. Он понял, почему эти неверные так держатся своего символа. Перед ним открылся доселе закрытый, заповедный уголок души его возлюбленной, что расцветал невиданным цветом. В то же время любовь его все возрастала, хотя росла и боль из-за страха утраты.

Он понял, что необходимо как-то окончить это странное приключение. Ибо ощущал, что с каждым днем углубляется в лес, из которого может не выбраться никогда. Тогда ему вспомнились слова любимой про самых несчастных…

В ту ночь десятый, величайший правитель Османов, могущественнейший страж и исполнитель установлений Пророка, не спал. Что мучило молодого Сулеймана? Кто способен описать страдания любящего сердца?..

Не спала и Настя в величественных покоях сераля. Всю ночь она жгла ароматный ладан и молилась, все повторяя великие слова: «И не введи нас во искушение…»

Она произносила их (возможно, самые глубокие слова молитвы), лишь шевеля губами. Но сердце ее было занято другим. Поутру же, как только сон стал подкашивать Настю, молитва стала невнятной. Ее утомленные губы уже не шептали: «Да пребудет воля Твоя». Но ей казалось, что кто-то ходит в садах падишаха и кричит на нее из деревьев: «Да будет воля твоя, о прекраснейший цветок в садах падишаха!» «Да будет воля моя!». И она заснула, охваченная жаром на шелковом ложе во дворце падишаха…

^{Рисунок Миссъ (Ремизова А.В.), начало ХХ века}

* * *

На другой день около полудня две крупные новости потрясли весь сарай. Молодая Эль Хюррем получила в дар от султана целых две диадемы невиданной красоты. Одна – из золотистых топазов, а другая – из очень дорогой ослепительной лазури, которую носила на себе и мать султана во время свадьбы с его покойным отцом, султаном Селимом. Падишах – как говорили во дворце – лично посещал покои своей матери, чтобы испросить у нее лучшее из ее приданного. Прислуга шепотом пересказывала слух о том, что молодой падишах еле держался на ногах, когда шел к ней, а глаза горели огнем словно в лихорадке…

Начальник стражи янычар, что не пускал Эль Хюррем в приемные покои султана, получил от падишаха похвалу за верную службу, мешок золота и повышение – его отправили в Трапезунд… Так же, шепотом, говорили, что пылкая страсть к белокожей Хюррем направляет десятого и величайшего из султанов Османов… Что молодой правитель трепещет, как огонь свечи, и тает на глазах… Что его мать от печали потускнела так же, как и ее сын… Странная тревога охватила дворец, а правоверные мусульмане, обращаясь лицом к Мекке, молились об исцелении раненого сердца падишаха.

В то же время в серале несчастная чужестранка, невольница Хюррем, «подкидыш с Черного шляха», известного еще как Злой или Невидимый путь, стояла на коленях. Стоя так, она молилась своему Богу, обращаясь в сторону церкви в Рогатине. Она молилась смотря попеременно то на деревянный крестик, то на две лучшие диадемы из сокровищниц рода Османов, дарованные ей сердцем Сулеймана. Но никто не мог сказать, чье сердце волновалось и болело больше: сердце невольницы или сердце молодого султана.

Несчастная рабыня из далекой страны в печальных своих мыслях навсегда отказывалась от любви к христианскому Богу ради любви к человеку, одарившему ее всеми богатствами, диадемами и властью…

* * *

С небывалым напряжением ждали последующих шагов молодого падишаха.

Прошло еще несколько бессонных ночей, и весь двор узнал, что сам Капу-ага просил его принять двух выдающихся богословов.

Поздно вечером во дворец зашли Мухиддин-мудеррис и муфтий Пашазаде.

Никто не знал, что они говорили с султаном, и они сами никому это не открыли. Но утром следующего же дня они, к огорчению всего двора, пошли в покои белокожей невольницы по приказу султана.

Такого еще не было никогда. Два ученых правоверных мусульманина шли к невольнице в сераль султана, к тому же по его предписанию! Поэтому сам Кизляр-Ага лично подслушивал их беседу и после по большому секрету рассказывал об услышанном своим друзьям.

Что же он услышал и рассказал?

Он описывал все так:

– Ученые улемы вошли в покои белокожей невольницы и вместе сказали: «Да благословит Аллах твое имя, хатун! Десятый и величайший из султанов Османов, Сулейман – пусть веками живет его слава! – дарует тебе свободу и спрашивает, желаешь ли ты покинуть его дворец, столицу и государство, и когда, если желаешь?» Она долго молчала.

– Что же она ответила? – спросил в нетерпении Капуага.

– Не сказала ни слова.

– И улемы так и ушли?

– Нет, не ушли.

– А что сделали?

– Они слушали.

– Как она молчала?!

– Она ничего им не ответила на вопрос, но сказала так, что из этого становится ясно – у нас новая госпожа!

– Но что именно она ответила?

– Ответила: «Истинно, нет Бога кроме Аллаха и Магомет – пророк его!»

Слушая это, аги, визири и кадиаскеры богобоязненно обратились к Мекке и все как один повторили эти слова Корана.

Кизляр-ага продолжил:

– Я немного отворил завесу, чтобы видеть лицо нашей госпожи в миг, когда осенила ее милость Пророка и свет праведной веры. Она была бледна, словно первый снег, что падает на высокую вершину Чатырдага. Но никому об этом ни слова! Не скажете?

– Нет, не скажем! Рассказывай!

Старый кизляр-Ага, главный среди царедворцев, подробно изложил все, чему был свидетелем. Не мог он одного – передать душевное и умственное состояние Насти, ее мыслей, что бились как птицы в клетке, когда узнала она об обретении свободы!

В те минуты у нее в голове было две мысли, стоявшие перед ней как отец и мать. Первая словно говорила: «Смотри! Бог, милосердный и всепрощающий, внял твоим мольбам, высказанным той ночью перед продажей на Аврет-базаре. Помнишь, как ты тогда молилась? “Даруй мне, Боже, возвращение домой! Я пешком пойду, пусть ноги кровоточат, пойду как убогие ходят поклоняться святыням…” Помнишь, Настя? Великий Бог услышал твои молитвы. Теперь ты можешь не только идти, но даже ехать домой как знатная госпожа, ведь султан Османов, Сулейман Великий, наверняка не пожелает, чтобы его любовь, пусть она его и ранит, пешком возвращалась в свою страну…»

Другая же все твердила ей: «Настенька, Настенька! Дважды тебя продали чужаки, а теперь ты сама себя продашь?! Продашь свою веру и Спасителя твоего, погибшего за тебя на кресте?! Продашь его учение о кротости и смирении в этой юдоли скорби?! Продашь за земную любовь, за сокровища этого мира, за султанские диадемы, за власть на земле?.. Иди, дитя, иди – у тебя есть свободная воля… Когда-то ты увидишь, к чему придешь… без малого крестика и без веры в него…»

От этих мыслей бледнела несчастная чужестранка из далекой страны, что пришла по Черному шляху на землю Османов с верой в своего Бога… Ведь одно дело есть у человека на земле: жить верой в Бога.

Но Кизляр-Ага продолжал:

– Она прекрасна, а во взгляде читается большой ум. Оба улема не знали, что ответить. Мухиддин-мудеррис сказал первым: «Да благословит Аллах имя твое, хатун!». Муфтий Пашазаде повторил за ним… Улемы молчали, пока наша госпожа не предложила им любезно сесть.

Тогда старый Мухиддин ласково посмотрел на нее, как на собственную дочь и сказал, несмотря на свою мудрость, опрометчивые слова:

– Что же он там сказал? – спрашивали все.

– Он сказал:

– «Не жаль ли тебе, госпожа, оставаться на чужбине?

Не боишься ли ты чего-то?» – А она что?

– Она ответила важно, потихоньку повторяя слово Пророка.

– Что за слово?

– «…бойтесь Аллаха, которым вы друг друга упрашиваете, и родственных связей. Поистине Бог – над вами надсмотрщик! И давайте сиротам их имущество и не заменяйте дурным хорошего. Женитесь на тех, что приятны вам, женщинах – и двух, и трех, и четырех. А если боитесь, что не будете справедливы, то – на одной или на тех, которыми овладели ваши десницы. Это – ближе, чтобы не уклониться [от справедливости]»

– Мудрый ответ! – сказал удивленно второй визирь, имевший очень злую вторую жену.

– И что на это ответили улемы?

– Сидели как остолбеневшие. Первым сказал Мухиддин Сирек.

– Что сказал Мухиддин Сирек?

– Сказал, что «Четвертая сура Корана оглашена в Медине».

– А ученый Пашазаде?

– Кемаль Пашазаде сказал то же самое: «Четвертая сура Корана оглашена в Медине…» А потом улемы снова умолкли. После говорил Кемаль Пашазаде.

– И что он сказал?

– Тоже обронил опрометчивое слово, несмотря на мудрость.

– Ну что же там так опрометчиво сказал мудрец Пашазаде?

– Муфтий Кемаль Пашазаде сказал так: «Да благословит Аллах имя твое, о хатун! Ничего и никогда не испугает тебя, ведь с тобой будет сердце величайшего из султанов!» – А что в этом опрометчивого?

– В то, что наша госпожа ответила: «Когда небо раскололось, и когда звезды осыпались, и когда моря перелились, и когда могилы перевернулись, узнала тогда душа, что она уготовала вперед [злого и доброго] и отложила, в тот день, когда душа ничего не сможет для [другой] души, и вся власть в тот день – Аллаху!» – А улемы что ответили?

– Опять будто остолбенели. И Мухиддин Сурек опять начал.

– Что же он сказал?

– Он очень удивился и сказал: «Восьмидесятая сура Корана оглашена в Мекке».

– Ну а ученый Пашазаде?

– Ученый Пашазаде снова повторял за ним: «Восьмидесятая сура Корана оглашена в Мекке». А наша госпожа возьми и добавь: «Во имя Аллаха милостивого и милосердного!». Потом ученые улемы долго молчали. Тогда уже наконец сказал и Кемаль Пашазаде.

– И что сказал Кемаль Пашазаде?

– Он сказал про эти слова: «О, великая хатун! Благословенно будь имя твое как благословится имя Хадиджи – жены Пророка! Ты знаешь, что женой тебя избрал величайший из османских правителей. Ты, верно, подчинишься обычаю жен его скрывать лицо перед чужими вуалью, о хатун!»

– И что же ответила на все это наша мудрая Хюррем хатун?

– Мудрая хатун Хюррем ответила: «О, мудрый муфтий Пашазаде! Встречал ли ты в Коране предписание женщинам скрывать лицо? Ведь я внимательно читала каждую строку священной книги Пророка и не встретила этого…» А муфтий Кемаль Пашазаде сказал: «Но видела ли ты тайные знаки в Коране, о хатун?» – А Хюррем хатун что?

– Мудрая хатун Хюррем ему говорит: «Я видела эти тайные знаки, о мудрый муфтий Пашазаде. И недаром даже великий Мухиддин Сирек говорит о тебе, что все науки когда-то сойдут с тобой в могилу! Но можешь ли ты утверждать наверняка, с чистой совестью, о муфтий, что в этих знаках, что никем еще не прочитаны, есть наказ женщинам скрывать лицо? Да и мог ли Пророк приказать такое, когда Аллах не приказывал цветам скрывать лицо белыми и красными платками?»

– И что ответил Кемаль Пашазаде?

– Мудрый Кемаль Пашазаде ответил как есть: «Не могу с чистой совестью утверждать, что в этих знаках содержится и наказ Пророка женщинам скрывать лицо». А Мухиддин Сирек повторил его слова. Тогда они опять надолго умолкли…

* * *

Среди слушавших тоже наступило длительное молчание. Каждый думал о возможных следствиях влияния султанши на правительство и на собственное положение.

Паузу прервал Капу-ага:

– Сейчас нам надо лишь знать о том, точно ли Мухиддин и Пашазаде пересказали падишаху содержание этой беседы с нашей госпожой. И что они прибавили. И что ответил на это великий султан.

– Это наверняка знает наш ловкий Ибрагим-паша, – сказал Кизляр-ага.

– Может, и знает, но не скажет, – ответил этот умный грек, пользовавшийся расположением султана.

– Почему? – зашумели со всех сторон. – Ведь Кизляр-ага рассказал о то, что знает. Ты и сам слышал!

– Не скажу – с султаном шутки плохи!

– Правда! Но тут не в шутках дело!

– А я тебе вот что скажу: с такой султаншей шутки и вовсе неуместны! – добавил Кизляр-ага, повидавшей обитательниц сераля.

– Ибрагим-паша боится! – дразнили его придворные.

– Вора выдает страх! – уколол кто-то, прошептав поговорку, так, чтобы все слышали.

– Скажу, – решился Ибрагим. – Но ни слова не скажу о том, как узнал это.

– Это нам и не нужно!

– Догадаемся сами!

– Говори уже!

– Мухиддин Сирек и Кемаль Пашазаде рассказали султану все, ничего не скрывая…

– А-а-а-а! – крикнул удивленный Капу-ага.

– Чему тут удивляться? – загудели все вокруг.

– Они же честные люди!

– Не все столь скрытны, как Ибрагим!

Ибрагим сделал вид, что не заметил эту шпильку и продолжил:

– Султан их внимательно слушал. Внимательнее, чем на совете Великого Дивана, – ответил он на укол кое-кому из присутствующих.

– Все зависит от того, кто говорит, что говорит и как говорит, – попробовал парировать один из членов Дивана.

– Тише! Не о Диване речь! Пусть рассказывает!

– Султан обратил внимание на четвертую суру Корана и несколько раз возвращался к ней в беседе с улемами.

– Как это он обратил внимание?

– На эту суру он указывал, спрашивая улемов, не скрыта ли в ней угроза, подобно тому как роза в саду падишаха скрывает свои шипы… – И что ответили улемы?

– Мухиддин Сирек ответил: «Ради одной прекрасной розы стерпит садовник множество уколов». А Кемаль Пашазаде сказал: «Только птицы пестры наружностью, у человека пестрота внутри».

– Что же имел в виду муфтий Кемаль Пашазаде?

– Мудрый муфтий Кемаль Пашазаде хотел сказать, что у человека внутри есть самые разные намерения. Но ее слова, что поднимаются как пар из горшка, не раскрывают ее нутра.

– Мудрый муфтий Кемаль Пашазаде сказал «птица» вместо «зверь», как на самом деле сказано в поговорке.

– Не хотел, видно, задеть падишаха словом, что уготовил для описания натуры Хюррем.

– И правильно сделал муфтий Пашазаде, ведь говорят же: «Даже если с муравьем воюешь, будь осторожен».

– Что ответил султан?

– Султан ответил так, как и должен был ответить такой султан: «Я знаю, – сказал он, – что говорят старые мудрецы о людях. Ведь меня учил старый муфтий Али Джемали, что стал муфтием еще при моем деде Баязиде и направлял высокое правительство во время правления моего отца, Селима – да простит Аллах всем троим! Но ни старый Али Джемали, ни кто либо другой из седых мудрецов еще не говорил с хатун Хюррем и не видел ее…» – И что ответили улемы?

– Ученые улемы долго молчали. Султан не прерывал их молчания. И вот тогда сказал мудрый Кемаль Пашазаде. – И что же он сказал?

– Мудрый муфтий Кемаль Пашазаде раскрыл и сердце и уста и произнес: «Ты верно сказал нам, что хлебороб предназначен к пахоте и посеву, кузнец – к подковке коня, что приведут к нему, солдат – к тому, чтобы сражаться и погибнуть, если нужно, моряк – к плаванию, а ученый – к тому, чтобы сообщал свои мысли, основанные на науке и собственной мудрости. Ведь в этом их ценность, то, чего они стоят. И мы тебе говорим по совести своей и разумению: прекрасная хатун Хюррем обладает большим умом и возвышенной душой, что так умеет сочетать святые предписания Корана со своими мыслями, как сочетает великий зодчий Синан благородный мрамор с красным порфиром. Но что за сердце у великой хатун Хюррем, открытое или скрытное, ласковое или острое, – этого мы не знаем». – «Но я знаю, – прервал султан. – У нее доброе сердце, и поэтому радость отражается в ее душе и на ее лице!» – Что же сказал на это Мухиддин Сирек?

– Мухиддин Сирек повторил почти точь-в-точь слова Пашазаде и еще прибавил: «Как от хлебороба не требуют, чтобы он сеял больше, чем есть в его мешке, так и от ученого не требуют, чтобы он говорил больше, чем есть у него в голове. Вот около парка в дворце твоем блестит и смеется море спокойно и весело. Но нельзя узнать, не идет ли к синопскому берегу смерч через Черное море, и не осушит ли он Босфор, Золотой Рог и все Мраморное море, и не смоет ли волной Сарай». Султан молчал.

– А что сказал мудрый Пашазаде?

– Мудрый муфтий Пашазаде повторил за Мухиддином и так завершил свою речь: «Прекрасная хатун Хюррем принесет тебе великое счастье, или великое горе, а может, и то, и другое сразу… Ведь она обладает большим умом и возвышенной душой, что так умеет сочетать святые предписания Корана со своими мыслями, как сочетает великий зодчий Синан благородный мрамор с красным порфиром».

– А что сказал Мухиддин Сирек?

– Он опять повторил слова Пашазаде и добавил еще: «Великая хатун Хюррем умеет сочетать с собственной мыслью не только то, что содержится в Коране, но и то, чего там нет, как сочетает великий зодчий Синан воздушные пустоты с размером куполов святых мечетей и замкнутых обителей».

– И что ответил султан?

– Он ответил: «Вы же сами сказали, что не знаете смысла тайных знаков Корана. Может, хатун Хюррем как раз решила переплести что-то из Корана со своими желаниями?» – «Может быть», – ответил мудрый Пашазаде. «Может быть», – повторил Мухиддин Сирек.

Султан поблагодарил им и хотел одарить их великими дарами, что уже приготовил для них. Но оба улема даров не приняли, говоря, что сообщили ему то, что знали, и что обязаны были сообщить.

Наконец вельможи умолкли и в тишине разошлись по своим делам.

* * *

Но конца беседы двух ученых улемов Кизляр-ага не пересказал, ибо не хотел преждевременно порождать разные толки. Эта беседа звучала так:

– Заметил ли ты, друг, что новая султанша сослалась на то место в Коране, где Пророк Магомет предписывает брать лишь одну жену, подобно пророку христиан…

– Я заметил, о мой друг, что новая султанша сослалась на это место в Коране, в котором Пророк Магомет предписывает брать лишь одну жену, подобно пророку христиан.

– Допускаешь ли ты, что новая султанша может раз вязать невиданную борьбу против всего гарема падишаха?

– Да, друг мой, я допускаю такую возможность – она может развязать невиданную борьбу против всего гарема падишаха.

– А не допускаешь ли ты, что эта борьба может кончиться кровью и в покоях сераля, и в залах приемных покоев самого падишаха – пусть Аллах сохранит от крови дом его – и на улицах Стамбула, и во всем государстве…

– Да, допускаю, что борьба может окончиться кровью и в покоях сераля, и в залах приемных покоев самого падишаха – пусть Аллах сохранит от крови дом его – и на улицах Стамбула, и во все государстве.

– Тогда не думаешь ли ты, что нам следует поведать об этом Большому совету улемов и хатибов?..

– Я думаю, мой друг, что мы действительно должны сообщить все улемам и хатибам…

– Но не будет ли, по-твоему, Большой Совет улемов и хатибов слишком долго выжидать, опасаясь гнева Сулеймана, сына Селима?..

– По-моему, Большой совет должен и выжидать, и опасаться гнева Сулеймана…

Так же думал и Кизляр-Ага: небезопасно гневать Сулеймана, сына Селима. Поэтому никому и не рассказал о том, что говорили друг другу высочайшие улемы, Кемаль Пашазаде и Мухиддин Сирек.