Текст книги "Роксолана: Королева Востока"

Семнадцатый день был проведен в тишине и приготовлениях к обрезанию.

На восемнадцатый же день в тронном зале состоялся праздник обрезания. По желанию матери принц получил имя своего деда по отцу – Селима. Все хвалили ум хасеки Хюррем, счастливой матери принца. Визири и бейлербеи, аги и улемы целовали руки султана, высказывая пожелания. Всех наградили торжественными одеждами. Высшие чины же получили такие подарки, что довольным остался даже самый жадный – Ахмед-баши. Этот день был продлен огнями до самого окончания ночи.

В последующие три дня праздник обрезания Селима завершился гонками в Долине Сладких Вод.

Этот праздник шел три недели. Такого длительного и торжественного празднования еще не видела столица султанов. По возвращении с гонок Сулейман шутливо спросил своего любимца Ибрагим-баши:

– Что же, Ибрагим, неужели твоя свадьба была грандиознее праздника обрезания моего сына Селима?

– Такой свадьбы, как моя, еще свет не видывал и не увидит, – ответил Ибрагим.

– Что?! – спросил султан дивясь такой смелости.

Ибрагим уточнил:

– На моей свадьбе гостем был падишах Мекки и Медины, наш законодатель, пусть живет он вечно!.. А вот у отца Селима на празднике обрезания его сына такого гостя не было…

Сулейман усмехнулся и пошел к жене пересказать ей слова Ибрагима.

– Этот Ибрагим слишком умен, – ответила впечатленная хасеки Хюррем, когда Сулейман рассказал ей об этом, смеясь над его словами. Она улыбнулась так, будто знала о нем нечто, чего не хочет говорить.

XIV. «А на руках – красная кровь…»

 
Гонит рок нас по жизни битой, как мячи,
Ты то влево, то вправо беги – и молчи!
Тот, кто бешеный гон в этом мире устроил,
Он один знает смысл его скрытых причин.
 

Омар Хайям

Султанша хасеки Хюррем, «счастливая мать принца», скоро пришла в себя и расцвела как роза в садах султана.

Ее белое как жасмин лицо вбирало в себя краски восходящего солнца. В глазах же ее светился покой, но таинственный, какой бывает у осени, что дает плоды. Старожилы сарая хором говорили, что не было в нем раньше женщины краше и милее. А падишах приходил к ней каждый день после собраний Дивана. Он садился за стол исключительно с ней и отдыхал душой в ее обществе. В сарае говорили, что этой женщине падишах не отказывает ни в чем и сквозь пальцы смотрит на чуждые сералю обычаи, привносимые ей.

Хасеки Хюррем же ходила без вуали по всему сараю и отваживалась даже допускать к себе иностранных мастеров, которые подолгу сидели в ее покоях, создавая ее портреты. Такого в султанском дворце не было еще никогда. Правоверные мусульмане косо смотрели на чужаков, входивших в покои сераля. Но никто не отваживался высказывать свое недовольство, ведь великого султана дразнить было крайне опасно! Даже улемы и проповедники Корана мирились с чужими обычаями хасеки Хюррем, ибо никогда не пропускала она молитву в святую пятницу, в большой мечети Царьграда. Наконец, и они привыкли ко всему этому и даже сами обращались к хасеки Хюррем за советом. В ее покоях было людно.

К ней приходили ученые и поэты, художники и зодчие, духовные лица и военачальники. Она каждого принимала радушно и каждый выходил от нее впечатленный ее умом и любопытством. Даже едкий писатель Газали, сатир которого боялись крупнейшие начальники, который никого не щадил, был вдохновлен «прекраснейшим цветком сарая». Правда, злые языки поговаривали, что это потому, что он по ее ходатайству получал из казны тысячу аспиров в месяц, которой мог бы не увидеть из-за своих острот.

Но и другие поэты, у которых были обеспечение и имущество, вдохновлялись ей. И переводчик «Шахнаме» Джелили, и божественный Баки, и фантастический Хияли, и его враг Сати, и вечно пьяный Фусули, и великий комик Лямийи, что говорил: «Хасеки Хюррем любит слушать поэтов. Это я понимаю. Но то, что она разговаривает с Саеди-Челеби, который всю жизнь сидит над законами! Или с ученым Пашкепризаде, что знает все библиотеки Востока и больше ничего!..»

Фусули отвечал ему словами величайшего лирика Востока – перса Хафиза:

 
Вино – мать греха!
Законы гласят:
Но коли так сладок его аромат,
Как пенье девицы,
Испей его, брат!..
 

Но вся эта пышная лава власти и искусства, что прокатывалась постоянно по салонам Эль Хюррем, не удовлетворяла ее. Заметив это, переводчик «Шахнаме» Джелили как-то сказал ей:

– О великая хатун, отдохни душой в шатре Омара Хаяма, что возводил шатры для душ.

– Я уже слышала про него и буду благодарна, если вы ближе познакомите меня с ним.

Джелили ответил:

– Как тебе будет угодно, о хатун! Вот мысль, горькая как горчица, сладкого как мед, Омара Хайяма:

 
Солнце пламенного небосклона – это любовь,
Птица счастья средь чащи зеленой – это любовь,
Нет, любовь не рыданья, не слезы, не стон соловья,
Вот когда умираешь без стона – это любовь.
 

– Прекрасно и правдиво, – ответила Эль Хюррем, – но я жду от него чего-то более глубокого.

– И ты права, о хатун, – сказал в ответ великий поэт Баки. – Возможно, я догадаюсь о том, чего ты ждешь. И на это есть ответ у Хайяма для ищущих душ:

 
Мир и жизнь, и светил и созвездий движенье
Я сравнил со светильником воображенья.
Мир – лампада, а солнце в нем – лен возожженный,
Мы в нем – тени мятущейся изображенье.
 

– Мир погаснет… бесследно? – спросила Эль Хюррем.

На это ученый Пашкепризаде, что знал все библиотеки Востока, возразил:

– Первый рубайат написан молодым Омаром Хайямом, другой написан в годы его безбожия и горечи. Есть еще один его рубайат этих времен:

 
Те, кто украсили познанья небосклон,
Взойдя светилами для мира и времен,
Не растопили тьму глубокой этой ночи,
Сказали сказку нам и погрузились в сон.
 

– Что же он сказал, когда вернулся к Богу?

– Тогда он сказал:

 
То сижу в погребке, то ищу мудреца.
Сердце жалко трепещет, как тельце птенца.
Стыдно мне, что я грешник и что мусульманин.
Есть ли храм, где могу я услышать Творца?
 

Султанша вздохнула свободнее, будто с души свалился тяжелый груз. Пашкепризаде же, заметив это облегчение, прибавил:

– Дальше произведения духа Омара Хайяма уже дают полное отдохновение даже для грешных людей:

 
Я перлы жарких клятв Тебе не раздавал
И пыль грехов с лица украдкой не смывал.
Но верю, что меня Ты не оставишь, ибо
Я никогда двумя одно не называл.
 

Лицо султанши полностью прояснилось, а Пашкепризаде закончил еще одним рубайятом Хаяма:

 
Гонит рок нас по жизни битой, как мячи,
Ты то влево, то вправо беги – и молчи!
Тот, кто бешеный гон в этом мире устроил,
Он один знает смысл его скрытых причин.
 

Настроение царило серьезное, но тут комик Лямийи заметил:

– Что Омар Хайям великий философ, это я признаю. Но я уже видел, как даже добрый грач в конце концов роняет ветку в воду. Да и только ли в воду?

Все засмеялись, а прислуга начала разносить сладости, шербет и прекрасные южные плоды.

Так в султанских салонах искали истину Божественной тайны мира, которую каждый верующий народ испокон веков находит в стойкой вере, в то время как верхушка колеблется, от чего вера туманом рассеивается по земле.

Как же людно было в покоях Роксоланы! Во всех крыльях сераля, где жили другие жены падишаха, было тихо и пусто, как в заброшенном доме. Лишь зависть витала по ним. Но и она пока не отваживалась выходить из укрытия.

Ведь человеческая зависть и злоба, как хищные звери, выжидают жертву, чтобы схватить ее в подходящий момент.

* * *

В приемных покоях хасеки Хюррем становилось все многолюднее. Уже не одни поэты, художники и ученые, но и визири, кадиаскеры, дефтердары, нишанды, сигильдары, чокадары, никабдары, ходжи и прочие бывали у нее. Радушнее всех она принимала великого архитектора Синана.

А вот аудиенции для остальных начали утомлять ее, или даже раздражать. Ведь многие из просителей толком не могли сказать, чего хотят.

Султану же она жаловаться на эту волну просителей не хотела, ибо боялась, что он всем запретит посещать ее. Некоторые из них интересны ей, от некоторых она надеялась получить помощь в осуществлении своих планов, что начали проблескивать в ее мечтах, а особенно выразительно проявились, когда она услышала предсказание старого дервиша, пришедшего к Сулейману в день священной ночи Кадр. Эти планы она так тщательно скрывала, что даже опасалась долго думать о них.

Но когда слишком много чиновников как-то раз зашло к ней, она позвала ехидного Газали и еще раз спросила, не знает ли он причин такой многочисленности делегаций просителей.

Она сделала это специально в надежде на то, что ядовитый Газали догадается о том, что ей нужно, и своей сатирой отпугнет хотя бы самых обидчивых. Он сразу понял, в чем дело, и торжественно сказал:

– О хасеки Хюррем! Да благословит Аллах имя твое! Твой слуга Газали знает в чем причина этого столпотворения.

– Скажи же!

– Недавно посещал султана – пусть живет он вечно – посол индийского князя Бехадир-Шаха, привез ему в дар пояс стоимостью в сто тысяч золотых дукатов и сказал: «Царь двух частей света, господин двух морей, страж священных городов (Мекки и Медины), властелин трех столиц (Константинополя, Адрианополя и Брусы), могущественного Каира и прекрасного как рай Дамаска, величественного Халеба и Багдада – дома священной войны, спасения и победы! Помоги моему господину против неверных христиан, что приплыли морем и окопались на пристанях! В благодарность он даст тебе триста кувшинов золота и серебра в святой Мекке, при гробе Пророка…

– Знаю, – сказала на это хасеки Хюррем. – Султан уже выслал флот под командованием Сулейман-паши. Но кувшины еще не привезены сюда из Мекки.

– О, хасеки Хюррем, да не забудется вовек твое имя! Эти сокровища уже везут сюда. Как только привезут, ты увидишь у своего порога богатейших скупердяев, что правдами и неправдами будут искать твоего расположения скорее, чем султанскую казну… Как вороны они будут терпеливо ждать добычу, и не будет мерзости, на которую они не пойдут ради получения сокровищ Бехадир-Шаха! Эти – лишь первые ласточки будущих просителей…

Ехидное лицо старика заострилось. Он почувствовал, что из него идут еще более колкие слова. Поэтому он поклонился и вышел без препятствий со стороны мудрой жены падишаха. Через несколько дней по сералю уже гуляла его острота про докучающих султанше просителей. От этого их число снизилось, но не намного.

* * *

Прошло еще какое-то время и наступил момент, предсказанный Газали, когда последовали попытки завоевания расположения могущественной султанши.

Как-то раз в час, когда муэдзины завершают пение третьего азана на вершинах стройных минаретов, попросился к хасеки Хюррем ее первый свидетель, великий визирь Ахмет-баши. Какое-то недоброе чувство всколыхнуло сердце хасеки Хюррем при одном лишь виде этого вельможи. Он низко поклонился и начал:

– О прекраснейшая из жен падишаха, о счастливая мать принца Селима – пусть Аллах помогает ему от колыбели до гроба. Я пришел, чтобы просить у могущественнейшей из жен султана, надеясь, что она будет ласкова к своему верному слуге.

Так явно, с первой же фразы, не намекал ей ни на что еще ни один проситель. Это насторожило ее. Очевидно, у него должны были быть основания для столь смелого поведения. Но какие? Ей очень хотелось бы это узнать. Чтобы скорее побыстрее выведать это, она взяла соответствующий аккорд:

– Раз краснеет тот, кто просит, но дважды краснеет тот, кто отказывает! Я с радостью точно исполню твою просьбу…

Ахмед-баши растерялся. Он приготовил уже длинную извилистую тираду, лишь подводящую к месту, в котором он попросит искомое. Но жена падишаха сразу же привела его к этому месту. «Она знает, по какому я делу пришел?» – подумал он и занервничал еще больше. Он видел, что она это заметила. Но больше он ничего не мог прочитать на ее спокойном лице. Напрягая все свое внимание, сознание и все мысли, он сказал:

– Множество врагов имеет каждый, кто верно служит государству падишаха. Но говорят: «Даже если с муравьем воюешь, будь осторожен». Не знаю, не выставил ли меня кто-то из врагов перед солнцем падишаха как того, с кем нельзя поладить.

В этот момент она уже была уверена, что с этим царедворцем ей придется вести отчаянную борьбу. Она не знала только, за что. Хорошо понимая, что поговоркой он угрожает ей, а не оправдывает себя, она словно вскипела. Но не выдала этот порыв, лишь ответила так же двусмысленно:

– Я не знаю о тебе ничего дурного. Но враг – это и правда опасно. Особенно тогда, когда у него завистливое сердце, ведь сказано: «Завистника не успокоишь и величайшей милостью».

Великий визирь Ахмед-баши тоже понял, что жена падишаха говорит про него, а не про его врагов. Но он пытался и дальше убеждать ее в правомерности своих притязаний.

– Верный друг, – сказал он, – лучше родни.

– Но настоящую помощь оказывает только Аллах, – ответила она твердо, ибо ее уже тяготила эта беседа. Предложением же «верной» дружбы, очевидно, за деньги, она была оскорблена.

– И его наместник на земле – падишах, а также та, что приходится ему зеницей ока и страстью сердца, – добавил он.

– Я с самого начала сказала тебе, что исполню любую твою просьбу в меру своих скромных возможностей.

Ахмед-баши понял, что дальше увиливать уже не удастся и сказал:

– Пришел я к мудрейшей из жен падишаха с большой просьбой! Если она будет милостиво исполнена, то я буду по гроб рабом твоих замыслов и твоего сына, да будет он тебе утехой, о великая хасеки Хюррем!

– Какова же просьба? – спросила она.

Он ответил:

– Злые люди говорят, что я очень богат и, что я присвоил себе собранные в Египте налоги. Но это ложь! Я нищ и опутан долгами…

– Долг жжет как огонь, – ответила она поговоркой, подталкивая его дальше, ибо ей стало интересно, сколько захочет этот великий в своей жадности мздоимец. Ей, как и султану, был хорошо известен главный грешок Ахмеда-баши, однако его терпели на высшем посту из-за потрясающей работоспособности, точности и ловкости.

– Да, о прекрасный цветок Эдема! – ответил Ахмедбаши.

– Думаю, падишах с радостью облегчит трудности своим верным слугам. Сколько понадобится для, чтобы успокоить кредиторов?

– О, ты невероятно щедра, прекраснейшая из звезд! Мне нужно (тут он выдохнул) триста тысяч золотых дукатов…

– Триста тысяч золотых дукатов?!

– Тиста тысяч, о ценнейшая жемчужина всего Османского государства! Буду по гроб рабом твоих замыслов и твоего сына!

Повторение этих слов обеспокоило ее больше, чем притязания на гигантскую сумму. Она ответила, почти напуганная:

– Нет у меня замыслов кроме тех, которыми ныне живет сердце и ум падишаха! А мой сын лишь улыбается добрым людям. Но я готова тебе помочь. Однако не могу я подойти с такой просьбой к падишаху…

– Другая бы не смогла, а ты все сможешь, о прекраснейшая из звезд в жизни падишаха!..

Она была удивлена объемом, наглостью и упорством притязаний. Вставая, она ответила:

– Это невозможно! Богатейший из князей Индии прислал падишаху дар, стоящий лишь третью часть тот, что ты просишь!

– Но он прислал и другие дары, о милостивая госпожа!

– Это не дары, а плата за потери и траты войска падишаха!.. А ты – слишком дорогой друг, – добавила она на прощание.

– Судьба младенца дороже всяких сокровищ, – ответил он твердо. Она застыла и побледнела.

Опомнившись, ответила:

– При чем тут младенец?

Он с минуту колебался и сказал прерывисто: – Кто же… спасет… малолетнего Селима от… – От чего?

– От гнева улемов и самого падишаха, когда разлетится новость, о том… что он крещен! Кто защитит его, если не великий визирь Ахмед-баши?..

Она остолбенела от ужаса за своего сына. Кровь отхлынула от лица и она побледнела как пихта, занесенная снегом.

Но тут же пришла в чувство. Мысли молниями пролетали по ее сознанию с бешеной скоростью! Целый ураган мыслей об опасности, что грозит сыну. За себя она уже ни секунды не беспокоилась. Нет! Наоборот – чувствовала, что она сильна как раненая львица, защищающая потомство… Она уже раскрыла слабые стороны нападавших. Но не знала, каковы силы врага.

Привела в порядок мысли и твердо решила узнать, раскрыл ли ее тайну сам Ахмед-баши или его сообщники. На минуту у нее на сердце снова похолодело от мысли, что ее тайну могут знать и другие. В том, что это была уже не совсем тайна, она была уверена. Она вспомнила, как колебалась завеса у дверей. С тем большей силой она привела к порядку свои мысли и осторожность, спокойно сказав:

– Язык без костей и говорит, что ему угодно. Как же я дам облизать золотую кость языкам всех тех, кто донес до тебя эту сплетню? Мало для этого трехсот тысяч дукатов золотом!

Ахмед-баши встал и тихо прошептал:

– О, мудрейшая из женщин мусульманских! Нужно еще только гарантировать молчание одного евнуха…

– Какого? – спросила она невинно, как ребенок. Ахмед-баши заколебался. Но ласковая материнская улыбка и большие, чистые, как небо, глаза невольно вырвали из него имя сообщника:

– Хассана, – казал он шепотом.

– Как? – спросила она так же наивно.

– Золотом или ножом, – ответил он, думая, что у него в руках самая могущественная из жен падишаха.

– Нет еще крови на моих руках, – ответила она задумчиво. В этот момент ей вспомнилось предсказание цыганки. Словно озаренная этим предсказанием, она всмотрелась в нахала. Ей было ясно, что он не убьет единственного свидетеля тайны, лишь прикроет его, чтобы всегда иметь нож на нее и ее сына.

– Нет еще крови у меня на руках, – повторила она, – и я не хочу, чтобы кровь на моих руках появлялась, – добавила она с придыханием.

Она чувствовала, что лгала в этот момент. Ей стало нестерпимо горько. Не от того, что почувствовала жажду крови этих людей, угрожавших ее сыну. А от того, что солгала такому человеку! Она почувствовала душевное унижение, настолько глубокое, бездонное, что оно не могло сравниться даже с унижениями проданной невольницы, что должна была делать все, как бы ни было ей мерзко. И султану она не раскрыла настоящего имени сына. Но для нее это не было ложью. Нет. В ее душу пришло понимание того, что величайшим унижением является ложь. И оно тем тяжелее, чем более никчемен тот, кому лжешь. Что-то закричало в ее душе странными голосами: «Ты – царица трех частей света – снесешь такое унижение?» Другой же голос твердил, словно издалека: «Не убий!». Снова ее мысль выпрямилась как струна, и она сказала:

– Я принимаю твою помощь в борьбе со злыми языками. Приходи завтра в это же время. Я уже сегодня поговорю о твоем деле с падишахом…

Ахмед-баши весело скрестил руки на груди, низко поклонился и вышел.

* * *

Она упала на шелковые подушки и вздохнула. Но утомила ее не эта стычка. Хоть и тряслась она всем телом, ум ее был ясным как пламя и острым как бритва. Она тряслась от возмущения. Слезы стояли в ее глазах. В ней шла скоротечная, но как буря неумолимая борьба. Утром она была взволнована как море во время шторма. Теперь словно молнии сотрясали не только ее тело, но и все естество. Она чуть не лишилась чувств от этого потрясения. Ей казалось, что что-то внутри сломалось, что-то оборвалось, что-то столь нежное, столь подобное далекому напеву, столь же подобное золотому лучу солнца, как улыбка ребенка. Да, ребенка.

Она знала, в каком водовороте оказывается. Несмотря на волнения, она взвешивала свои возможности, в том числе влияние на мужа.

Вскоре она в мыслях пробежалась воспоминаниями: до сих пор он ни в чем ей не отказывал, позволял ходить без вуали, принимать чужих мужчин, не вешал замков на ее дверях, как это делали в домах ее страны, даже закрыл глаза на то, что она приютила собачку – нечистое для мусульман животное.

Все, что она делала для него было благим и честным. Он даже помог ей искупать эту собачку. Прикоснулся к ней!

Она встала словно львица, срывающаяся с цепи!

Позвала черных евнухов и белых невольниц. Евнухам она приказала приготовить прекрасный паланкин Селима, в котором его носили в сад. Невольницам же приказала переодеть себя в платье, в котором она впервые принимала султана в собственных покоях.

Она посмотрела в венецианское зеркало. Тревога оживила ее нежное лицо, а слезы наполняли большие глаза, что были как озера после бури.

Она вышла со всей своей свитой из невольниц и евнухов. Среди них шел и Хассан. Он был крайне внимателен, пока нес ее сына в паланкине, постоянно поглядывал на мать. Перейдя большой двор сераля, она направилась прямо ко входу в приемные покои падишаха. Стража не отважилась остановить ее.

Все еще помнили, как начальник стражи был щедро награжден лишь за то, что выполнил свою обязанность.

На этот раз могущественная султанша уже не сама, а со своим сыном – принцем Селимом. Начальник стражи, увидев, что она идет, исчез как дух. Стража растерявшись молча расступилась, приветствуя маленького принца как представителя рода султанов.

Она вошла туда, где не бывала еще ни одна мусульманская женщина, с тех пор, как турки вступили на улицы Стамбула. Она шла коридорами и залами приемных покоев в диадеме, роскошных шелках, блестящих фарарах, вся в слезах. А перед ней черные евнухи несли золотой паланкин с малолетним Селимом в белых муслинах. За ней шли белые невольницы гарема, напуганные слезами жены падишаха.

Вид у султанши был такой важный, что было ясно – она несет с собой величайшую тайну империи Османов. Она высоко держала голову, но слезы жемчугом катились по ее лицу.

Все военачальники, встреченные ей по пути, скрестив руки на груди, поспешно уступали ей дорогу.

Тут и там на развилках коридоров жолнеры стояли, будто бы остолбенев, при виде женщины в приемных покоях султана и думая, не привидение ли это…

Некоторые побежали в страхе к коменданту здания и дали знать про необычайное происшествие самому аге стражи дворца. Тот вылетел из своего кабинета как ошпаренный и быстро побежал, чтобы преградить путь Роксолане. Она же бесстрашно шла вперед.

Она шла около большой залы Дивана. Дойдя до дверей, она дала знак черным евнухам остановиться. И вышла вперед, перед паланкином своего сына. Ага янычар, что уже стоял со стражей около залы Дивана, увидев заплаканной прекраснейшую из жен падишаха, скрестил руки на груди и обеспокоенно сказал:

– О счастливая мать принца! Падишах занят судебными делами и должен принимать иностранных послов.

– Занят? Судом? Я тоже хочу справедливости. Управы на разбойников, что бесчинствуют во дворце падишаха! – сказала она твердо, подступая к дверям. Ага янычар вмиг отступил, поклонившись в ноги великой султанше. Тогда она прибавила уже мягче:

– Не страшись. Султан перед чужими послами наверняка примет и своего сына!

Она дала знак евнухам, чтобы те несли паланкин внутрь залы Дивана. Сама она вошла с плачем в судейскую залу, но шла твердым шагом, будто сама была судьей.

Она вошла и закричала:

– Спаси своего сына! Я боюсь возвращаться в покои сераля!..

Султан встал с престола.

– Что это? – спросил он громко, дав при этом всем знак, чтобы оставили их. Растерянные вельможи выходили, оглядываясь на эту невидаль. С этой женой падишаха они уже ко многому привыкли, но им даже не снилось, что она могла отважиться прийти сюда с ребенком и свитой!

За судьями уже без приказа вышли евнухи и невольницы.

– Что случилось? – сказал обеспокоенный султан. – Кто совершил зло против тебя или против младенца? – Гнев запылал в его взгляде.

– Не мне – нашему ребенку грозит опасность! – ответила она, тихо плача и боясь испугать сына. Она извлекла из паланкина маленького Селима и взяла его на руки, целуя и обливаясь слезами.

– Угрожать нашему ребенку?! Кто посмел?! – тихо спросил султан, смотря на сына, что невинно улыбался ему.

– Ахмед-баши!

– Великий визирь?

– Да! Великий визирь Ахмед-баши!

– Что же он сделал?

– Прежде прикажи арестовать его. Я боюсь, что он сбежит из дворца! – Она тряслась от возмущения.

– Он во дворце?

– Недавно был у меня! И еще прикажи… – Она всхлипнула. – Прикажи арестовать его сообщника – черного евнуха Хассана! Он стоит за дверями! После я все расскажу…

Султан внимательно внимательно посмотрел на заплаканную, взволнованную женщину, бросил взгляд на ребенка, что уже почти расплакался, и хлопнул в ладоши.

Из трех дверей вышли немые стражи падишаха. Султан твердо выговорил каждое слово:

– Арестовать великого визиря Ахмеда-баши и Хассана – черного евнуха, что прислуживает хасеки Хюррем!

Они вышли как тени, уловив лишь горящий взгляд Роксоланы.

Султанша Эль Хюррем немым жестом попросила взять сына и упала без чувств в судейской зале. Маленький же Селим жалобно заплакал на руках своего отца.

В таком положении великий султан еще никогда не оказывался. Он не знал, что делать с собой, своим ребенком и своей женой. Он не хотел звать слуг, чтобы те не видели ее в состоянии обморока – это было бы уже более чем неслыханно!

Он положил сына в золотой паланкин, что стоял на полу, метнулся к жене и машинально отнес ее на место, на котором сидел сам. Затем он подскочил к дверям, за которыми стояли немые стражи с вырванными языками. Он отворил двери и приказал принести воду.

Перепуганная стража, что никогда не видела султана таким встревоженным и гневным. Мигом ему преподнесли хрустальный сосуд. Сам же он закрыл двери и подошел к жене. Маленький Селим зашелся плачем снова. Сулейман зачерпнул воду и омыл ей лицо любимой жены, все повторяя:

– Что тебе сделали?.. Что тебе сделали?..

Она открыла глаза, бледная, как цветок жасмина. Услышав плач ребенка, она попробовала встать. Он остановил ее и сам дал ей ребенка. Они молча сидели втроем. Она кормила напуганного сына, а он подавал ей воду.

Лишь только она успокоилась и пришла в себя, он спросил:

– Если ты не слишком устала, можешь ли ты сказать, что злого совершил великий визирь Ахмед-баши?

– Скажу, скажу, – ответила она тихо, – ведь сердце мое разорвется от боли, если промолчу.

– Говори же, – просил он.

– Великий визирь Ахмед-баши обратился ко мне, воз желав получить триста тысяч золотых дукатов… – Как это «возжелав»? За что?

– За сокрытие от тебя тайны…

– Какой тайны? – прервал он возмущенно.

– Что я крестила твоего сына Селима, – вырвалось у нее.

– Крестила?..

– Нет, это ложь! Низкая клевета великого визиря Ахмед-баши и подкупленного им черного евнуха Хассана!

Она горько заплакала.

Он выдохнул. Оценив в уме всю тяжесть преступного замысла, он сказал:

– Оба преступника должны умереть! Лишь справедливость требует того, чтобы их выслушали!

Она была очень обеспокоена. Но не выдала беспокойства. Мысль о том, как ей следует защищаться дальше, окончательно ее успокоила.

Она встала и сказала:

– Верши свое правосудие!

Она поклонилась как человек, полностью уверенный в своей правоте и не страшащийся приговора, слабо улыбнулась и вышла.

Султан не сказал ей ни слова о нарушении, которое ни разу еще не совершалось со времен, когда султаны взошли на престол.

Во всем дворце началась беготня, беспорядок и неописуемое волнение. Ошалевшего от страха Хассана бросили в темницу. Он все время кричал от ужаса:

– Это неправда! Великий везирь Ахмед-баши сказал мне так говорить! Он обещал много денег и дом в Скутаре! Все, что я говорил, – неправда!

Никто не знал, что он говорил. Все боялись спросить. Никто не хотел знать тайну жены султана, ибо уже чувствовал, что ее запятнает кровь.

Ахмед-баши арестовали во дворце, в момент, когда он шел через ворота Джеляд-Одаси. После того, как он вошел в ворота, никто уже не видел первого государственно го министра в живых. Лишь янычары, стоявшие на страже, потом долго шепотом рассказывали в казармах, что еще долго было слышно вопли могущественного визиря, которого пытала немая стража падишаха.

– За что? – шептали в казарме янычар длиною в милю.

– Никто не знает, за что. Видели только, что с плачем шла к султану прекрасная Хюррем Роксолана.

– И что же, никто не послушал великого визиря перед смертью?

– Никто…

– Не бывало такого с тех пор, как царствует род Сулеймана…

– Но и султана такого еще не было. Этот знает, что делает, – шептали в казарме янычар длиною в милю… Ведь рука этого султана Османов, влюбленного в белокожую чужестранку из далеких краев, перед которой вскоре затрепетал весь сарай, вся столица и вся империя, простирающаяся на три части света, была тяжела…

* * *

В тот же вечер на царские ворота Баб-и-Гумаюн нацепили окровавленную голову Ахмед-баши.

Его рот был перекошен от боли и каждый нерв его ужасной головы дрожал в лучах восходящего солнца. Тело же в это время четвертовали на площади Царьграда сипахи султана.

Ужас прокатился по Стамбулу, столице султанов, по покоям султанского дворца, по блестящим залам и по комнатам сераля. Он достиг даже святынь ислама. Иначе пели в тот вечер муэдзины на вершинах стройных минаретов свои молитвы: «…Ла Иллаха ил Аллах Мухаммад Расул Аллах!»

Так погиб Ахмад-баши – первый свидетель султанши Роксоланы.

В этот вечер второй раз в жизни не могла приступить к молитве султанша Эль Хюррем, счастливая мать принца. Словно в далеком кровавом мороке стояла перед ней церковь в предместье Рогатина. Тихо стояла. А издали доносился дикий крик муэдзинов с вершин стройных минаретов…

«…Ла Иллаха ил Аллах Мухаммад Расул Аллах!» Они молились своему Богу о своем великом султане и государстве Османов, по которому уже ступал кровавый рок. Они тихо прибавляли к молитвам:

«Пусть Аллах сохранит от крови дом падишаха!»

* * *

По большим базарам Стамбула гуляли слухи об удивительной султанше, которую видели в коридорах и залах приемных покоев. Простой народ так рассказывал об этом: «Ахмед-баши хотел украсть ребенка султанши Эль Хюррем. Он подкупил черного евнуха Хассана, чтобы тот напоил султаншу снотворным зельем. И совершил Хассан недоброе дело – дал молодой султанше зелье… Только она заснула, подкрался черный евнух Хассан с великим визирем. И взял младенца.

Но она во сне вскочила, закричала и отобрала ребенка.

И во сне пошла жаловаться к Султану…

Шла по коридорам и залам приемных покоев…

Шла…

В диадеме из жемчуга, в роскошных шелках, блестящих фарарах и в слезах шла… – Вся в слезах?

– Да! Вся в слезах…

А перед ней несли черные евнухи малолетнего принца Селима в беленьком муслине, в золотом паланкине… – В золотом паланкине?

– Да, в золотом.

– За ней шли белые невольницы из гарема, напуганные ее слезами…

– Напуганные ее слезами?

– Да, напуганные слезами!

– И шла она так просто по залам Дивана?

– Откуда же она поняла, куда идти, если еще ни разу не была в приемных покоях?

– Знала, и очень хорошо – ее направляло материнское сердце… Ибо шла она за справедливостью.

– И какой приговор вынес султан Сулейман?

– Справедливый приговор – приказал бить преступников, пока те не признаются, за какие деньги подкупил визирь черного Хассана. А потом приказал пытать визиря каленым железом, чтобы он издал столько воплей, сколько дал денег своему сообщнику. И издох Ахмед в Джелад-Одаси.

– А черный Хасан?

– А его султан приказал бросить в море со связанными руками: если тот доплывет до острова Принцев, то может идти куда угодно…