Текст книги "Роксолана: Королева Востока"

Вскоре вся семья Ахмед-баши оставила Царьград, и все затихло над Золотым Рогом. Султан ни слова не сказал любимой жене про это неприятное происшествие. Но она в действительности не была повинна в нем – толпа лишь почуяла злое намерение, зревшее в ней, как вода чувствует склон, по которому следует течь.

* * *

Через несколько дней после нападения на дом Ахмедбаши первая жена падишаха, мать его первенца Мустафы, просила аудиенции у мужа. Падишах не мог отказаться.

Она пришла с маленьким сыном, вся в черном, с тщательно скрытым вуалью лицом. Когда она открыла лицо, то было видно, что оно прекрасно, но бледно и измучено тоской. С плачем она упала к ногам мужа и сказала:

– Прости, что просила о встрече. Но этой ночью у мне приснился страшный сон, будто кто-то опутал шнуром нашего сына (она указала на шею) вокруг шеи и… – плач не дал ей закончить.

Султан нахмурился и тихо ответил:

– Но как же я могу уберечь тебя от кошмаров?

– Позволь мне с сыном оставить столицу и поселиться у моей родни. У меня тяжкое предчувствие.

– С сыном? Но это невозможно! Он как мой наследник должен воспитываться тут, при дворе.

– Наследник? Еще неизвестно, согласится ли на наследование им власти та, от чьей воли зависит все во дворце, начиная от падишаха до коней в стойлах!..

– Женщина! – крикнул Сулейман.

– Может, это неправда? – спросила она дрожащим голосом. – Ничего подобного не было в твоем роду! Вся прислуга оглядывается на нее, а мне – матери престолонаследника великого государства Османов – не на чем поехать на молитву!..

– Мало разве коней и карет?

– Нет, не мало! Но как я покажусь на улицах Стамбула с первородным сыном падишаха в карете худшей, чем у нее, приблуды из Керван-Йолы, что…

Она не закончила – рыдания душили ее. Потом она встала и снова надела черную вуаль.

– Всем вам кажется, что вам достается что-то худшее, чем у остальных. А моя жена Эль Хюррем так же хороша, как и ты…

– Так же? Поэтому ли все остальные забыли, когда их посещал муж? А ты, отец, забыл, как выглядит твой сын от первой законной жены!.. И ты говоришь: «так же»!.. О Боже!.. Даже выехать отсюда нельзя – так и буду мучаться я в этих стенах?..

Она громко разрыдалась и шаталась от плача, как черная сосна шатается от сильного ветра, и говорила сквозь слезы что-то неясное.

Сулейман, которого никогда не покидала решимость, на этот раз не мог решить, что делать. Хотя видел и понимал ее удручающее состояние. Он подумал, что это – хороший повод избавиться в будущем от подобных сцен, которые могли, в случае повторения, уронить его в глазах прислуги и всего дворца. Он сказал:

– Что ж, может твою просьбу удастся совместить с воспитанием Мустафы при дворе. В свое время я сообщу тебе об этом.

Ис под вуали перестали доноситься рыдания. Послышался тихий, но острый как сталь голос:

– Совместить? В свое время? Знаю! Ты хочешь для начала посоветоваться с ней! Чтобы она решила это дело! Нет! Я беру обратно свою просьбу! И не уйду из дворца, пока меня и моего сына не выведут силой из мужниного дома живими или мертвыми!..

Она низко поклонилась и, всхлипывая, укрытая вуалью, вышла из покоев, сотрясаемая сдерживаемыми рыданиями.

Атмосфера в сарае становилась все более тяжелой. Разные мрачные слухи начали блуждать по всему султанскому дворцу. Мать падишаха стала беспокоиться о внуке…

XVI. Бог всемогущий

Рано утром в пятницу, на третью неделю месяца Хаваль с минаретов султанской столицы громко закричали исламские муэдзины:

– Аллаху Акбар! Ла-иллаха-ил-Аллах! Ва Магомет, расул Аллах! Гам алас сала!.. Гам алас сала!.. Гам алас сала!..

Каждую пятницу рано утром молодая султанша Эль Хюррем выезжала на молитву в мечеть в золотой карете, запряженной шестеркой белых лошадей, с охраной из конных янычар. Как всегда, под стенами по дороге нищие в два длинных ряда стояли, ожидая милостивую госпожу, мать принца Селима, протягивая руки и прося подаяния.

Кого там только не было! Кто только не стоял под стенами палат Роксоланы! Нищие турки, арабы, курды, татары и прочие мусульмане, стояли греки, армяне, итальянцы, венгры, валахи, поляки и другие христиане, стояли евреи и цыгане, и никого не обходили слуги султанши. Женщинам милостыню раздавали служанки, мужчинам – евнухи.

Среди них попались и невольник или невольница с родины Роксоланы, которых по старости выпустили на свободу. Стояли и ждали помощи на дорогу. Ловкая прислуга султанши уже научилась распознавать ее соотечественников и давала им особую милостыню. Они же выражали благодарность на родном языке султанши, провожая ее со слезами и воздетыми к небу руками.

Утром в пятницу, на третью неделю месяца Хаваль, молодая султанша Эль Хюррем выезжала на молитву в мечеть, в золотой карете, запряженной шестеркой белых лошадей с охраной из конных янычар.

Она уже миновала ворота сарая, и по сторонам от кареты гарцевали в два ровных ряда янычары на буланых конях, раздавая милостыню, как и слуги султанши. Вдруг какая-то старая женщина в убогом чужеземном платье вышла из толпы нищих женщин, едва заметно перекрестилась, прорвалась через строй янычар и со слезами и грошиками в руке закричала:

– Настенька, доченька моя! – она упала около золотой кареты султанши на следы от ее колес, оставшиеся на дороге.

Молодая султанша Эль Хюррем громко вскрикнула, приказала остановить свою карету, сама быстро выбежала из нее, подошла к старой женщине и в своих дорогих одеждах упала на колени и, обливаясь слезами, начала целовать ей руки.

– Хорошо ли тебе здесь, доченька? – спрашивала старая мать.

– Очень хорошо, мама, – сказала Настя и вздохнула, будто освободившись от тяжкой ноши. Она усадила родную мать в карету и приказала ехать во дворец.

Обе они молча плакали в золотой карете величайшего из султанов Османов, пока не вошли в прекрасные покои Эль Хюррем.

По всему сараю, по всей столице как молния разнеслась весть, что Бог знает откуда пришла нищая теща Сулеймана, что стояла среди попрошаек под стенами дворца, и что султанша Роксолана взяла ее во дворец. Среди богатых и родовитых пашей и визирей вскипело будто кипяток негодование…

Но улемы и проповедники священной книги Пророка начали ставить в пример доброе отношение султанши к матери. Руки же нищих лишь сильнее тянулись к небу, и они благословляли молодую мать принца Селима, к которому Настя вела свою родную мать, чтобы показать ей внука. Радости матери не было предела. Она все целовала и крестила его, умиляясь его здоровьем и красотой…

– Но как же ты живешь с другими его женами? – спросила мать.

– Ни плохо, ни хорошо. С разными по-разному, мама.

– Скорее плохо. Это уж точно! Какая с ними может быть жизнь? А есть ли еще мать у твоего мужа?

– Да. Он еще молод и она не стара. Ей и сорока еще нет.

Добрая женщина. Даровала мне свои лучшие украшения.

– Ради сына она это сделала – уж наверняка.

* * *

– Какие же несметные в твоих покоях богатства, Настенька. И все это твое? – сказала бедная мать Насти, оглядывая жилище своей дочери. При виде его она перестала плакать.

– Разве я знаю, мама? – ответила Настя. – Вроде бы мое. У меня есть все, чего я ни пожелаю.

– Так добр к тебе твой муж?

– Очень добр.

– А я все молилась Богу утром и вечером, чтобы добрую долю тебе ниспослал Он, доченька. Только что-то твою душу тяготит среди этого добра. Вижу, вижу. Сердцем чувствую. А твой покойный отец молился за тебя до самой смерти. – Она заплакала.

Настя от новости про смерть отца лишилась дара речи. Она, заливаясь слезами, обратилась к Богу. Когда обе наплакались, Настя спросила:

– Как же, мама, вы отважились в одиночку пуститься в такую даль? И как добрались сюда? И кто вам рассказал о том, что со мной, где я? Ведь я не раз посылала больших людей, с большими деньгами, чтобы они хоть весточку про вас принесли! А они возвращались и говорили, будто и след ваш простыл.

– Вот как вышло все. Сразу после набега мы оба с отцом твоим тяжело захворали, тоскуя по тебе, думали, никогда тебя больше не увидим на этом свете. Вот и не увидел твой бедный отец. А жених твой Стефан искал тебя два года. Все ездил куда-то, расспрашивал. Все было напрасно. Он нам все это время помогал. Но потом женился, и закончилось все.

– А на ком?

– Да на твоей подруге – Ирине. Вместе они бежали из плена, так и познакомились. Но он тебя прежде честно пытался найти. Не побежал за другой на следующий день.

А отец наш так и не оправился от хвори. Приход отдали другому, а мне с ним больным пришлось ехать на Самборщину к родне. Туго нам пришлось. Божьей милостью отец твой недолго страдал. Все вспоминал тебя перед смертью. А потом осталась я одна…

Она снова заплакала и продолжила рассказ:

– А потом дивные вести пришли про тебя и твою судьбу.

– Как? Донеслись до самой Самборщины? – спросила Настя.

– Да, а как же.

– И что же рассказывали?

– Да такое люди несли, что аж противно становилось! Может, и скажу тебе когда-то. И сейчас, чувствую, доченька, глумятся… Говорили, у старой попадьи в зятьях турецкий цезарь ходит, а сама она дырявые башмаки носит… И смеялись они надо мной. Натерпелась я от злых языков, Настенька, вдоволь! Но Бог всемогущий, доченька, направил меня прямо сюда, через такие края, такие горы и воды, что не всякий мужчина пройдет таким путем! А я – бедная, старая и слабая – пришла с Божей помощью…

– И верили вы, мама, что турецкий цезарь у вас за зятя?

– Да как же в такие чудеса поверить можно? Я, даже в дорогу собираясь, сомневалась и не верила. Даже когда тебя увидела в золотой карете с турецким войском по сторонам, думала, что может, ты за какого генерала, что султану служит, вышла. А теперь верю, как от тебя услышала. Только все еще мне чудится, что я во сне… Чудо Господнее, да и только! Для какого испытания уготовил все это Бог?!

Не просто так ведь, доченька.

– Как же вы, мама, отважились в такую дальнюю дорогу, через все эти чужие земли идти? И с кем? Да и во сколько все это стало?

– Вот как все было. Болтали обо мне люди и шапку уже было из насмешек пошили. Даже дети кричали вслед: «Султанская теща идет!». А я им ни слова! Только к Богу обращаюсь и Ему свою тоску поверяю. Но однажды сидела я как-то у своих свояков, что меня приютили, после обедни и думала. Смотрю я в окно и вижу – два старых жида на двор заходят. Думала, купцы какие-то. У меня и в мыслях не было, что они за мной пришли. Ведь что мне продавать? Разве что мою убогую печальную старость…

– Мама! Вы не старая еще вовсе, просто устали. Вот поживете в достатке при мне. И мне с вами веселее будет. Как же я рада тому, что Бог всемогущий привел вас ко мне!

– И я Бога буду до самой смерти благодарить за эту великую милость. Так вот! Не думала я вовсе, что они ко мне шли. Но скоро позвали меня свояки. «Эти купцы, – говорят, – к вам пришли за чем-то». Я уж испугалась, думала, что отец твой покойный мне не сказав, какой-то долг по себе оставил, царство ему небесное. Иду ни живая, ни мертвая! Выхожу к ним, приглашаю сесть, а сама вся трясусь со страха: еще затребуют сто золотых, а где я такие деньги достану?

– И с чего же они начали?

– Да сели, друг на друга посмотрели и старший из них и говорит: «Мы к вам, – говорит, – пани, по одному делу…» За деньгами, думаю, пришли, и говорю: «По какому, скажите, пожалуйста!» А он так говорит: «Вы уже, может быть слышали, что дочь ваша живет в Турции и стала знатной госпожой?» – «Слышала, – говорю, – всякое люди болтают, одному Богу известно где она и что с ней, и есть ли она еще на этом свете». А у самой слезы ручьем текут.

– А они что?

– А один говорит: «Наши жидовские купцы из Львова там были, вашу дочь видели своими глазами, и ехала она из дворца в золотой карете, запряженной шестеркой белых лошадей!» А я разрыдалась!

– И что же дальше, мамочка?

– Уже и жиды присмеяться приходят, думаю… А я им и говорю: «И не стыдно вам, людям пожилым, уважаемым, смеяться над старой бедной вдовой, что и так от горя не знает, куда податься?» – И что они?

– И вот один из них говорит: «Ну, ну, полноте, – говорит, – мудрено же вы рассуждаете, – говорит, – думаете, у нас другой заботы нет, кроме как из самого Перемышля ехать сюда, только чтобы над вами посмеяться?.. Хорош интерес, нечего и говорить». Тогда я опомнилась и сказала: «Вы не удивляйтесь, люди, что я такое говорю, извините. Но мне уже столько досаждает этим всякий народ, что я и сама порой не знаю, что несу». А они отвечают: «Мы на этом ничего не потеряли, не за что вам извиняться. И не обидели вы нас. Вы только выслушайте нас до конца, нам за это ничего не нужно». – «Да если бы и нужно было, как бы вы это получили? У меня же ничего нет». – Знаем. Откуда у вдовы честного священника имущество? Да еще и если он болел. Мы все знаем, нам люди все рассказали».

Полегчало мне от того, что не просят денег, и спросила: «А говорили ваши знакомые купцы с моей дочкой?» А они говорят: «Вы думаете, к ней так легко подобраться, как к вам? Только калитку в изгороди открыл, пса не увидел, на кухню заглянул и спросил, нет ли ее дома? Ну, ну. Когда бы так было, то уже половина наших знакомых жидов из Львова, Рогатина, Перемышля и Самбора не только говорили бы с вашей дочерью, но и не одно выгодное дело провернули бы там. Но там вместо изгороди высокие стены, а вместо калитки – железные ворота, а вместо пса – войско, и с места оно не сдвинется. Некуда зайти, некого спросить, дома ли ваша дочь. А если бы кто и нашелся, кто встал бы у ворот и спрашивал бы про это, то так бы ему всыпали, что он уже ни у кого не мог бы спросить, есть ли кто дома».

«А чего же вы от меня хотите?» – спрашиваю. А сама думаю – если это даже и ты, то тебя там под крепким замком держат. А они говорят: «Скоро узнаете. Все вам расскажем. За этим и пришли. А что же вы не спрашиваете, как ваша дочь выглядит? Тогда и поймете, ее ли видели наши люди, или нет.» – «Ну и как же она выглядит?» – говорю. «Красивая, очень красивая! Белая, с золотыми волосами, синими глазами, руки маленькие, как у ребенка, и сердце доброе, потому что если едет, ни одного нищего не пропускает, даже из наших, хоть мы и другой веры». «Сама милостыню раздает?» – спрашиваю. – «Вы хотите, чтобы она сама выходила из кареты и милостыню раздавала? Ну, ну, там уже есть те, что раздают и кому есть что раздавать. Если бы она даже встала, или недостаточно быстро ехала, то турки, или не турки, весь народ бы быстро сбежался: за помощью ли, за справедливостью ли, все, с кем какое-то зло приключилось, вс равно откуда. И так ее карету письмами закидывают, кажется что снег на дворе, – говорит. – А ее слуги все письма собирают, ибо им так приказали.

«А что она с теми письмами делает?» – спрашиваю. «Что делает? Она сама ничего не делает – там при ней есть те, кто этим занимается, – говорят. – Самое незначительное письмо, даже рваное рассматривают и потом каждое дело разбирают. Из-под земли виноватых достают, а невиновным помогают, даже если сперва не знают, где один, а где другой».

«Ну а если виновный сбежит в чужие края?» – спрашиваю я. «Ну, ну. Вы думаете, что султан не имеет послов? Там, куда турецкий посол придет, вокруг него все скачут, как мы вокруг раввина. Даже хуже! Мы-то своего раввина уважаем, а турецких послов боятся как огня».

«Так чего так сильно бояться?» – спрашиваю. Но и сама уже боюсь, а купец говорит: «Вы как ребенок толкуете, – говорит. – Разве нечего бояться? Ведь за этим послом, если ему не угодить, придет турецкое войско, привезет тяжелые орудия, города с землей сравняет, а села сожжет дотла, все с собой забрав. Думаете, янычары погулять приходят? Ну, ну, хорошо, и правда нечего бояться». – «Так вот каково слово моей дочери?» – «Слово, говорите? У нее власть есть, какой еще свет не видывал, – отвечает. – Что хочет, то и делает». – «А что если муж ее чего-то другого пожелает?» А жид и говорит: «Что он желает того же самого, что и она, об этом всем давно известно. Разве не знаете, как это бывает?» – «Но, – говорю я, – разве она одна так может выглядеть?»

А они: «Вот теперь вы дело говорите! Вот потому мы к вам и пришли, чтобы вы могли точно сказать. Но туда нужно поехать и посмотреть».

«Туда?! – прямо вскричала я. – Да на какие же средства? Какие же деньги там понадобятся, чтобы до тех краев добраться? И ведь не ясно же. Ведь скорее не она, чем она. Мало ли красивых девушек на свете? Почему же, – спрашиваю, – вы думаете, что моей дочери должно было такое выпасть? Вот если бы она где когда-нибудь какого честного человека нашла, а не такого богача!»

Говорю так, а сама думаю: «Бог всемогущий всем управляет! Кто знает, что будет?» А жиды говорят: «Ну а откуда же вы можете знать, что это не ей выпало? Господь Бог все может, он всемогущ. Наши купцы там уже долго разведывали среди слуг, а те таки и говорят, что любимая жена султана – отсюда, поповна, из Рогатина, говорят, что пару лет назад татары ее пленили. Кто же еще, если не ваша дочь?»

«Если бы то Бг вашими устами говорил! – отвечаю. – Ведь все это, может быть, байка». А они говорят: «А мы вам на эту дорогу денег займем – и туда, и обратно. И сами с Вами поедем». А я им говорю: «Люди добрые, ничего в долг не возьму. Не на что занимать, нечем будет отдавать. Еще окажется, что это не моя дочь. Мало того, что смеяться будут на обратном пути, так еще и должна я останусь. А отдавать будет нечего!»

– А что купцы, мама? – спросила Настя.

– А они посмотрели один на другого и говорят: «Хм, может и правда, может нет. Знаете что? Мы вам так денег дадим, на свой риск. Может, выиграем, может, потеряем».

– А вы, мама, что сказали?

– А что, я, дочка, еще могла сказать! «Не хочу, – говорю, – ничего даром! Спасибо, но не хочу, ведь с чего бы вам мне что-то даром давать?»

А они отвечают: «Вы думаете, что это таки совсем даром будет, если ваша дочь там? Ну, ну, славно же вы рассудили! Мы, ясное дело, от вас ничего не хотим. Да и от вашей дочери ничего не хотим, ведь она сама все даст».

Другой же добавил: «Да нам она и давать ничего не должна. Пусть только в турецкой земле за нас слово замолвит, чтобы нам препон в торговле не чинили. Нам больше не нужно ничего, больше мы и не требуем». – «Ну а если это не моя дочь? – говорю. – Вы тогда что мне? Деньги за дорогу потребуете?» – «Пани, кто вам такое говорит?» – «Сейчас не говорите, а потом, может, и скажете». – «Мы вам сейчас расписку напишем в том, что ни сейчас, ни потом ничего от вас не потребуем. Ну? Хорошо?»

«Боюсь я вашей расписки, – отвечаю. – Моя нога в суд еще не ступала, да и пусть туда нога честного человека не ступает. Бог знает, что вы там в той расписке напишете, а потом ходи по судам! Судись!..»

«Ну, – говорит старший, – понимаю: суду вы не верите, может, вы и правы: всякие бывают судьи. Но епископу вашему вы таки верите? Если верите, то завтра можете ехать к нему с нами в Перемышль». «Еще и епископу вашими бумагами голову забивать! Мало ли у него своих дел?» – отвечаю. – «Но где же вы видели такого владыку, который бы не хлопотал по делам? И ведь чем он лучше, тем этих дел у него больше! Ибо за каждым человеком следит – на то он и владыка, чтобы хлопотать по делам. Как я купец, чтобы свои дела вести. Думаете, они без хлопот обходятся? Но вы подумайте, – говорит. – мы приедем завтра». Попрощались они и вышли.

А я, дочка, думаю, но думать уже боюсь. И до Перемышля-то неблизко. А до тебя и вовсе дорога, как на тот свет. Далеко и не знаешь, куда идти. Да и знать бы, что к тебе дорога! А то езжай Бог знает куда и зачем. Искать дочь, что замужем за турецким цезарем! Кто придумал такое? Или во сне кому приснилось? А тут и посоветоваться не с кем, только смеяться будут. Еще скажут, что старая ума лишилась и байки за правду принимает. Как жиды ушли, сразу прицепились: «Что, – говорят, – вам жиды сказали?». Я говорю: «Оставьте меня с жидами в покое!

Несут они Бог знает что!»

– Долго вам, наверно, не спалось в ту ночь?

– Да где же там уснешь, дочка? Мне уже казалось, что на тот свет отправлюсь. К утру лишь задремала, когда светать стало. А ты мне приснилась вся в белом, в блестящей короне на голове. А из сердечка твоего каплями красная кровь течет. А ручками ты за сердце схватилась, растирая кровь, а она уже и на пальчиках у тебя… И тяжело вздыхаешь… И такая тоска по тебе меня взяла, что во сне себе сказала: «На все воля Божья! Поеду! Будь что будет!» – И пришли купцы?

– Да пришли, доченька. Переночевали у местного корчмаря и с утра пришли. «Что, – говорят, – едемте в Перемышль. Все равно ближе, чем к вашей дочке». – «Уж поедемте, – говорю, – попробую». – «Ну, – говорят, – раз до Перемышля доедем, то, значит, и до дочери вашей мы доберемся». Всплакнула я, дочка, и поехала с жидами. Еле дошла я до епископских палат, дышать стало трудно. От стыда все больше.

– А чего же стыдиться?

– Доченька, доченька! Если неправда – стыдно, если правда – грешно. За чужую веру замуж выходить, свою оставлять.

Настя закрыла лицо руками и не сказала ни слова. Мать поняла, что это ее задело. Она продолжила рассказ:

– Правда, ласково принял меня владыка, слова с презрением не сказал. Слышал, говорит, про тебя. Но не был он уверен, правда это или нет? Всякие ведь небылицы рас сказывают про татарских пленниц. Выслушал жидов, поговорил со мной и сказал: «Всякое случается по Божьей воле, пусть же Он благословит вас в дальнюю дорогу! Без Его воли никто вам ничего не сделает!» И благословил меня.

На душе полегчало.

– Ну а что с распиской? Что они обещали, и что случилось?

– Позвал владыка двух духовников и сказал им переписать все то, что говорили жиды, которые берут на себя все расходы в пути до самого Царьграда и назад, до места, откуда меня взяли. И что они отказываются от возмещения, моя ли дочь там окажется, или нет, захочет она заплатить, или не захочет. Написали, подписали, зачитали мне, потом епископу отнесли, запечатали и в епископских актах спрятали. А жиды при них мне кое-что на дорогу вручили, и так радовались, что жутко стало. Всех я поблагодарила, зашла в храм Божий, дала что могла нищим, хоть и сама небогата, и в Божий путь пустилась, в далекую дорогу.

Тут мать Насти вздохнула, перекрестилась, словно снова начинала свой путь и хотела рассказывать дальше. Но тут прислуга внесла плоды и шербет. Низко поклонилась и вышла.

– Есть ли у тебя Настя, хоть одна из наших среди челяди? – спросила мать.

– Есть, мама, есть. Гапой зовут. Приняла ее, когда случилось тут кое-что.

– Кое-что? Верно с теми черными, они такие страшные, аж смотреть боязно.

– Те черные – люди не страшные, только привыкнуть к их виду надо. А кое-что и правда случилось, везде ведь что-то делается. Но об этом позже. Времени у нас вдоволь, а пока прошу подкрепиться.

– Не могу я ни есть, ни пить, – сказала мать. – Пока не закончу, пока из своего сердца не донесу хотя бы главное, из того, что пережила по дороге, пока добиралась до тебя, доченька. Находилась же я!

И, не помня, что сказала она только что, начала подносить к губам бокал с шербетом. Потихоньку отпивая, она говорила:

– Хорошее тут у тебя питье, а как же иначе… Пустилась я в Божий путь. Пока нашими краями ехали, то будто дома муж был, чуяла, хоть и не знала я тех мест. Приехали мы в Карпатские горы. Там, доченька, так ели пахнут, что сердце радуется. А трава как шелк на тебе, такая красивая, такая хорошая, так пахнет! Потом въехали мы в венгерский край, и чем дальше, тем нашего языка было меньше слышно. Но красивый это край. Так и видишь на нем Божью руку! Но пьют там, деточка, пьют! Хуже чем в Польше. Вдоль дорог я там только и видела, что пирушки да попойки. Дотанцуются они до чего-то, доченька, всегда так бывает с теми, кто много танцует. А жиды везде как дома. Везде своих найдут и везде им дорога открыта, и всюду со всеми говорят – с нашими ли, с поляками ли, с мадьярами ли, немцами ли, с турками ли. Диву даешься.

– И почитали они вас, мама, в пути?

– Почитали, доченька, это правда. Лучше были, чем временами наши бывают. Никакого зла они мне не причинили, все что нужно у меня было. Только раз я из-за них страху натерпелась. Было это так: Только переехали мы большие угорские равнины и въехали в края, где твой муж правит, – говоришь, добрый он?

– Очень добрый, мама. И мудрый, и справедливый, и ни в чем мне не отказывает. Лучшего и быть не может.

– Пусть Бог ему здоровья пошлет! Жаль только, что не из христиан, – она вздохнула. – Ну так въехали мы в его царство и увидела я турецкое войско с кривыми саблями, и так мне страшно сделалось, что жуть! Эти, думала, только головы срубают, так что конец – только на том свете увиделись бы. А ведь и у жидов немного тряслись руки, когда возы их турки осматривали. Что-то они им там дали и как-то нас пустили дальше. Снова мы поехали. Равнина такая, что смотри только во все стороны. А жиды через пару дней сказали, что и до Дуная уже недалеко. Сердце у меня сжалось, ведь это большая вода, а про нее недаром в песнях поют.

– А знаете, мама, вы вот уже видели Дунай, а я еще нет. Я с другой стороны, Черным морем сюда прибыла.

– Ведь море же еще больше Дуная. Чего только ни сотворил Бог на свете, а все человек перейдет по его воле. Вот доехали мы до этого Дуная. Вот это река так река! Где только столько воды берется, думаю, что так течет и течет, только синеет, а другой берег еле видно. Эй! Эй! А за этой водой еще кусочек пути, говорят. Как поехали вдоль берега Дуная, смотрю – город. Замок такой на белых скалах возвышается, так, что разве что птицы туда долетают против воли тех, что сидят в нем. А жиды говорят, что там сидит турецкий наместник, даже заместитель твоего мужа. Так они сказали: «Видите? В том замке сидит заместитель мужа вашей дочки!». А я думаю себе: «Вот бы увидеть того заместителя на этом свете, как видела своего покойного мужа и твоего отца, царство ему небесное!..» Но ничего не говорю. «Пусть говорят, что хотят», – думаю. Но знаешь, дочка, должна я была его все-таки увидеть в том высоком замке!

– Как же?

– Да вот так: как-то в городе жиды заехали со мной на какой-то постоялый двор, а сами пошли по своим делам. Сижу я, молюсь Богу. Нет их и нет. А время уже к полудню. На другой день слышу грохот. Смотрю в окно, а там турецкое войско, и жидов моих ведет! Сами они бледные, трясутся, на мое окно показывают и говорят что-то. Остолбенела я. Духа в себе не чую. – Она вздохнула, будто еще не пришла в себя от тогдашнего испуга и продолжила:

– Заходят толпой турецкие солдаты. Но не кричат. Даже руки ко лбу и к сердцу подносят и головы передо мной склоняют. Догадалась я, что жиды им, должно быть, наговорили, что еду я к какой-то большой госпоже. Так что вздохнула я. А на дворе уже вижу, – воз ожидает. Такая бричка, что и господину важному не стыдно было бы прокатиться на ней. Но я не знала, что такое, и спросила жидов.

А они говорят: «Не бойтесь. Вы нас уже спасли. Мы тут по делам были и на конкурентов наткнулись, только бы они себе кишки надорвали! И все бы они у нас забрали, потому как нас приговорили перед местной турецкой властью. Но мы сказали, что везем мать жены самого султана! Мы таки должны были сказать, что вы бедно одеты и на простом возе с нами едете. А то нас еще побили бы за вранье, когда мы правду говорили». – «На что же, – говорю, – вы во все это впутались?» – «Да как же мы впутались? Оно нас само нашло! И может, и к лучшему, что нашло. Ведь как мы про мать султанши сказали, они сразу другими стали и оставили нас в покое. А теперь вы должны бы пойти с нами в замок, подтвердить, что мы сказали». – «Как же это лжесвидетельствовать? А если присягать скажут?» – «Как же это лжесвидетельствовать? Разве вы своего ребенка не нянчили? Какая тут ложь, где ложь, в чем ложь?» – «Но не знаю же я точно, моя ли это дочь в женах у султана, или нет.» – «Ну, ну, пусть уж вас туда посмотреть пустят, а тогда вы точно скажете. Где тут ложь и в чем? Только подумайте! Вы им казну идете грабить? Или с их войском идете драться? Вы ребенка своего едете искать. Это всякий поймет. А даже если это вдруг и не ваша дочь – вы тем им ни стен не надкусите, ни моря не выпьете. Пойдемте уже».

Делать было нечего. Пришлось идти. Вышла я с турецким войском и жидами, а сердце у меня так стучит. Усадили меня в ту коляску, а кони в ней, как змеи. Только морд их коснулись, а те уже пошли!

Еле я очутилась в том замке. Отдыхала я пару раз по пути. Благо, даже у турок милосердие нашлось. Не подгоняли меня, а шли шаг за шагом. Становились и ждали, пока я не отдохну, если надо было. Наконец, забралась я на ту гору. А там такой каменный двор, что с него видно все: и Дунай, и поля вокруг. Как в раю красиво. И привели меня в какие-то покои. А там все дорогие диваны и бархатные подушки на полу. Турки мне показали, чтобы садилась. Я села, а жиды стоят. Ждем. Скоро услышала – идут еще какие-то люди и прямо мерцают. И те, что уже были, низко кланялись тем, что шли. Я не знала, что с собой делать, – сидеть, вставать, и дальше сидела. Но тут из пришедших выходит какой-то еще не старый и уже не молодой человек, по-турецки одетый, и чисто на нашем языке говорит: «Слушайте, женщина, вы должны сказать правду как на исповеди, ибо вы перед самим царским наместником, которому я каждое слово по-турецки переведу». – «Спрашивайте, – говорю, – а я вам расскажу, о чем знаю». – «Правда ли, – спрашивает, – что вы – мать жены султана Сулеймана и едете к ней с этими купцами в Царьград?» – «В Царьград-то я с этими купцами еду, – отвечаю им, – но дочь ли моя в женах у султана, ее ли я нянчила, это я скажу только тогда, когда ее увижу. Еду я искать ту, что нянчила у себя на руках, потому что люди говорят, что она в Царьграде».

– Хорошо вы им, мама, ответили, – сказала Настя.

– Да правда всегда хороша, доченька.

– А переводчик что тогда сказал?

– А он перевел наместнику – старому уже, седому человеку. Он что-то сказал переводчику. А тот снова мне говорит: «Видимо, вы говорите правду. Теперь спрашиваю вас, откуда вы и когда ту девушку поповну, что вы нянчили, забрали татары?» – «Я, – говорю, – из своего края, из Червоной Руси, тогда жила в Рогатине». Ну и все как есть сказала им о том, когда это приключилось. Он снова переводит тому старому пану. Тот лишь головой важно кивает и снова ему что-то говорит. А он мне: «Были ли у вас какие-то точные сведения с тех пор, как эту девушку взяли татары?» – «Вестей-то было много, – отвечаю, – люди говорили, что замуж вышла за знатного человека. Но как я могу знать, правда ли это?» Боялась я и слово обронить про то, что люди и про цезаря болтали, боялась турок разозлить. Он опять перевел и они друг с другом уже дольше разговаривали. Жидов уже не спрашивали. Видно, уже расспросили их до этого. Вот обратился ко мне переводчик и говорит: «Царский наместник говорит вам, пани, перевести, что, возможно, это правда – все, что вы сказали. Поэтому он спрашивает вас, не нужно ли вам что-то или же нет ли у вас какой-либо жалобы. Скажите все и ничего не бойтесь». – «Ничего, – говорю, – мне не надо и никаких жалоб у меня нет. Лишь бы только нас больше не останавливали в дороге»…